535
И всю жизнь Шингарёв кроме
работы не знал ничего — но ещё так ему не доставалось. Как неуклюже топчутся
два борца, всё схватываясь, всё норовя лучше подцепить
противника, — так и он топтался, пытаясь охватить эти плечи необъятные, эту
тушу непомерную своего неизведанного противника — продовольственной проблемы.
Он прерывался лишь на короткий сон и на длинные заседания правительства, правда
ещё на дорогу домой тратил время, потому что не захотел вселяться в казённую
квартиру при министерстве — стыдно казалось (хотя удобно бы очень — и
министерство, и правительство в одном шаге). Всё же остальное время он тонул в
этом море, пытаясь измерить его.
Он не из рук докладчиков, но
сам должен был прознать всю глубину. Он был нов на
деле, а нужно было действовать как давнишнему тут, прирождённому. Весь окоём
застилала проблема, как накормить сейчас армию, города и потребительские губернии.
Но и давние, и долгодействующие
течения должны были быстро стать ему известны: как не прервать и даже
установить прочней земледельческую статистику, без чего не будет видно вперёд;
как не прервать смет по развитию земледелия в Семиречьи
(надо признать, плодотворное наследство Столыпина); или как не подорвать
обработку хлопка в этом году в Туркестане; или как укрепить школу
Народных Искусств по развитию ремёсел. А дни революции навалили — на кого ж,
если не министра земледелия? — ещё преогромную задачу: осваивать земли
императорского пользования — Удельные и Кабинетские, — и передавать — кому?
как? Это требовало не дней, а нужда была почти дневная — хотя б для того, чтоб
не начали громить помещиков.
Трудно, трудно — но и как
плодоносно это всё являлось! Так больно оторванный от изученных финансов — вот
уже, за неделю, Шингарёв, кажется, сжился и с министерством земледелия. Да
может быть даже оно было ему куда и родней, чем
министерство финансов. Да всё родно, что делается для родной России, только уж
определиться бы к какому-нибудь делу одному.
Но ещё и сами
организационные формы не помогали, а скорей мешали ему. По сравнению с
министром царским у Шингарёва система получалась как бы не
запутанней: ведь он был повязан ещё постоянной связью с Советом рабочих
депутатов, с его продовольственной комиссией, и её подкомиссиями, и
совещательным советом, навязываемым ему. Когда Шингарёв оппонировал Риттиху в последние недели Государственной Думы, он упрекал
его, что надо больше слушать общественность, а с развёрсткой не торопиться. А
вот набиралось у Шингарёва этой общественности с избытком (сам же, сгоряча, ещё
позвал на помощь и Вольно-экономическое общество), но от кипенья её ему не
просвечивало облегчения.
И только сейчас ощутил и
осознал Шингарёв, какою тяжестью висело на министре земледелия громоздкое
Особое Совещание по продовольствию, которое Прогрессивный же блок и придумал:
многолюдное совещание при министре малоответственных советчиков из общества.
Ещё недавно, пока Шингарёв и его друзья были в оппозиции, такое совещание
казалось им единственным способом вселить разум в правительственные действия.
Но вот Шингарёв стал министром — и увидел всю обременительность, неоперативность, неуклюжесть этой затеи: она способна
только отягощать и задерживать его действия, а в идеях Совещания он не
нуждался: они сами были из дела видны. Теперь он изобретал предлоги, как бы
этого Совещания вовсе не собирать.
Шингарёву неизбежно было
опереться на свою систему продовольственных комитетов, — но как сложно и долго
было их составлять! Председателем центрального комитета должен был стать он
сам, а члены — набраться сложнейшим образом: по 5, по 4, по 3, по 2 (и это всё
колебалось и обсуждалось), от Совета рабочих депутатов, от Земсоюза,
от Союза городов, от военно-промышленных комитетов, от биржевиков, от
сельскохозяйственных палат и от кооперативов. Только не знали, каким же образом
взять советников от питающей деревни, как услышать голос самих крестьян? — но
была надежда, что крестьян пока с успехом заменят кооперативы. И все эти
намечаемые деятели уже набирались, охотно входили и спешили обсуждать, пока
больше на частных встречах и в печати, — руководящие принципы будущего
комитета, общий план, общие меры. И «Биржевые ведомости» поучали министра, как
правильно насытить продуктами центры потребления и даже как реорганизовать
производство хлеба в стране.
Но
общегосударственному комитету не через кого было начать работать, пока не будут
созданы продовольственные комитеты губернские, уездные, волостные, — созданы
спешно, и с тем же сложным представительством — по 5, по 4, по 3, по 2, да чтоб
достаточный перевес демократии над цензовыми земцами, а чтоб работники были
деловые — да не включать ли туда и только что уволенных, недавних
уполномоченных по хлебу? Как набрать их всех быстро, толково — и быть уверенным в их
работоспособности? А особенно в волостях! — из кого набирать в волостях? кто
готов к этой работе? Вот когда под горло подступило пожалеть, что
Государственная Дума столько лет тормозила столыпинское
волостное земство!
