612
В эти последние дни, в уже
возобновившемся размеренном покое читальных залов Публичной
(теперь переименованной в Национальную) библиотеки, появился веретенно-тонкий, сюртук в талию, ботинки самой последней
моды и наблещены, умные глазки сквозь пенсне, остро вскрученные усы, — один из самых известных кадетов Кокошкин. Не только каждый новый день, но если и в день два
раза — он появлялся в новом свежейшем крахмальном
воротничке, тот словно оковывал его маленькое личико. За суматошные дни
революции многие стали разрешать себе разные недосмотры в одежде — тем
язвительней была белизна и даже франтоватость Кокошкина,
удивительная среди интеллигентов.
Друзья-кадеты срочно вызвали
его из Москвы, но во Временном правительстве уже не нашлось места, а поручили
ему вести Юридическое совещание при правительстве по вопросам, требующим
предварительного правового изучения. Он был теоретик кадетской партии (но и
модный успешный лектор), — ему вполне подходила порученная теперь работа. В
связи с нею он и приходил в библиотеку, требовал много разных томов и
перелистывал их.
От одной из его собеседниц
передалось по запо́лочной глубине библиотеки, что он
сказал:
— Хотя мой род записан в
Шестой Книге, но я ещё поискал бы человека, кого бы революция сделала
счастливее, чем меня.
(Впрочем,
за Выборгское воззвание Кокошкин был лишён
дворянства.
Впрочем, имение его близ станции Кокошкино
от этого не пострадало.)
А другой сотруднице он, от
весёлости настроения, рассказал из своей жизни анекдот. Когда он ещё только
ухаживал за своей Марьей Филипповной, нынешней женой, а тогда состоявшей ещё в
первом браке, она как-то собиралась на скачки (любила играть, и они с мужем
вообще промотали состояние) — но внезапно захворала. И в хандре и в нездоровьи поручила: «Фёдор Фёдорыч,
если вы действительно любите меня — то поезжайте сейчас на эти скачки и
поставьте на коня Мистраль.» Фёдор Фёдорович любил её
без ума и тотчас поехал на скачки, где никогда не бывал, и поставил что-то
рублей триста на указанную лошадь. Но и по дороге туда на извозчике и в
зрительном ряду он читал захватывающую политическую брошюру, пришедшую из эмиграции,
— и пропустил собственно картину скачек. Наконец общий шум свидетельствовал
ему, что забег кончился. Он спросил, кто же победил, ему ответили, что именно
Мистраль, и притом очень крупно, должны платить двадцатикратно! Поражаясь чутью
любимой женщины, Кокошкин последовал к оконцу тотализатора и предъявил свой
билетик. И каково ж было его смятение, стыд, сокрушение, невозможность
показаться Маше на глаза, когда ему заявили, что он поставил не на Мистраля, а на соседнего по списку Магика!
(Это он рассказал в связи с ходячим выражением «на какую лошадь ставить», то есть на какую партию.)
А сегодня Вера Воротынцева подносила к прилавку заказанные Кокошкиным книги по церковному праву, и досталось им тоже
разговориться, по обе стороны прилавка, сниженными библиотечными голосами. О
нынешнем слухе, что Владимир Львов подаёт в отставку из-за конфликта с Синодом,
сказал:
— Много им будет чести!
Скорей весь Синод в отставку пойдёт.
Он чуть шепелявил: «ш» вместо «с» и не выговаривал «л». Ровный
в спине, пронзительно уверенный, а тут ещё и презрительный:
— И какое же жалкое зрелище
эта церковь! Едва их тряхнуло — и уже воззвание Синода: покоряйтесь, чада,
революции, всякая власть от Бога. Но отчего ж они не проследили, в какой момент
власть Протопопова перестала быть от Бога? Сегодня
они смекнули и потянулись к дарам свободы, дайте и им!
А отчего же они раньше упустили отказаться от прислуживания царскому
правительству, от своего инквизиторски-клерикального духа, например в разводах?
Синодальные архиереи не слишком ли долго поддерживали
всё гнилое и растленное на Руси? Почему их голос никогда не поднимется в защиту
невинных жертв? Или почему эти пастыри в былые годы не выходили провожать гробы
революционеров?
— Но, может быть, они
молились за них? — осмелилась вставить Вера.
— Шёпотом? — остро сверкнул Кокошкин через пенсне. Хотя он был юрист, но не юридическое
проступало в нём первое, а скорей эстетическое, он сравнивал не с буквой
закона, а с красотой: — А почему они не вышли на амвоны и не возгласили: вечная
память убитым за свободу?! Или крикнуть власти: не смейте больше лить крови! На
гонения и смерть шли безбожные интеллигентные юноши, а иерархи, обязанные
носить в душе Бога, — смиренно молчали? Нет уж, пришла пора кончать эту
нечистую игру!
…Новая свободная Россия не
может принять в своё лоно старых иерархов с доверием. Пусть прежде отрясут прах
старого режима и докажут свою честность. Нет, они не могут понять и
примириться, что церковь перестала быть государственным ведомством
православного вероисповедания, а становится независимым юридическим институтом.
