551
Наконец-то Александр
Фёдорович стал высыпаться — и уже больше не падал в обморок. Да и сбросилось
это безумное революционное напряжение, или, верней, так хорошо он втянулся в
него, что уже вращался как в обычной жизни. Чтобы полнее сгорать на
министерском посту — совершенно правдоподобно не возвращался он на свою
семейную квартиру. Но чтобы не переезжать и семьёю сюда, да и
по доброте, — не изгонял из казённой министерской семью арестованного бывшего
министра Добровольского (и разрешил мадам ежедневные свидания с мужем, и держал
речь к домовой прислуге: служить по-прежнему), а себе взял только рабочий кабинет,
который стал ему также и столовой, и рядом комнату для сна. Но быт
устроился отлично: метался ли Керенский по Петрограду или вёл приём в
министерстве, а тем временем графский повар распоряжался на кухне большими
запасами графской провизии. И пока в деловой части здания бурлила напряжённая
работа министра — здесь приспевали любимые блюда Александра Фёдоровича или, за
недостатком его знания и опыта, блюда по рекомендации Орлова-Давыдова, или по
усмотрению самого повара. А к вечеру в прихожей непременно стал появляться ещё
и великий князь Николай Михайлович. И как только последние дела кружевитого дня спадали — министр с графом и с великим
князем принимались приватно ужинать, со вниманием, разнообразием и пояснениями
о блюдах.
Николай Михайлович, лысый, с
короткой шеей и художественно обстриженными усами-бородой, появился в приёмной министра юстиции
едва ли не в первый же день и сразу пришёлся Керенскому: с одной стороны это
был несомненный, неподдельный великий князь, его императорское высочество, — и
вот тянулся в свиту Керенского; с другой стороны — вполне оппозиционный великий
князь, в опале у отрекшегося царя, ведший агитацию в великокняжеских кругах,
готовый поддерживать и заговоры, считавший убийство Распутина недостаточной
мерой, а теперь, после двухмесячной ссылки в деревню, уже и горячайший
сторонник Великой революции. А с третьей стороны — он ведь был историк! и может
быть в самое ближайшее время будет способен отразить государственные шаги
самого Керенского! А наконец и просто обворожительный
человек.
А ещё, кроме общей
приватности, приятности и дружелюбия, Николай Михайлович охотно дал себя
приспособить и для обработки всех великих князей: чтоб они присылали министру
юстиции письменные заявления о своей лояльности Временному правительству, об
отказе от права престолонаследия и — об отказе от удельных земель, приносивших
большой доход. Этот последний пункт был тонок: законодательно — этого отнятия
можно было добиться только Учредительным Собранием, а вот если бы добровольно,
то и быстро. Хотел Керенский поднести такой готовый подарок своему
нерасторопному правительству.
И Николаю Михайловичу
неплохо удалось. После ареста Николая II великие князья быстро тронулись и
стали такие заявления присылать и даже телеграфировать, а Николай Михайлович
ещё и комментировал министру, кто сдался легко, а кто туго. Легко согласились
все Константиновичи: что не может быть и речи о престолонаследии, а Уделы есть
собственность народа. Георгий Михайлович более осмотрительно отказывался лишь
от престолонаследия, а по Уделам лишь обещал подчиниться решению, когда оно
состоится. Александр Михайлович и Сергей Михайлович ограничились поддержкой
Временного правительства, как будто бы остальных вопросов не поняли. А
Владимировичи — упирались. Андрей был — далеко в Кисловодске. Кирилл — от
престола отказался, а об удельных землях умолчал: хотя с красным бантом и
приветствовал революцию, но расставаться с богатством жаль. А Борис, казачий
походный атаман, и вовсе молчал, и вообще в его окружении в Ставке настроение
было тёмное: поступил донос от проводника штабного поезда, что в штабе Бориса
группа офицеров-заговорщиков решила открыть немцам проход на Петроград, а сами
заговорщики тем временем бомбами и револьверами уничтожат всех министров.
(Послал Керенский генерала-юриста в Ставку арестовать заговорщиков.)
А тут подоспела и присяга
Николая Николаевича Временному правительству. Керенский выложил и своих
верноподданных великих князей — и велел всё это скорей обнародовать во всеобщее
сведение.
От первой минуты своего
министерства, даже ещё от предминистерских
тайно-сговорных часов, обжигающе чувствовал Александр Фёдорович и горячо
говорил своему верному партийному оруженосцу Зензинову,
и коллегам по правительству, и чинам своего министерства, и всем, кто припадал
послушать, — на какой недосягаемый пьедестал он поставит в России юстицию.
