250
Не только листовками по всей
Петербургской стороне, но и объявлением в «Известиях Совета рабочих депутатов»
оповещал комиссар Петербургской стороны Пешехонов о создании своего
комиссариата в кинотеатре «Элит» и обращался к населению с просьбой (чтоб не
добавить «покорнейшей»): во имя великого дела соблюдать спокойствие при
развивающихся событиях. Доверять комиссарам, назначенным новою властью.
Исполнять их распоряжения, равно как и обязанности, необходимые для населения.
И присылать представителей от заводов и фабрик по одному человеку от пятисот.
Империя Романовых стояла 300
лет, и у чиновничества её были готовые выработанные организационные формы и
приёмы. И вот надо было в один день начать на неочищенном
месте, в ещё не известных формах, с ещё не найденными приёмами и с ещё не
осмысленными целями: ни сам Пешехонов, ни его сотрудники по комиссариату — то
есть бывшей полицейской части — не могли представить и предположить, в чём же
именно будет заключаться их деятельность.
А переехав через Неву, он от
Таврического дворца уехал как будто в другую страну: там оставил он решаться
государственные вопросы — и сам для Таврического провалился как в тёмную
пропасть: назначили его и больше не вспоминали.
Мечта всей жизни Пешехонова
была народная воля, в обоих значениях этого великого слова: и в смысле
народной свободы и в смысле народной власти. И он был переполняюще
счастлив, что не только дожил до воплощения их в России, но вот теперь будет и
лично участвовать в водворении свободы, хотя бы в небольшом уголке.
На призыв его откликнулись
стократно с тем, что комиссариат мог перенести. Довольно было только пискнуть
этой первой твёрдой точке — и уже через четверть часа к ней потянулись люди, а
сегодня с утра обступали уже целые толпы.
Одни являлись — чтобы
поддерживать и помогать. Наугад назначенные отделы комиссариата сразу
переполнились добровольными сотрудниками, и на первый взгляд — вполне
бескорыстными. Преобладали интеллигенты, но были и всех званий, был грузин в
форме классного фельдшера, а например обязанности кучеров вызвался выполнять
отряд бойскаутов.
Ещё больше было помощников
другого толка: они не записывались в сотрудники, но не
предупреждая и по собственному почину совершали повсюду обыски, реквизиции,
аресты — и потом с торжеством несли и катили захваченные трофеи в комиссариат и
вели арестованных.
К счастью, Пешехонов, ещё в
Таврическом заметив, как много ведут арестованных, предвидел такое явление, и
сразу же назначил в составе комиссариата «судебную комиссию». Арестованных
приводила иногда целая толпа — но часто тут же и расходилась, и через пять
минут не у кого бывало узнать и спросить: на основании чего задержано это лицо.
Среди них могли быть самые опасные преступники, но и самые невинные люди, — и
что же делать с ними дальше? Судебная комиссия и должна была
кого освобождать, а о ком составлять протоколы, указывать свидетелей.
Но никакая комиссия не
успела сформироваться; ещё первое объявление о комиссариате не было прикреплено
к стене, как уже привели трёх арестованных, и сам же Пешехонов должен был их
разбирать. Двое оказались городовыми, уже снявшими форму, но опознанными.
Арестовывать бывших городовых Пешехонов считал совершенно бесцельным — и решил
освободить их, отобрав подписки, что они ни в коем случае не будут исполнять
приказаний своего прежнего начальства и немедленно сдадут оружие, если такое у
них ещё есть. Третий же арестованный обвинялся толпой, что он высказал
осуждение революции. Ему приписывали какую-то фразу, сам он, бледный, отрицал,
что говорил её. Пешехонов внутренне затрепетал и вознегодовал: отрицать
революцию — право каждого, иначе какая ж это будет свобода? Этого-то — надо
было немедленно освободить!
Но не так это было просто!
Тут толпа сгрудилась и ждала от комиссара строгого приговора. Оправдательные
решения произведут на неё самое неблагоприятное впечатление. Итак,
чтоб освободить, да всех трёх подряд, должен был Пешехонов взять с обвиняемыми
преднамеренно резкий тон, и самыми резкими квалификациями ругать старые власти,
и высказать самые жестокие угрозы тем, кто ещё осмелится противиться революции!
— и только так поддержать перед толпой свой авторитет как революционного
деятеля, иначе и самого б его заподозрили в контрреволюции.
Комиссар Пешехонов объявил
власть — и никто как будто её не оспаривал. Но быстро, в час и в два, понял он,
ещё отчётливей, чем в Таврическом: никто не был власть в Петрограде сейчас — ни
комиссар, ни Совет депутатов, ни тем более думский Комитет, — а вся полнота
власти была у толпы. Власть её была — самоуправство, и сама толпа и все
понимали так, что это и есть настоящая народная власть.
