Шестнадцатое марта

627

Ушли в землянки офицеры. Разошлись по делам старшие фейерверкеры. Фельдфебеля и с утра на батарее не было. Ушли ездовые к себе на передки — а у номеров что-то не улягалось: расщекотили их, задели — и теперь не могли они сразу к старому смириться, а разгулялись: чего бы такое поделать?

А погода — тучная, мерклая, «пузырей» немец не подымает.

— Хоть бы пострелять, что ли? — кто-то вздохнул.

— Тю на тебя! — цыкнули, — оглузденел? Нам чичас немца никак затрагивать нельзя. Перекрестись, что он не трогает! Что тебе в боку застряло?

Стали вспоминать, когда последний раз стреляли, — да уж назад тому недели три? Да погодите, братцы, это не когда наш ероплан пузырь немецкий поджёг? (Повалил дым буро-волчистый, и пожалели ребята наблюдателев, какие с пузыря в трубу глядели: люди они тож, а спалятся как мухи в таком огне. Да пущай, мол, и жарятся как вьюны на сковородке, на то война. Или вниз сигают. А как сиганёшь? — по верёвке? так промеж ног усе сдерёшь, бабе удовольствия останется немного. Так у них зонты огромадные сделаны, прыгать.)

Расходились ребята, как праздник неоконченный, лишь затравленный, — нет, что бы поделать? А ни в чём карахтеру не разгуляться. И кто-то тут и догадайся:

— Так, братцы, теперя комитет у нас есть — а зачем? Пущай не зря подмётки дерут. Пущай составляют список всякому довольствию, какое нам требовается.

— А чего требовается? — Евграфов передразнил. Он за эту неделю уже наметался, нанюхался: — Нам требовается — по домам. И всё тут!

— Как это — по домам? — строго окликнул пожилой прави́льный, и шрам его под глазом надулся, покраснел. — А Россию — чего? — прос...?

— Усю не заберуть! — отгукнули ему. — Нам чего-ни-то оставят!

— Это — так, братва. Нам — замирение требуется. И тут батарейный комитет не пособит.

— Замирение — не за первым холмом. А вот насчёт вещичек. Ведь обносились.

У Хомутова и локоть куфайки протёрт.

— Давай! Пусть комитет пишет, заготовляет. А на чо выбрали?

Однако и старший наводчик и старший телефонист ушли, да их потревожить нельзя, уважают.

А попался Прищенко, рожа рябоватая. Потянули его, потолкали: пиши! Да де ж писать? Да всё за тот же столик колченогий, пока с неба ни дождя ни крупы не сыплет. А на чём же писать? А от собрания листик чистый остался, иде он?

Нашли на снегу. По толстоте никому на курево не сгодился, однако смят.

— Ничего, поразгладим.

Прищенко от комитетского звания не отказался. Сел на табуретку и вывел химическим карандашом, вслух повторяя:

— Наши требования.

Номера обстали вокруг, обсели на табуретках и корточках, а кто стол ненароком качнёт — того в три глотки матом.

— Так, значит. Что пишем?

— Конешня, перво-наперво пиши обмундированию, верхнюю и споднюю, шобы всю сменили на новую.

— А старо, чинено, шоб не сдавать, а нам про запас оставить.

— И как же ты всё это потаскаешь? В мешок не влезет.

— Обозу добавить.

— Не, ребята! Первое делу всему — обутка, без обутки нисколько не протопаешь. Пиши первое: выдать всем к весне новые сапоги.

— Не-к, во́ что, во что пиши: замест ватников — всем полушубки!

— Да на кой тебе к лешему полушубки, коли весна?

— А зачем котелок за спиной носим, смекни!

— Пиши, пиши! Так тебе незамедля и приставят по бумаге! Ещё хорошо, коли на другой год к Петру и Павлу отпустят.

— Так ты что, вошь гулящая, ещё к другому Петрову дню воевать хотишь?

— А что тебе здеся, так плохо?

— Чего хорошего: как начнёт садить с чижолой, так и подштанники для лёгкости скинешь.