Так сразу, одновременно надо
было: и перестраивать организацию и усилять
снабжение.
Сейчас предстоял самый
опасный тяжёлый месяц полного бездорожья в центральных губерниях. Уже
начавшаяся на юге распутица теперь будет продвигаться на север, а после снежной
зимы она будет долга, и русская деревня со всеми запасами закроется на полтора
месяца. До распутицы надо успеть собрать столько хлеба, чтобы всей армией и
всеми городами просуществовать апрель и май. В последние дни,
к счастью, хорошо подошли продовольственные грузы на Северный и Юго-Западный
фронты, так что они снова стали откладывать в неприкосновенный запас. Но
по всей Средней России надо было успеть подвезти зерно к станциям в самые
короткие дни. Чтобы вся деревня как один человек бросилась доставлять запасы! Воздействовать
на население надо было так быстро, как не могли успеть никакие законы,
распоряжения и организационные меры, — воздействовать надо было пламенным
словом!
Да такой путь воздействия
был и более всего открыт, понятен и близок сердцу Шингарёва! Он даже предпочёл
бы только так и действовать с министерского поста.
Патриотический порыв — наше счастье, исцелитель всех наших недугов! Все планы
дрожали и таяли из-за надвига распутицы, и оставалось только — снова и опять
воззвать! Воззвать — к порыву людей. Самое простое — прибегнуть к человеческому
голосу, подать его — о помощи! — и соотечественники, и мужички не могут не
отозваться! Везите хлеб! Соотечественники! Меньше всего думайте о ценах и
выгодах, а — везите хлеб! Если война требует жертв жизнью — почему ж не
пожертвовать достоянием?
По бездорожью, по инертности
— воззвание не дойдёт? Так — проталкивать его в крестьянское сознание! Пусть
оно будет по церквям прочтено и разъяснено духовенством! И телеграфировать во
все земства! И пусть уездные земские управы мобилизуют самых популярных
общественных деятелей — на разъезды и разъяснения! В хлебородные губернии
посылать комиссаров, эмиссаров: разъяснять крестьянам всю важность обеспечения
городов хлебом. (А к петроградскому населению тоже
воззвать: до введения карточек экономить хлеб.)
Так первые дни из
деятельности Шингарёва рождались главным образом только воззвания — то от имени
Родзянки, то — от продовольственной комиссии, то от целого правительства, то —
особо к кооператорам, этой деревенской интеллигентной силе. Нужна спешная
закупка и доставка хлеба к станциям и пристаням!
Хлеб производят крестьяне,
но лучшая надежда получить его — через интеллигенцию. Если не интеллигентные
силы будут агитировать за сдачу хлеба — то кто же? И от кооперативов, и от ссудо-сберегательных
товариществ текли телеграммы с выражением глубокой радости о перевороте и с
предложением продуктов в дар. Постановил Шингарёв собрать в конце марта
кооперативный съезд.
Но прошла уже полная неделя
Временного правительства, телеграф разнёс все воззвания по всей России, — а
сани с зерном что-то слабо показывались на станциях.
Министр земледелия ещё
продолжал делиться с печатью: да, все надежды возлагает только на общественную
самодеятельность... На местах уже осознали и приступили к ликвидации
доставшегося нам тяжёлого наследия... Продолжал искренне так говорить — но сам
уже начинал и разочаровываться: воззвания воззваниями,
но только государственные меры могли по-настоящему решить дело.
Неделю назад его коробила
разосланная Продовольственной комиссией телеграмма, дававшая право
реквизировать хлеб у всех, чья запашка больше 50 десятин. А позавчера Шингарёв
созрел — и телеграфировал по всей России циркулярно:
всем уполномоченным по закупке хлеба для армии — эту реквизицию привести
в исполнение немедленно, платя по твёрдым ценам. Он не только не
отменил ту телеграмму, — он усилил её!
О, если б на насильственную
реквизицию хлеба решилось царское правительство — кадеты первые бы уничтожили
его в Думе. Но сейчас, когда власть перешла в руки народа, а Думы как бы совсем
не стало, — теперь революционная власть, не боясь нареканий парламента, могла
декретировать хоть и эту меру, хоть и бо́льшую: создать по всем губерниям и
уездам энергичные хлебные комитеты — для добывания, вытягивания хлеба из
русской глуби. И посылать им наряды центральной власти.
Теперь, вблизи,
присматривался Шингарёв к деятельности своего предшественника Риттиха — и начинал сознавать, что тот делал на своём
месте, пожалуй, наилучшее, что только мог. Разбираясь в кипах министерских
бумаг, разглядывал теперь Шингарёв, что не в царском наследии было дело. В этом
самом кабинете работавший Риттих (к счастью — ушедший
от ареста, иначе это невыносимо мучило бы сейчас Шингарёва) — как бы оставил
ему тут, в воздухе, и наилучшие советы. И Андрей Иванович начинал увлекаться
тою системой, с которой так недавно боролся.