Однако Пешехонов принять
этого не мог! Как раз наоборот, с первого часа и с
первого дня ему пришлось напрячься, как смягчить это самоуправство и как
защищать единицы населения от проявлений народной власти!
Но арестованных всё вели,
вели — и, чтоб как-нибудь разгрузить комиссариат, пришлось всю судебную
комиссию перевести в другое помещение, рядом по Архиерейской, где в одной
большой комнате устроили и собственную каталажку.
Набралось туда работать пятеро юристов, потом десять, потом в две смены
двадцать, — и всё равно едва справлялись.
Грянула — именно сегодня —
эпидемия или вакханалия арестов! Показалось, что революция катится к гибели:
она кончится тем, что все граждане переарестуют друг друга! И
всё закружилось — вокруг Родзянки: всюду звучало его имя, он подписывал указы,
он назначал комиссаров в министерства, он велел войскам возвращаться в казармы
и подчиняться офицерам, — и вокруг имени Родзянки замятелила
смута в умах и зажглись на улицах споры — до драки и до арестов, и какая где
сторона оказывалась сильней — та тянула слабую на арест. И в судебную
комиссию тащили, тащили арестованных, а там на вопрос
«за что?» отвечали:
— Он — против Родзянки!
а следующие:
— Он — за Родзянку!
Тут прибегали сообщить: на
Песочной улице — квартира известной черносотенки Полубояриновой, и туда
стекаются черносотенцы!
Собрали наряд, послали арестовать
— но супруги скрылись и квартира пустая.
А сам комиссариат хотя и
разгрузился от привода арестованных, но в помещениях его никак не стало
просторно. На Петербургской стороне с островами жило 300 тысяч жителей, и кажется третья часть их добивалась войти в комиссариат.
Распорядительностью
прапорщика поставили стражу у дверей комиссариата, а вход в него установили
только по пропускам. Выдавали пропуск всякому, кто заявлял о надобности ему
войти, но лишь бы предупредить вторжение целых толп и вовсе уже
праздношатающихся. Запутались, сами не заметили: столик с выдачей пропусков
вдруг оказался так, что к нему нельзя было пройти, не имея пропуска. И не сразу
заметили, потому что каким-то образом ухитрялись получать, и все шли с
пропусками. Тогда поставили две вооружённых заставы: одну перед столиками, где
выдавали пропуски, чтоб только толпа не опрокинула, а вторую заставу уже при
самом входе. (И перила бы поставить — да ещё надо всё найти, да их сломают).
Товарищи хотели устроить Пешехонову уголок в самой дальней верхней части
кинематографа, за рядом барьеров,
— но всё равно толпа теснилась и туда, да Пешехонов и по характеру своему не
мог так усидеть, он рвался в толпу, в тиски. Где уж там руководить деятельностью
отделов, и что они делали? и были ли они вообще? — Пешехонов был теперь на
целый день до вечера окружён и стиснут требовательной толпой. У него и вид был
не революционно-грозный, и не барский, и не образованный, росту он был самого
среднего и наружности самой средней, так, из мещан или худой купчишка, голова
стрижена под машинку, усы свисли и спутались с бородой, и приём ко всем
услужливый. Так весь день и слушал он, во все стороны
поворачиваясь, говорили с ним сразу несколько, а другие тянули за пиджак, чтобы
вниманье обратить, а третьи тянули, куда надо пойти и распорядиться. За целый
день он не присел и стакана чаю не выпил.
Может быть, можно было всё
это лучше устроить, но никогда Пешехонов ни организатором, ни администратором
себя стать не готовил, да и знал за собой недостаток находчивости, особенно
чувствительный вот в такой обстановке. Дали б ему подумать, сообразить — он бы
уладил всё лучше. Но слишком сразу всё нахлынуло — и
действовать надо было немедленно. И он ли сам всё решал и распоряжался, или оно
само решалось и распоряжалось, — этого нельзя было уследить. Но, кажется, так
решалось, как именно и он был согласен, вместе с народом.
Со всех сторон донимали
добровольные горячие доносчики, кто по мнительности, а кто и по злобе, счёты
сводя. Один тащил в сторону и шептал, что такой-то поп сказал
контрреволюционную проповедь. Другой совал донос, что в таком-то учреждении
такой-то собрал некоторых служащих в комнату, закрыл дверь и имел с ними несомненно контрреволюционное совещание. Всем, кто не
успел поучаствовать в революции в начале, хотелось вложиться хоть теперь и
захватить в плен ещё хоть одного противника. Так и звучало:
— То была их воля,
они нас сажали в кутузки, а теперь наша воля, мы —
их...
