61
В портрете дяди Антона что
должно было быть заметно первому неприсмотревшемуся взгляду
— поиск. Что жизнь этого молодого человека и не устоялась и не хочет он устояния, а ищет: понять правду и ей послужить. Это — и в
глазах, как он всматривался выше аппарата, чуть прихмурясь;
и во лбу, никогда не размягчённом от складок мысли; и в отклоне
головы вместо парадного позирования; и в продроге
узкой шеи, кажется вот на снимке видном.
За две руки подвели Веронику
к портрету — и стояла она, рослая, как старшая, между щуплой тётей Адалией и приземистой тётей Агнессой.
Глазам Ленартовичей безмерно
был роден брат и дядя, но несомненно светилась в нём
и родственность обобщённая: наша общеинтеллигентская,
наша неповторимая, несравненная, жертвенная, по которой и незнакомые — с
первого взгляда друг другу сродны и соединены.
Запечатленная талантливость.
Энергичная худощавость. И этот горький продрог шеи, как будто уже так рано он
обманулся в людском идеале.
А ещё понёс Антон от
рождения — печать обречённости, и уже с отрочества он как будто понимал, что
обречён. Да даже в детстве, странно, он был задет выражением: “умер от антонового огня”, и всё спрашивал: а что это — Антонов
огонь, а почему от него умирают?
Впрочем, такие обнажённо чистые выражения лиц всегда производят
впечатление, близкое к обречённости.
Если правда, что
отпечатываются на рождённом звёзды неба, то отпечаталась на дяде Антоне та —
через мрак весёлая — весна 1881 года, когда казнили тирана, а Антон родился.
Когда народ, не понимая собственного своего добра, тысячами рыдал на панихидах.
Не только не понял освободительного смысла удара, но приписал убийство
порочности Петербурга и злодейству дворян, недовольных отменой крепостного
права. Не упивался от радости в трактирах и питейных, но сумрачно отхлынул от
них, и не было на улицах пьяных, а весело пили только студенты по квартирам и
дразнили университетских сторожей: “Ну-ка скажи: слава Богу!” — “Слава Богу”. —
“Радуйся, твоего царя убили!”
Над люлькой Антона качались
трупы пяти повешенных народовольцев — опять пяти, как и декабристов.
Задушены были пятеро
отважных, к счастью для себя так и не познав разочарования: не вкусили, что
только озлобление возникло у тупых обывателей, у черни — против своих
спасителей, против учащейся молодёжи. Казнь царя, которая мнилась как вершина
освободительной борьбы, как сигнал ко всеобщему восстанию и погрому помещиков,
— оказалась лишь первым пиком в этой обрывистой горной гряде, только началом
долгого жертвенного похода.
— Да дядя Антон как бы и рос
под сенью террора. Слышал в доме революционные разговоры — и на него они
действовали не так, как на тебя, — он очень рано начал всё понимать. И как раз
к его двадцати годам совершились великие акты. И уже тогда он себя определил на
тот же путь.
— Готовил себя, тщательно.
Говорил: прежде, чем стучаться в дверь Б. О., каждый должен проверить себя:
достоин ли? чист ли? В святилище надо входить с разутыми ногами.
— А как он рано возненавидел
все петербургские дворцы, помнишь, Неса? Говорил:
“Вот с ними-то мы и бьёмся. У меня кулаки сжимаются при виде дворцов. Как они
нахально бахвалятся! О, скоро вы задрожите, с вашими обитателями!”
— Он был знаком и даже
ученик Каляева. От него перенял и эту теорию... Что
очень хотел бы погибнуть на месте акта — вспыхнуть и сгореть без остатка!