(Пьедестал пьедесталом, но кой-кого надо бы ещё
быстро и похватать.) Величайшие вековые юридически-революционные деяния выпали
счастливчику. Освобождение всех революционеров из Сибири! (И чтоб унизить старых
прокуроров, предписывал им лично освобождать своих вчерашних обвинённых и
поздравлять их.) Амнистия! — мечта интеллигентских поколений! И широтой своей захватывающая дух: не только всех политических,
бунт против верховной власти, преступные деяния против императорской семьи,
посягательство на изменение образа правления, публичные речи к ниспровержению
строя, призыв войск к неповиновению, распространение заведомо ложных слухов об
учреждениях, — но и всех уголовных, кто совершил убийства, ограбления по политическим
и религиозным мотивам, и промотание оружия, и всех
штрафных военнослужащих перевести в разряд беспорочно служивших.
А уголовные, кому не будет прощён полный срок, — те могут идти в Действующую
армию, укрепляя её ряды, а при свидетельстве о добром поведении будут затем
прощены.
Правда, жестоко было бы:
освобождая политических, ничего не сделать для уголовных. Керенского мучило,
что он пока мало сделал для них: неужели по-человечески они заслужили такую
кару, как тюрьма, крепость, каторжные работы? Ведь виноваты не они, а среда.
Сколькие из них получили только сокращения наполовину... По-революционному, кто
воистину не подлежит никакой амнистии — это повышающие цены на квартиры и
продукты, вот они удушают революцию!
Да вообще! Да вообще: пора,
наконец, тюремную практику превратить в гуманность! пора вообще отказываться от
наказаний, ибо они не исправляют! Самое правильное было бы: для оздоровления
духа преступников отправлять их на побывку в семью. Начальником Тюремного
управления Керенский назначил теперь — профессора Жижиленко,
очень передового. Отменить кандалы для каторжан! И предавать суду жестоких
чинов тюремной администрации.
Досталось теперь Тюремному управлению и брать в своё ведение многочисленные арестные
помещения, нововозникшие по всему городу и подгородью. За первые революционные дни хватали все, кому
не лень, набралось арестованных тысяч более пяти, несравненно с тем, что сидело
при царе, и не хватало тюремного фонда, брали под арестантов манежи,
кинематографы, гимназии, ресторан Палкина, караульное помещение для
кавалергардов, царскосельский лицей. Где успели нары
устроить, а то на полу, без матрасов, без белья, лишь кому из дому принесут, и
уборных не хватало. И не следовало держать лишних, и нельзя выпустить опасных
сторонников старого режима, и ещё та опасность, что они могли проникнуть и в
стражей. Уже заселили военную тюрьму. Спешно восстанавливали повреждённые в
революцию «Кресты». И Керенский поручил присяжному поверенному Гольдштейну
возглавить особую комиссию, нет — даже 20 следственных комиссий под его
руководством: чтоб они обходили все места заключения, выясняли, за кем не
числится никаких дел, и освобождали бы их. Все содержались без всякой санкции
прокурора, даже без регистрации, без классификации,
арестованные и упрятанные кем попало, — и к этим пленникам революции
жест великодушия предстояло сделать опять-таки революционному министру.
И ещё надо было разработать
единый подход к добровольно сдавшимся полицейским чинам: с ними-то как?
продолжать держать? освобождать?
А чтобы вся череда амнистий
и других славных дел становилась бы тотчас широко публично известна — учредил
Керенский при своём министерстве бюро печати. Должна существовать форма прямого
обращения министра юстиции к народу. Сообщать не только о действиях, но и о замыслах
министра. Да что! Да в самых недрах министерства нужны были срочные реформы!
Чтобы лучше шла работа, Керенский отменил все чины, титулы, ордена и призвал
младших служащих самих сорганизоваться для защиты своих политических интересов.
Впредь — никто не будет назначен на какую-либо должность в министерстве без
общего согласия младших служащих! К сожалению, сейчас ещё нельзя повысить всем
содержание, но можно ограничить норму работы. (Кричали «ура» и благодарили.)
Да что! Да едва выходил
Керенский из министерства на Екатерининскую улицу, чтобы сесть в автомобиль, —
собирались вокруг дворники, прислуга из соседних домов, — и
как было не встать в автомобиле, не произнести им речь: что теперь все будут
равны! и князья — и дворники!
Великие дни, когда Александр
Фёдорыч формовал русскую историю! Яркость, плотность,
напряжённость, все фибры души трепещут! То — ещё раз слетать в Сенат.
