554
Ни нашей стрельбы, ни
немецкой уже не было который день, и не ждалось. Уже и обвыкли жить потиху.
А солнышко светило ровно, что
ни день, — и даже утоптанный на батарее снег под каждою стопой ещё чуть
подавался. Сильно он везде поёжился. А округ каждого стволика вытаивала
воронка, на большем пригреве аж и до земли.
И по этой тиши, и по этому
солнышку, и по разомлённости нутряной — хотелось
чего-то делать весеннее. Плуг ладить не приходится,
семян готовить не приходится, — а хоть что-то бы по хозяйству.
Но какое ж у солдата
хозяйство? Орудие хоть и славно выручает, а не своё, да и карабин обрыдл — никогда в нём той души не будет, что хоть в цепу.
А вот дело, один догадался и
все тянутся: из земляночной сыри вынести под солнце своё барахлишко —
разобрать, подсушить, сложить понову, может что и выкинуть, только нечего солдату выкидывать, всё
жаль.
Какое у солдата хозяйство?
Всё в одном заспинном мешке и всё тряпичное; потвёрже, углом давит — только если консервы в походе. Но
тряпичное — оно и самое дорогое: промочил ноги, если портянки нет запасной, а к
ночи морозец прихватит на позиции, вот и пальцы отморозил. И холщовые портянки
дороги, а уж байковые! — как женина ласка. А ежели
подштанники тёплые, а ежели фуфайка,— ну!
Но и без этого самого нуждяного — откуда-то набирается у солдата чуть не полный
мешок добра. Уж не говоря, у кого балалайка — ту в руках неси или на двуколку
пристраивай, у иного — шашки. У счастливца — и нож перочинный складной (бывает
с двумя лезами, бывает и с шилом и со штопором), его
на самом дне мешка берегут, да гляди чтобы в дыру не ускочил. А у кого — бритва со
принадлежностями (у фейерверкеров больше). Зеркальце малое. Иголка с нитками.
Мыло. И у каждого ж — чайная кружка жестяная, редко у кого малярованная.
Ложка! — первый друг солдата. А потом же ещё, время от времени, к Рождеству, к
Пасхе, или так середи года, без причины, присылают
подарки из тыла. Пряники, орехи — эти тут же и съедаются, в два присеста.
Махорка или даже папиросы — это покуриваешь, неделю-другую-третью.
А курительная бумага тонкая, нежная, как городские курят, —
она от махорки и прорывается, газетке не соперница, на неё и смотреть чудно — а
и выкинуть жаль. И в землянке сыреет — вот ее теперь сушить. А то
присылают ещё по книжечке совсем махонькой — записывать, а чего записывать? А
листики малые — и на письмо не выдерешь. Ну, ин всё равно сохранить, может до
детишек. А химический карандаш — этот у каждого в деле, слюнявить, чтобы поярче, да письмо писать.
И незадачливое добро, а всё
солдату пригоживается, уж будто и природнено,
жаль потерять.
А ещё чего более всего
насылают — это крестиков да иконок, уж на себя их вешать некуда и поставить негде,
так в мешке и лежат. Теперь — тоже им сушиться. От них, выставленных, вся
солдатская разборка на поляне уже больше не на базар похожа, а как будто, в
облог церкви, ко крестному ходу приуготовляются.
Повылезали, каждый каку-ни-то рядинку по снегу иль по
лапнику простелил, и разложил сушиться, а сам рядом, чтоб не застить — да от
времени переворачивать.
Ещё не столько в солнце
силы, сколь света, — глаза зажмуривает и душу располагает — не переругиваться,
не перешучиваться. Кто о ствол ослонясь, кто на корточках,
— неподвижны, сами будто просушиваются, от сырости зимней. Уже троезимной.
А в душе только и клубится:
да сколь же можно? Неуж столько прожить, перетерпеть
— и до конца не дожить? Да уж вдосталь, кончать бы
скорей! Замирялись бы. На что ж она тогда — и лево-руция?
Вот, говорят, и в Венгрии —
то ж она. И Вильгельма со дня на день скинут. Да вот и кончится всё.
Терпели — и дальше б
терпели, ничего такого не ждали. Но коли уже так приключилось, что царя не
стало, — так теперь-то чего ж не кончать?