смерть упоительная! — Тётя Агнесса волновалась, видно тоже, несмотря на свои 42
года, эту теорию разделяя и сегодня, тоже ли не была ученицей Каляева. Из сиреневого облака — она и дым — глаза
попыхивали как маяки. — Но! Но есть счастье выше: умереть на эшафоте! Смерть в
момент акта как будто оставляет что-то незаконченным. А между актом и эшафотом
— ещё целая вечность, может быть самое великое для человека. Только тут,
говорил он, почувствуешь всю красоту идеи, мистический брак с идеей! Сладчайшее
наслаждение — умереть как бы дважды: и на акте и на эшафоте. А ещё какое
наслаждение — суд! Умирая во время акта, ты уносишь всю свою ненависть
невысказанной. А тут — обливая презрением судей, ставя ни во что их корректную
законность, — излить на них всё, что накипело, поставить к столбу самодержавную
Россию, эту всесветную сводницу!
Нельзя сказать, чтобы
Вероника зажглась, — этого быть не могло, тёти знали уравновешенность её
характера, — но опалило её это откровение великого террориста. Она смотрела
большими тёмными глазами в изумлении. Хорошо и так, почва разрыхлялась!
Но каждое время приносит
своим чадам и новые задачи, и средства их выполнения. Когда дядя Антон вошёл в
полную зрелость и готовность отдать себя в акте — уже расходился, бурлил Пятый
год, всё пришло в движение, обстановка менялась от месяца к месяцу, вспыхивали
мятежи там, здесь, наконец московское восстание, — в тот год Антон, как многие,
отверг индивидуальный террор и рвался к вооружённому восстанию. Всюду по России
такое было желанно, но восстание бы в Петербурге было единственным и
окончательным. И из самых первых Антон поставил вопрос о флоте: молодых
сознательных петербуржцев ждёт флот, а по соседству — дружественная, всегда антицаристская Финляндия. Балтийский флот, а главное
Кронштадт своими пушками почти без канонады продиктовали бы царю падение. Из
первых же Антон носился со списками судовых команд, доставленных революционными
офицерами, знакомился, готовил везде сторонников. Очень помогли японские
неудачи флота, настроение флотских было упавшее.
Но восстание в Петербурге
всё никак не возгоралось, а в Москве вспыхнуло, и Антон светло завидовал им,
однако не бросился туда со своего участка. Подавили в Москве? — что ж,
Петербург за всё отомстит! Но вот и Думу разогнали, а Петербург постыдно
немотствовал, — и если уж теперь не восстанет флот!?..
— Ах, как мы могли не победить
в Девятьсот Пятом?! Ведь правительство было совсем растеряно, городовые невооружены, заводы переполнены молодёжью, на японскую их
не слали...
— А просто: народ ещё
отделял себя от революционеров.
После разгона Первой Думы
начались лихорадочные дни: надо было срочно ответить! Был план поднять
одновременно Севастополь, Кронштадт, Свеаборг, весь флот — и кончить царизм
одним ударом. Организация послала Антона в Свеаборг, на главную базу
Балтийского.
— Ты же и о Свеаборге не
знаешь ничего?
Вероника в ответ только
могла моргать, уже пожалуй и виновато.
Там давно уже и свободно
агитаторы разворачивали кругозор недовольных, два-три передовых офицера сами
распространяли брошюры среди своих подчинённых. И едва командование выполняло
одни требования — от массы выдвигались новые, нельзя было дать брожению
успокоиться. Но тут, не теряя времени, не теряя связи с разогнанной Думой, надо
было поднять восстание немедленно, — а конкретного плана не было, и дата не
решена. Ещё не были готовы, но забыли предупредить, и по ошибке сигнально
выстрелила условленная пушка, — и на одном острове поднялись артиллеристы, а
пехота, искалеченная казарменной выучкой, осталась против народа, оказала
кровавое сопротивление. Пришлось кое-где заставлять присоединяться, часть
островков восстала, арестовали своих офицеров, — другая нет, среди них и
главная крепость, — и восстание выродилось в войну между артиллерией и пехотой.