Предупреждённые сенаторы уже все не в мундирах и лентах, а в пиджаках, и
конечно все взволнованы его приездом. Однако в гражданском департаменте
Александр Фёдорович был очень ласков: просил их спокойно возобновить занятия,
никаких перемен не ожидается, министр сам себя отдаёт в распоряжение Сената.
Гражданский департамент всегда стоял на страже закона, и министр это ценит. Они
хотят выработать приветствие Временному правительству? Что ж, пожалуйста. Вот в
уголовно-кассационном департаменте у меня разговоры будут совсем другие. И
перешёл в уголовно-кассационный, тот самый, который утвердил столько
политических приговоров. Там он разговаривал с сенаторами всего лишь минут
десять, но так строго и грозно, что оставил их возбуждённо-красными, близ
сердечных припадков.
Всех их надо менять! И
Керенский спешил предложить сенаторские посты адвокатам — Винаверу,
Грузенбергу, Карабчевскому.
Да проще: надо вообще
отменить верховный уголовный суд, не должно быть такого центрального судилища,
достаточно, что судят на местах. Это всё — от имперского величия.
А ещё слетал — в Петропавловскую
крепость. Это тем более важно и нужно, грозное явление министра юстиции должны
там запомнить все. Во дворе, замкнутом бессмертными стенами и корпусами, был
выстроен гарнизон — и министр произнёс к ним пламенную речь, призывая к
строжайшей дисциплине и революционной ответственности. И пусть верят своим
офицерам, что они — такие же революционеры, и над всеми над ними славная тень
декабристов, повешенных вот тут же где-то, на стене.
Здесь у Керенского теперь
сидело 35 министров и сановников. Обошёл бастион, где содержались преступные
вельможи. Кроме общей стражи, у нескольких важных камер стояла дополнительная революционная. Смотрел в глазки, лишь к
Макарову и Штюрмеру велел распахнуть и на мгновение появлялся в их дверях
изваянием Дантона. (Он поражался сходству своему с Дантоном: от размаха
революции — так же первый министр юстиции, и так же в его руках король, и так
же он шагает к премьерству, — но — о, не будет же обезглавлен!) Распорядился:
свидания давать им раз в неделю при прокуроре, а Протопопову
вовсе не давать. (Все эти дни к нему цеплялась жена Штюрмера — то выпрашивала
свидание, то вернуть ей чемодан с отобранными драгоценностями, отказал.)
Утвердил им 40 копеек кормёжных в сутки.
Весь Петроград хотел видеть
своего министра юстиции! — и как было отказать городу? То и дело приходилось
мчаться куда-то, чтобы перед какой-то, ещё и не разгляженной,
публикой выбрасывать отрывистые фразы, опьяняя себя и слушателей.
А сегодня замчались почему-то в управление Межевой частью, все
служащие радостно приветствовали министра обновлённой России — и Керенский
благодарил их, призывал к деятельной и спокойной работе по
предстоящему всеобщему перемежеванию земель. А потом
в автомобиле со своим заместителем очнулись: почему они, собственно, туда
поехали? ведь это же — министерство не то земледелия, не то внутренних дел?
А тем временем натекали со
всех сторон телеграммы, и кто-то же должен был воспринимать их и откликаться.
Из одних мест — приветствия, приветствия! Из других — просили ускорить амнистию
уголовным. Из Одессы — подтвердить амнистию дезертирам. И поляки, прося
автономии, слали телеграммы Керенскому же. И французские министры-социалисты
слали горячие поздравления (и призыв продолжать войну) — кому же, как не
единственному тут социалистическому министру? И надо было отвечать Жюлю Геду.