Как всюду и всегда, когда в
обществе заходил вопрос о церкви, о религии, — Вера чувствовала себя
принудительно стеснённой, с головою, наклонённой против воли. Она любила это
общество, его смелые свободные разговоры, но когда касалось религии — вдруг
аргументы казались ей грубыми, а возражать всегда выглядело неловкостью,
отсталостью, чем-то стыдным. Вот, от няни знала она: в иных петроградских
церквях плакали об отречении. В одной церкви на Лиговке священник произнёс
скорбное слово об отречении царя. Зашедшие в церковь солдаты прервали проповедь и повели его вон. «Что ж, убивайте за правду», —
сказал священник. Формально этот рассказ не относился сейчас к их разговору — а
и очень относился. Но невозможно было его привести. Очень выбирать приходилось
выражения.
— Но вы навязываете Церкви
язык гражданского мира, — возразительно улыбнулась
Вера.
— О нет, нисколько! — легко
отклонился от упрёка Кокошкин. Узость его сухенького лица
выражала острую направленную мысль, свободнее многих свободных. Искливый ум, отнюдь не выставляющий себя, и по нему вдруг
настилалась мечтательность: — Напротив, я могу выразиться ещё гораздо церковнее их: «Галилеянин вновь победил!» — в этот раз в виде
нашей революции. Победа нашей революции — это и есть победа того, что не умела
защитить церковь. Давно уже отмечено, что в формальном неверии русской
интеллигенции было больше истинного религиозного пафоса, больше, если хотите,
литургической святости, чем во всей нашей казённой обезличенной церковности!
А эта казённая церковность и
отталкивала от официальной церкви всех искренних людей.
— Хватит! Церковь — слишком
долго не могла существовать без полиции. Теперь упразднена полиция — будет
упразднена и полицейская церковность.
Юридическое положение
православной церкви будет решено безо всякого участия церковной иерархии — и
лишь исходя из предпосылок правового государства. Ни одна государственная
копейка не должна тратиться на церковь. Никакая церковь не должна иметь права
преподавать своё учение в школе. Ни одна школа не должна находиться в ведении
какого-либо духовенства. И брак, и похороны станут гражданскими. Венчание не
должно добавлять никаких прав к гражданской регистрации. И наших покойников мы
будем хоронить без участия духовенства.
Однако,
это был уже рубеж, где нельзя не спросить:
— А вам не страшно, что так
опрокинется весь русский образ существования?
— Нет, я хочу сказать, что
религия перестанет быть казённым кощунством. Это право — как воздух: верить или
не верить, во что хочешь. Все должны быть свободны и в неверии!
В условиях всеобщей свободы и всеобщего равенства — какая
же мыслима государственная церковность? Как может государство поддерживать или
признавать какую-то одну из религий как истинную? Тогда эта церковь получит
преимущественное право пропаганды, а все остальные из снисхождения останутся
только терпимыми?
— Да рассуждая в самом общем
виде: всякая религия есть мировоззрение иррациональное, а современное правовое
государство — рационально. И — какая же между ними может быть кооперация?
— Однако, — осмелилась Вера,
но ещё раз смягчая улыбкой, давая повод истолковать и шутливо: — У государства
нет вечной души, а у каждого из нас есть. Поэтому каждый из нас, со своими
духовными опорами, — выше государства.
— Ха-ха-ха-ха, великолепно!
Парадоксально! — сверкающе засмеялся Кокошкин,
превысив библиотечную тишину, закинул узкую схватчивую
голову, а острия усов ещё кверху. — Даже ослепительно парадоксально!
Он брал под мышки полученные
книги.
— Впрочем, о чём говорить?
Разве Россия к сегодняшнему дню ещё была православным государством? Да со
времён Петра Великого она уже переставала им быть в полном смысле. Например, в
уставах уголовного судопроизводства с Петра допускалась замена религиозной присяги
простым обещанием показывать правду. То есть атеизмом в скрытой форме. Конечно,
мы пока не отделяем Церковь полностью, оказываем православию предпочтение перед
другими религиями.
— Предпочтение? Нет, уж
тогда — и отделяйте! дайте настоящую свободу! Зачем же сохраняете
обер-прокурора?
— А это требуется для
предупреждения всякой контрреволюции. Временно. Переходный период. Пока мы не
достигли полной религиозной свободы — наш долг очистить церковь от негодных
элементов. А если уж и нынешний переворот не обновит церкви — ну тогда, знаете,
она безнадёжна.
Вера иногда — вынуждала себя
слушать, вбирать или возражать, чтобы только оторваться от собственных мыслей.
И что такое унылое,
неподъёмное она вбила себе в голову, чего на самом деле и нет на земле?
Вот спорила с Кокошкиным, — а в самой-то в ней простреливало: Крест?
Крест. Нести крест! Но — и не так же нести, чтобы, подламываясь под ним,
ожесточаться? Это — не больший ли грех?
Она думала, думала, думала:
неужели же вот так, самой, отказать Михаилу Дмитриевичу — навсегда?..