Как недавно, две недели
назад, восклицал Шингарёв в Думе: политика мешает Риттиху
делать священное дело продовольствия. «Неосторожно, господин министр!» Но
сейчас именно политикой — революционной — была переплетена и перемешана вся
хлебная работа Шингарёва. Как недавно высмеивал в Думе
Шингарёв риттиховскую идею развёрстки,
активного призыва населения к добровольным поставкам, — а идея-то была
правильная, и совсем не заменялась кадетской идеей самодеятельности: с августа
по декабрь смогли купить только 90 миллионов пудов, а за декабрь-январь Риттих умудрился купить 160 миллионов, за что Милюков
разносил его в Думе, а сейчас города и армия только этим и переживали
зиму. А сейчас — о если бы, если бы поступление хлеба
было февральское риттиховское, которое кадеты в Думе
назвали катастрофическим, — о если бы оно, мы пережили бы весну! Но доходили
сейчас вагоны хлеба, заготовленные при Риттихе, — а
новые никак не заготовлялись, несмотря на весь революционный подъём.
Кадеты и сам Шингарёв
обвинили Риттиха в его настойчивой громогласной
хлебной развёрстке — как бесчеловечной мере. А сейчас Шингарёв обдумывал те же
самые проблемы как уже имеющий власть — и ясно видел, что развёрстка хлеба не
только была нужна, и должна быть ещё форсирована (с некоторых губерний потребовано слишком мало), — но для спасения страны
развёрстка уже слишком слаба. Если и предстояло исправить меры Риттиха, то, с удивлением видел Андрей Иваныч:
не сдерживать их, не отменять, но резко усилять в том
же направлении, вмешивать государство не меньше, чем было при Риттихе, но — больше, беря под государственный контроль и
заготовку, и перевозку, и разгрузку, и распределение повсюду. (Да Андрей Иваныч и прежде так начинал подумывать — но перед единством
партии не смел высказываться.)
То есть... то есть
проступала страшная, отчаянная мысль, которая и прежде маячила взору Андрея
Ивановича, но про себя, без ответственности: что придётся, придётся... Ох,
глядя на Германию (к ней давно уже приглядывался
Шингарёв) ... не пришлось бы вводить государственную монополию на
хлеб? Реквизиции — это только начало, а за ними проглядывало множество
насильственных мероприятий, вплоть до того, что: весь хлеб России объявить
собственностью государства! (Как это и сделано в Германии.) Внезапно, по
телеграфу, в глушь, отрезанную снегами и распутицей, объявить: за вычетом норм
посевных, кормовых и продовольственных для самих крестьян — всё остальное зерно
объявляется собственностью государства, и хозяева этого хлеба превращаются лишь
в хранителей его, ответственных перед государством.
Идея была — страшная своей
революционностью, своей необычностью для России: Шингарёв дерзал переступить
черту, ещё никогда никем не переступленную за тысячу лет России, — отнять хлеб
у сеятеля и кормильца!
Но для спасения самой же
России ничего другого придумать нельзя.
Однако: по ценам, что есть
сейчас, забирать хлеб насильственно и даже весь подчистую
— бессовестно, невознаградно за труд.
Так неужели же? — ох,
неужели? — надо поднять твёрдые цены? Самим поднять, против чего так резко
спорили? — это будет позор кадетского знамени! Этими зимними месяцами, вторым
лидером кадетской фракции, никакого сомнения не имел Шингарёв, что твёрдые цены
надо понижать. Но сев на министерское место — сам теперь увидел ясно, что их
надо поднимать, как Риттих поднимал. Должны же
оправдаться и затраты землевладельцев! Хотя бы то, что в крупные хозяйства
сейчас не найти рабочих и сколько приходится только за них переплачивать.
Беженцы пристроились в основном в городах. Нескольких разумных посетителей из
деревни в эти дни успел принять Шингарёв, в том числе известного тамбовского
помещика князя Бориса Вяземского, приехавшего на похороны брата. (При большом опыте в сельском хозяйстве и разнообразных
способностях, у него было только лицо невыразительное, очень среднего
чиновника, надо привыкнуть. Но Шингарёв его знал по Усманскому уезду, уважал.) И
между прочим Вяземский предупреждал, что твёрдые цены не избежать повысить,
если Временное правительство не хочет поставить всю деревню против себя.
Однако все эти свои новые
догадки — осмелится ли Шингарёв высказать публично? Страшно перешагнуть через
кадетскую совесть. Демократические деятели и сегодня бушуют, что нельзя поднимать
твёрдых цен, но наказывать, наоборот, понижением цены всякого, кто задерживает
хлеб. А что закричит Совет рабочих депутатов? А Громан?
(Всё носится со своей идиотской понижательной шкалой:
чем больше хлеба сдаёт земледелец — тем дешевле надо ему платить.) Это
поднимется такой свист и грохот...
Перед немым лицом бородатого
серого мужика — страшно было Шингарёву сделать шаг в хлебную монополию, даже до
холодного пота. Перед подвижными, быстрыми лицами демократических коллег — так робостно, стыдно было обмолвиться о повышении твёрдых цен.
*****
А ТЫ ПРОВЕРЬ, ПРОЙДЁТ ЛИ В
ДВЕРЬ?
*****