А тут — хватало забот по своему министерству, и надо было расторопно
распоряжаться. Из Московского окружного суда затребовать на пересмотр дело Йоллоса, убитого черносотенцами 12 лет назад, — в надежде
расширить теперь круг виновных. Из Таврического дворца — отпустить арестованную
престарелую графиню Нарышкину: оказалась она оговорена Милюковым, спутана с
другой Нарышкиной, не виновата ни в какой государственной измене. То —
возбуждённые переговоры с Москвой, где Керенский в свой визит великодушно
дозволил деятельность адвокатесс, и теперь там в
юридическом мире происходил бум. То возникло расследование о загадочной
шифрованной телеграмме, в дни переворота присланной некой Ивановой, Невский 71, от некоего Иванова: «Выезжаю Вырицу, оставляю
корзину, булки, хлеб.» Это — несомненно было от
генерала Иванова и связано с его карательным движением на Петроград, — а сам он
скрылся в Киев, и надо было достать его оттуда и потребовать объяснений. То —
поступили угрожающие сведения о подготовляемом покушении на документы
Департамента полиции, вывезенные в Академию Наук для изучения, — и оставалось
приказать отвезти их в неразобранном виде в
Петропавловскую крепость для сохранения. Напротив, бумаги, конфискованные в
Союзе русского народа и в Союзе Михаила Архангела, свозили в министерство
юстиции для скорейшего следствия. То — утверждал министр к публикованию
найденный список сотрудников петроградского охранного
отделения. То — подкладывали ему заявленье одного из них, студента Зенона Лущика, с просьбой расстрелять его как не заслуживающего
снисхождения, — а Керенский ставил милостивую визу. То — промелькнул где-то в
Таврическом какой-то кавалерийский офицер, якобы покуситель
на жизнь министра юстиции, — а потом являлась депутация офицеров
с чувством глубокого возмущения и бесконечно ценя дорогую всему русскому
офицерству жизнь гражданина-министра. (А потом вскоре оказывалось, что никакого
покушения не готовилось, а — самоубийство.) Но на всякий случай перед каждой
ночью проверяли, не проник ли в здание министерства кто чужой, особенно офицер.
На ночь поперёк министровой двери укладывались на пол
курьеры. И ландыше-валерьяновые
капли, поданные министру, Александр Фёдорович велел выпить сперва самому лакею.
То — являлась к социалистическому министру депутация рабочих со своим рабочим
кандидатом в министры финансов: имел уже опыт заведывания больничной кассой на
Выборгской стороне, — и Керенский должен был экзаменом при них доказать
рабочим, что кандидат всё же не годен в министры. То подходило время мчаться на
вокзал — встречать из Сибири почётную старую эсерку Брешко-Брешковскую
(Керенский должен был всей России теперь доказать свою принадлежность не к
трудовикам, а к эсерам, в которых он, увы, никогда не участвовал действенно). И
ехал на вокзал, а она не приезжала.
Но все эти разрывающие
обязанности не только не смущали Александра Фёдоровича — а воспламеняли его к
ещё более круговертной деятельности. Он чувствовал
себя — в своей стихии, он чувствовал себя гением революционного действия!
Более того: он чувствовал
себя — карающей дланью революции, калиткою Немезиды. Грозно-траурным маршем прошагивала Она через грудь Александра Фёдоровича — и в
Россию.
Вот — уже отменил он прежнее
правило, что судебные приговоры относительно лиц высокопоставленных и с
высокими орденами должны утверждаться верховною властью. Вот, наконец,
хлопотами целой недели, он собрал Чрезвычайную Следственную Комиссию по делам
высокопоставленных лиц, и отвёл ей 5 комнат в Сенате, и в члены ввёл своего Зензинова и добровольца прапорщика Знаменского, — а во
главе, для леденения крови подследственных, так и
возвысил присяжного поверенного Муравьёва. За собой же Керенский оставил
следить за следственными шагами и доносить правительству о добытых результатах.
Он ждал их вскоре. Сегодня, 11 марта, Комиссия уже начинала допрашивать
(окружение Протопопова), — и скоро отчётливый ход
Немезиды услышит вся Россия и омертвеют виновные
вельможи. (А дальше развернутся — и злодеяния самого царя.
И — нельзя ему уезжать в Англию, нет.)
Распахнуть через себя путь
желанной Справедливости в Россию, полную несправедливостей, — как от этого не
задрожит грудная клетка?
Недавно у Таврического
дворца произошла демонстрация с лозунгом: «Смерть арестованным!». Кипливый к благородству Керенский отзывчиво (через бюро
печати) довёл до сведения всех граждан, что ни одна из революционных
социалистических партий не призывает к насилиям и бессудным расправам, и есть
основания утверждать, что подобные призывы есть деятельность бывших охранных и
провокаторских организаций. Министр юстиции убеждён, что граждане Свободной
России не омрачат насилием светлое торжество великого народа.
Да уже напечатали все
газеты, что по распоряжению министра юстиции разрабатывается проект отмены
смертной казни — навсегда. И каждый следующий день, разворачивая газеты,
читатели ждали этого исторического закона.
Не так долго было и разработать его, там всего несколько пунктов. Но...
Одна-две смертных казни ещё
очень могли бы понадобиться, чтобы грандиозно довершить картину российской революции.
Александр Фёдорович искренно
ненавидел пролитие крови. Но — для того, чтоб она никогда больше не проливалась
в России...?
Совсем не по кровожадности,
не по мести грезил Керенский о такой казни — но из эстетико-революционного
ощущения совершенства всей картины! Чтобы не отстать от Великой Французской.
И он — медлил с
опубликованием запрета.