Тяжёлые батареи восставших громили крепость, но и слабые пушки пехоты отвечали
такой картечью, что всё горело. Антон в группе вольных агитаторов вместе со
штабс-капитаном Серёжей Ционом прибыли руководить
восстанием, уже опоздав. Цион стал его вождём. Но
разочарование было, что под лозунг “правительство грабителей заменим
Учредительным Собранием!” — не пошёл флот, ни одно судно не примкнуло к
восстанию, хотя после “Потёмкина”, после “Очакова” так ожидалось! Значит,
агитации было слишком мало. Показались броненосцы на горизонте — тут гениально
придумали послать к ним навстречу на катере восставшего офицера с поддельным
приказом якобы командующего открыть огонь по крепости, но его распознали и
арестовали. Так флот оказался предателем, как и свеаборгская
пехота. При несомненности солдатского и матросского сочувствия восстание
несчастно проигрывалось. Правда, к восставшим пришла финская красная гвардия,
но всего 200 человек, они подвозили оружие. Три раза руководители держали
совет: взорвать ли самим пироксилиновые склады миной роты? Тогда взорвалась бы
и центральная правительственная крепость, но и многие свои, и размело бы
прибрежную часть Гельсингфорса. Не нашлось
специалиста подсчитать силу взрыва — и не решились, как бы не больше потерять.
Тут от неосторожной спешной стрельбы взорвался ещё один свой пороховой склад, и
было 60 убитых, сплошное невезенье! Вторую ночь восстания Цион,
Антон с отборной командой тайно стаскивали сами своих убитых в море, чтобы
оставшиеся не видели, поддержать их дух. Антон готов был ко многому, но не
такому кровавому месиву, он изнемогал, заболел. А издали стал бить недосягаемый
флот — и снаряды всё ближе ложились к пироксилиновым погребам. Цион куда-то исчез, раненый подпоручик Емельянов с советом
представителей решили поднять белый флаг. Но самим представителям надо было
бежать с островов: застигнутым в крепости в штатской одежде могла быть казнь.
Скрывались на простых лодках (часть лодок расстреляли из пулемётов),
прорывались в город одиночками. Антон удивительно спасся, с ним — восставший
сын одного подполковника, защищавшего крепость. Раненых всех пришлось оставить
в плен, да и здоровые спаслись не многие. Убито было несколько сот человек.
Пережившим такое тяжкое
поражение не приходилось думать о второй попытке. Идея восстания утонула. Когда
вся Россия обращена в тюрьму — возможны только смелые удары одиночек.
Оставалось мстить и мстить! И снова Антон обратился душой к Террору.
— Ты не помнишь и тебе даже
трудно вообразить, какое это было чёрное время, какая тёмная ночь, когда
реакция снова распростёрлась над нами! Даже стойкие революционеры падали духом,
что их страдания и жертвы никогда никому не принесут пользы и бессмысленны!
Совершенно обескураживались, что всё, всё — тупо, глупо, гадко, бесцельно. Это
второе подполье, после свободы Пятого года, было куда тяжелее первого, сколько
душ изуродовало!
Только редкие гордые продолжали
незатемнённо видеть звёзды грядущего обновления. И
среди них — Антон. Всякую неудачу он всегда считал не неудачей, а
преступлением, которое если нельзя поправить, то выход только — харакири.
Теперь он избрал своей целью подавителя московского восстания Дубасова: сразу отомстить и за Москву и за Свеаборг! А тот
уже избежал нескольких покушений, в том числе и самого Савинкова. Теперь Антон
пошёл за ним охотиться в Таврический сад, где старый адмирал имел обыкновение
гулять.
— После Фонарного это был
следующий крупный акт. Антон хотел дать салют в самый день казни Соколова! Для
этого поспешили — и опять не повезло, уцелел.