Прищенко постучал карандашом об стол, на манер того прапорщика:

— Да вы всурьёз, а не лясы молоть!

— Мы и всурьёз. На запас, чтобы промаху не было.

— Да стола не трожьте, дьяволы.

— Что, правда, как пьяный шатается? Что на ём за писанье? А ну, неси молоток, подобьём.

— А его трогать не надо, писать и всё.

— Так шо дальше писать?

— Смазку для обуви!

— Табаку!

— Заусайловской крупки, на день — осьмушку на двоих.

— Не! Осьмушку — на одного.

— Верно. Они всё равно урежут.

Прищенко ждал, слушал, помусоливал карандаш языком. Губы и язык его олиловели.

А все кругом стояли-сидели, зарясь, задумывая, и наперебой выталкивали:

— Чтобы парикмахер стрить да брить приходил кажный день!

— Чтоб сапожник со струментом и товаром заседал тут, у нас.

— Чтоб кажную субботу баня, а мыло бы отпускалось фирмы Жукова, фунт на двоих.

— А може тебе земляничного отписать, чтоб от тебя не так смердело?

— Так с чечевицы у кого дух не выходит?

— Ну, помалкивай. Далей, далей, ребята.

— Курительной бумажки пачку на два дня! — только теперь про бумагу вспомнили, до того уж к газете привыкли.

— А може тебе ще бумажки для ж... записать? — упёрся Прищенко.

Засмеялись дружно:

— Такой не бывает!

— А что? В городах, в иных отхожих, специальная газетка резаная на гвоздик настручена, чтоб стенку пальцем не мазали. Небось, барышни её как следовает берут, а наши дорвутся — так с гвоздиком и выхватят, на цыгарки.

— Не, не, — упёрся Прищенко, — такого не подавайть, бумажки нэ запишу. С таким лыстом совестно будэ куды сунуться.

— Так — а каку офицеры свёртывают?

— Так ахвицеры — и по зубам мажуть, мало что!

— Во! И нам пиши: зубного матерьяла.

— Балу́йся, балуйся.

— Так вон, у Прищенки рот теперь весь синий, хоть песком шуруй, за неделю не ототрёшь. Пиши, пиши, Прищенко, ротяного!

Гоготали.

— В комитет попал — теперя посинеешь.

Прищенко достал из кармана серую тряпочку, стал тереть губы и рот.

— С вами, дьяволами, свяжись.

А карандаш химический за ухо положил.

— А карандаш-то — твой? Чего присвоил?

— А чей?

— Теличенки. Дай, я ему отнесу.

— Не, ты карандашик возьми — да под списочком и распишись. И Теличенко пусть распишется. Весь комитет. И тогда несите.

— А куды несите?

— Ну, куды положено.

— Капитану.

— Ни при чём тут капитан.

— А тому прапорщику, что приезжал. А он дальше нехай двигает.

— А иде он теперь? Он не наш бригадный.

— Не, ты пойди, пойди, с капитаном посоветуйся.

Только начали расходиться — налетел фельдфебель Никита Максимыч, борода смоль, глаз огонь:

— Это что? Почему мебель расставлена? Дневальные, туды вашу растуды, что смотрите?

На формировке окладиста была его смоляная борода, на фронт выезжали — подкоротил, чтобы вша не села.

— Так собрание было, Никита Максимыч!

— Какое тебе собрание? Тут — батарея! Разноси мебель отсюдова, чтобы вмиг!

Уж знал, небось, про комитет, и обидно ему, что не его выбрали.

Выступил Евграфов, на городской манер:

— Господин фельдфебель! Пущай постоит. Если кому что потребуется записать.

— Ещё чего! — записать! А ну ж — обстрел? Сколько беды от щепья будет? Эй, дневальные, бери, говорят!

Подхватили дневальные стол, табуретки — и потащили прочь подале. Ну, и не в деревню же назад волокти.

Тем временем Прищенко со списком своим вернулся от капитана:

— Сказал: нигде такую не примут, дюже помятая.

К главе 628