В Перновском
полку, уже все знают, давеча не пошли две роты на ночную работу, передовку укреплять, на что мол
нам теперь это? Мы дальше не пойдём — дослужит и та укрепления, что есть.
И — ничего им. Приезжало
начальство уговаривать, кой-как склонило идти работать,
— а никого не арестовали.
В пехоте — больше нашего
теперь отмах: хватит, теперя домой пойдём! На Пасху
будем дома.
А другие говорят: никуда не
распустят, так и будем довоёвывать, но питанию сильно
улучшат.
А иные булгачат: еще всё
назад повернется, и царь воротится, и всё будет, как было.
А кто: там, без нас,— землю не почнут ли делить?..
Только темью души застлут: может, и правда там уже делят? Письма — когда
обернутся, когда узнаешь?
Но и солдату из строя никуда
не податься, хоть и под пули прямые погонят: в армии всё на сраме держится. И
кандалов на тебе нет — и не денешься никуда, а пойдёшь, как направят.
Принесли ребята с наблюдательного листовку, с эроплана
немцы разбрасывали, но по-русски. Прочли (офицерам не говоря). Там написано:
всё англичане затеяли, они царя обманули, на войну подтолкнули, они ж его и
скинули. Только англичанам эта война и нужна, — а русский молодец-мужик за
Англию умирает. А ваши матери, жены и дети живут в нужде, оттого что Англия вместе
с богатыми торговцами задерживает съестные припасы.
Може и так, кто это разберёт.
Съестное-то, впрочем, у нас без Англии.
А перед строем читали приказ
по армии. Начинает снег сходить с полей. Солдаты! не езди без дорог, не
сокращай хождением напрямки по вспаханным полям.
Вспомни, что ты и сам хлебопашец, сколько труда и забот стоила тебе каждая
полоска.
Это — поверней
за сердце забрало. И правда, смотрим на эту землю как
на бабу пьяную, поруганную, ничью, как только в ней ни копаемся, как только её
ни полосуем. А она ведь — чья-то же родная, да вот Улезьки
и Гормотуна. Им-то каково смотреть? С нашей бы вот так, под Каменкой!? — вот так бы лес валили, да так
бы окопами изрывали, да так бы ездили наискосок — да разве это стерпно перенесть?
Эх, вся земля — чья-то,
везде своё родное, — да приведи Бог к нашему
вернуться. И — куда мы запёрлись? И чего третий год сидим, из пушек рыгаем?
Перешёл к Арсению Шутяков, на корточки присел.
— Слушь,
Сеня, а не больно мы разомлели? А не рано? И ежели мы
так — то гляди бабы же наши сполохнутся, как эта
свобода до них дохлынет? Ведь бабам-то свободу нельзя
давать, баб от неё разорвёт.
Прищурился Арсений. Не ли́чит
мужику на такое возражать.
— Разорвет, — согласился. —
Нельзя.
А про себя подумал: Катёне-то можно. Катёне свобода
не пошкодит. Уж до того разумница. До того прилежница.
И так это сердце занялось:
что там сейчас Катёна? Как там Савоська?
Как там Проська?
Ох, разняло-разняло,
потянуло.
Так вот, зажмурясь
в тишине, и не знаешь: где ты, кто ты? Одно и то же солнце всем светит, — и
немцам тоже.
А може
— вся война — приснилась? А може, ты в Каменке и
сидишь, сожмурясь? Вот сейчас глаза раскроешь —
увидишь родной двор, сарай, избу, Доманю на крылечке?
ДОКУМЕНТЫ
— 25
Лондон, 11 марта
СТАТС-СЕКРЕТАРЬ
ПО ИНОСТРАННЫМ ДЕЛАМ БАЛЬФУР —
ПОСЛУ
БЬЮКЕНЕНУ. Петроград
Выясните,
можно ли предполагать, что нынешнее русское правительство не будет
придерживаться политики своих предшественников в отношении вывоза пшеницы из России
в Великобританию и Францию? Может быть, было бы хорошо указать, что всякое
изменение этой политики, неблагоприятное для союзников, неминуемо отразилось бы
на экспорте военного снаряжения в Россию.