Антон прошёл весь задуманный
желанный цикл — и акт, и суд, и эшафот. И конечно излил судьям своё презрение и
ненависть. Но — не было свидетелей суда, ни эшафота. И даже, по своей
исключительной конспиративности, Антон отдал жизнь, не прославясь,
не войдя в Пантеон увенчанных героев. Со своим товарищем Воробьёвым он стрелял,
был арестован, сужен и повешен — инкогнито, не имея надобности открывать судьям
имя, а ошибкой дворника своего однодельца записан
перед судом как Березин.
Повешен! Прямо отсюда, из
этой квартиры, из этой комнаты ушёл молодой герой, — и шею его скрутили
казённой верёвкой. А родная племянница, а следующее поколение — уже свободно от
памяти? от долга чести?
Конечно, прямо перед
портретом юно-умершего дяди Антона Веронике трудно было защищаться. Да и кого
не тронет, не покорит безоглядное самопожертвование молодой жизни? Разве
молодости свойственно бросаться в смерть? Вероника искала слова со смутностью,
поводя на тётей своими устойчиво внимательными глазами. Она и сама искренне
недоумевала, как могла так отойти от семейной ветви, но и... но и...
— Тёти, милые... Но мы дядю
Антона любим все, и я не меньше вас. Но всё-таки, я осмелюсь сказать, — он не
святой? не агнец? Ведь он же первый пошёл убивать?
— Первый? — ахнули
тёти. — Да кто же первый начал угнетать свой народ? Кто же первый загородил все
иные пути освобождения? Кто — первый казнил за каждый шаг к свободе?
— Ну... народовольцы первые
пошли?
— Нет! — решительно отказала
Адалия. Когда касалось народников, лицо её тоже жестело и зажигалось. — Народники шли пробудить в народе
общественную жизнь и сознание гражданских прав. Если б им не мешали — они б не
начали взрывать бомбы. Правительство и заставило их отклониться от чистого
социализма.
— Но тётеньки! — почти
умоляла Вероника густым своим взглядом из-под писаных темноватых бровей. — Но
какое кто имеет право... идти через насилие?
— Имеем! — как вулкан
обкуренная, послала тётя Агнесса. Она страстно умела это объяснить, тётя Адалия уже не так твёрдо ступала дальше. — Революционеры за
то и называются революционерами, что они — рыцари духа. Они хотят свести уже
видимый идеал с неба своей души — на землю. Но что при этом делать, если
большинству этот идеал ещё не внятен? Приходится расчищать почву для нового
мира — и поэтому долой вся старая рухлядь и в первую очередь самодержавие!
Революционеров нельзя судить по меркам старой нравственности. Для революционера
нравственно всё, что способствует торжеству революции, и безнравственно всё,
что мешает ей. Революция — это великие роды, это переход от произвола — к
лучшему праву и к лучшей справедливости, к высшей Правде. Тот, кто знает всю
ценность жизни вообще, и свою собственную отдаёт смерти, знает, что он отдаёт и
что отнимает, — тот имеет право и на чужую жизнь — таким пыланием
это выговаривала тётя Агнесса, как будто и сегодня ещё сама могла пойти на акт.
— Метод насилия в общественной борьбе вполне допустим. Только бы взвешенно
применялся, чтобы не допустить несправедливости больше, чем с которой борешься.
— Но как это взвесить?
— Это всегда видно, понятно.
В случае борцов против самодержавия это вообще исключено: большего зла, чем
самодержавие, вообще и придумать нельзя.
— Восстание — это я могу
понять, — упиралась Вероника, рассудительно пожимая круглыми плечами. — И то,
когда народная стихия, а не когда заставляют примкнуть под угрозой. Но —
индивидуальное убийство??
— Да не убийство! — топнула
тётя Агнесса, уже раздражаясь. — А как нам оставили прорваться к освобождению,
если не через террор? Нам нужна в конечном счёте — общая революция, да! Но
Революцию вводит за руку только Террор! Без террора революция так бы и завязла
в российской грязи и глине. Крылатый конь террор — только и вытащит её. Надо
видеть не сам террор, а высокие цели его! Убивают не конкретного человека — в
его лице убивают само зло!
— Высокие цели, я понимаю, —
Вероника мягко, руку к груди, вповёрт к одной тёте и
к другой, нет, она не была потеряна, ещё не была разложена этой нигилистической
развязностью. И сейчас, вопреки её словам, на лице её видели тёти чистую
готовность поверить и увлечься. — И кто же может не сочувствовать освобождению
народа, не подозревайте меня в этом. Но вот, вы рассказывали, Гершуни и Кочура написали харьковскому губернатору ложное
завлекательное письмо от реальной женщины. Да как же не подумали о её чести? —
а в чём эта женщина с её личной жизнью стоит ниже всех тех народных
интересов?..
О-о-опять она в болото проваливалась!
— Я говорю, — спешила
исправиться, — что, идя на террор, самый даже чистый возвышенный человек ещё
прежде того выстрела или взрыва должен совершить какие-то... неблаговидные
шаги. Иногда, вот, сделать подлог, в другой раз притворяться, лгать, а то
воспользоваться для убийства простым человеческим доверием, как вот все эти
приходы с прошением в одной руке и с револьвером в другой. А Рогозинникова — даже вечером, в неприёмное
время, притворилась слезами, с обиженным женским горем, а у самой не только
браунинг, но — и пуд динамита? Да ведь... Ведь при этом теряется доверие между
людьми — а оно может быть ещё важней, чем освобождение народа?
Ну, это было слышать
невозможно! Девчёнка тупо ставила на одну доску,
равняла в нравственных правах — угнетателей народа и освободителей его! Опять
её — на диван и, обсевши с двух сторон, обе тревожно и настоятельно, а Агнесса
— особенно, с огненно-дымной страстью, кредо всей своей жизни.
— Девочка, не надо
отвлечённой декламации. Мы не стремимся фарисейски оправдываться. Ну конечно,
никто не настаивает на “абсолютной” моральной чистоте революционера. Абсолютная
моральная чистота вообще мыслима только в ангельском мире. А люди — слишком
люди, чтобы быть такими сияющими. Обстановка нашей общей жизни на земле пока
слишком пакостна, а российской жизни — особенно мерзостна, и мы не можем не
запачкаться хоть краем одежды. Так и о моральной чистоте революционера мы можем
говорить не абсолютной, а — о чистоте постольку, поскольку. Поскольку он
удерживает себя в дисциплине кристально-чистых намерений, как это было у дяди
Антона. Поскольку он живёт в гармонии политических, общественных и нравственных
идеалов. Поскольку он отвлекается на нравственно-опасные дороги только по
необходимости. Пусть и лжёт — но во имя правды! пусть и убивает — но во имя
любви! Всю вину берёт на себя партия, и тогда террор — не убийство, и
экспроприация — не грабёж. Лишь бы только революционер не совершил преступления
против духа святого — против своей партии! Всё остальное ему простится! Я тебе
и другие примеры приведу. Короткое время революционеры вынуждены бывают
действовать и сами подобно сыщикам — хотя уж кто ярче испытывал отвращение к
этим гамзеям, жандармам и провокаторам! Были случаи,
да, — устанавливалась и слежка за подозрительными товарищами, и производились —
тайком или насильственно — обыски у них, чтобы проверить подозрение. Да, у
революционеров сколько раз бывали — и нарушение неприкосновенности личности, и
притворство, и подлог, и обман, — но всегда для чистой цели! И несчастный
Сазонов, убивши Плеве, мучился в тюрьме: “Боже, милостив буди мне грешному!”
Трагедия террора — это и есть трагедия того, кто взялся нанести освободительный
удар! Трагедия человека, кто добровольно взвалил на себя нечеловеческое
нравственное бремя. Кто добровольным выбором шагнул под собственную смерть и
взял на себя ответственность за всё, что произойдёт! Зато в этой близости к
смерти — и очищение. “Иди, борись и умирай!” — в трёх словах вся жизнь
революционера. А кто добровольно идёт на смерть, тот не только левее всех политически,
но — правее всех нравственно! Да что тут говорить!! Да вся наша русская
интеллигенция, с её безошибочной чуткостью, всегда это понимала! всегда
принимала! Не террорист бессердечен! — бессердечны те, кто осмеливается потом
казнить этих светлых людей!
А в случае с Антоном это
было ещё очевидней: ведь они не убили кровавого вельможу, только контузили
(сперва был слух, что убили, — и уже ликовали обе столицы, и газеты), — и за
что же, с какой бессердечностью повешены сами?! Да даже если б и убили — как можно
сопоставить, сметь уравновесить жизнь этих жертвенных мальчиков — и этого
упившегося карателя? Кто ж настоящий убийца, разве не Дубасов,
от кого захлебнулась и смолкла Пресня, замерла в агонии революционная Москва??
— А ведь точно известно, —
горестно сглотнула тётя Адалия, — что и Дубасов сам просил простить покушавшихся.
— Ну, точно это никому не
может быть известно, мы документов не читали! — спичечно
возразила Агнесса. — Палачи любят украшать себя легендами.
— Слишком знающие люди
говорили. Даже Дубасов простил! А не простил их —
Столыпин. — Тётя Адалия невесомую руку положила на
плечо племянницы. — Так что можно считать, что дядю твоего повесил Столыпин.
Сто-лы-пин! — как угрожающе звучит
фамилия. Тенью мрачной пересекла русскую историю.
— Если мы и по сегодня сидим
без свободы — так это именно Столыпин отнял её у нас.
А ведь была уже в руках!..
Тёти агнессины
глаза, серые с искринкой, вспыхнули:
— А славно наши максималисты
рванули его на Аптекарском! Вот покушение! — памятник!
Она сама тогда только что
вернулась с каторги по Манифесту, её не брали на акт, давали отдохнуть.
— Грандиозно было задумано!
— и только мелочь подвела. Техника их была безупречна: три браунинга по
карманам, если удастся подойти вплотную (а один был одет генералом, должен был
проникнуть легко), а на запас в портфелях — сильнейшие бомбы, всем погибать,
так всем! Подвела техника более тонкая: двое террористов были одеты жандармами,
но не знали, поди уследи, что за две недели перед тем изменили форму
жандармских касок, и по этим чёртовым каскам дежурный генерал и пёс-швейцар
кинулись останавливать приехавших (а ещё может быть — слишком бережно несли под
мышками портфели с бомбами). Тогда рванулись в переднюю, как успели, и бросили
на пол, как попало. И бомбы рванули прекрасно, да ведь уже были не
лабораторные, прошли ремесленные времена Кибальчича и
Доры Бриллиант, когда готовили сами на квартирах, —
теперь взрывчатые вещества с лучшими гарантиями и в лучшей упаковке продают
европейские фирмы. Взрыв был такой силы, что на другой стороне Невки, а она там широкая, выбило стёкла в фабрике. Но
счастлив каратель — ни одной царапины. Всё равно, Соколов считал удачей:
грохнуло на всю Россию, убило и ранило несколько десятков человек, а важна
именно грозность террора, планомерность: ещё придём! доберёмся! Должны знать,
что на них идёт сила! Дело не обязательно в устранении, а в устрашении.
Но ещё должно было пять лет
миновать и многие попытки разбиты, уже отчаивались дерзкие пловцы под нависшей
громадой корабельного носа — он шёл и шёл, Россия упивалась обывательским
благополучием, казалось отгремела счастливая боевая эпоха, — как раздался
исторический выстрел Богрова!
— Ну уж, Неса,
выбирай слова.