Чуть не на каждого человека
готовы были наброситься как на шпиона. Чуть не в каждом доме чудился спрятанный
пулемёт.
Пешехонов совал доносы в
карман. (Вечером опорожнял, набиралась их пачка).
Но больше всего сообщали о
запасах продуктов в домах и квартирах (все запасы назывались спекулянтскими по
самым фантастическим признакам), совали списки квартир и лиц, у которых есть
запасы, или предлагали спросить прислугу, та знает и покажет. Вокруг
продовольствия было особенно растравлено и теперь исправляли, кто как понимал,
а многие очевидно рассчитывали, и это удавалось, при реквизиции поживиться
самим. А оставшуюся часть несли или везли в комиссариат — и надо было
озаботиться местом для склада, охраной его и каким-то же распределением.
Сваливать начали в самом комиссариате, а тут ещё и спиртные напитки (толпа
особенно охотно отыскивала и реквизировала именно винные запасы) — и в таком
доступном месте! Нельзя было положиться ни на публику, ни на самих солдат,
поставленных стражей. Несколько подвод с винами Пешехонов сразу направил в
соседнюю Петропавловскую больницу, рассчитывая, что её-то громить не станут.
Создавать надо было продовольственный отдел, и какого-то случайного активиста
туда назначили (потом оказалось — жулика).
А по улицам — пёрли и пёрли вооружённые, неизвестно откуда набравши винтовок.
В комиссариат прибегали и жаловаться на самочинные обыски, начавшиеся
погромы квартир: пришлите же защиту! обороните!
И кого-то посылали.
То — просили прислать
караул, что-то важное охранять, какой-то покинутый склад.
Свои солдаты таяли, надо было
где-то искать подмогу. И помощники Пешехонова
отправлялись в питательные пункты: среди уже наевшихся солдат искать себе
помощь.
То — напирал безоружный
бродячий солдат — просил винтовку или револьвер.
Вид его был подозрительный,
и ему отвечали: нету.
— А может, всё-таки? — мирно
клянчил тот. — Солдату без ружья как быть?
— И ружей нет.
— А пойдёшь с пустыми руками
— фараон с крыши застрелит. Хучь бы тогда револьвер.
— И револьвера нет.
— Так нас здесь — трое, —
мялся, плутовал солдат. — Хучь бы на троих один. На
каждом углу убить могут. Или, — мялся, — с обыском идти придётся, как же без
оружия?
— Товарищ, не задерживайте, нету.
Да! А что же с охранкой?
Вчера говорили Пешехонову, что она сожжена, и он успокоился. Но она находилась
в его районе, и надо бы проверить. Явился какой-то прапорщик и доложил, что в
помещении охранки остались бумаги, и публика их понемногу растаскивает.
Пешехонов тут же назначил этого прапорщика комендантом охранки, поставить там
стражу, если бумаги уцелели. Прапорщик съездил, поставил и привёз образчики
бумаг со списками секретных сотрудников. Это поразительно! — и такое сокровище
пропадало! (Догадался прапорщик вступить в сношение с Горьким — и тот взялся
разбирать архив).
Тут — новая атака на
комиссариат: гимназист лет шестнадцати, рыжий как огонь, глаза выпученные, лицо
безумное, и с ним несколько штатских, не все старше его, и такой напор, что
сразу прорвали первых часовых и уже прорывали вторых. Пешехонов выставился им
навстречу: что такое?
Такой-то негодяй,
назвал фамилию, живёт на одной лестнице с этим гимназистом, известный
черносотенец — выписывает «Новое время»! Как бы не открыл
из окон стрельбу! Надо против него вооружиться.
— Нет, нет, оружия лишнего у
нас нет! — двумя руками им перегораживал, останавливал Пешехонов.
За его спиной, по лестнице
вверх, лежало на втором этаже больше сотни исправных винтовок, старинные
кремнёвые ружья, два ятагана, несколько кинжалов, медвежья рогатина и
австрийский дротик. Но — беда, если попадёт в руки вот таким. (А слух — очевидно их достиг).
Перегораживал руками
Пешехонов, не слишком надеясь на своих часовых, совсем случайных солдат,
приведенных с улицы за рукав. Они в любой момент и уйти так же могли.
Рыжий гимназист выразил
демоническое изумление и презрение:
— Как? Как? — не хотел он
верить, спазма сжимала горло. — Ну, знаете, товарищи... Ну, знаете, товарищи...
По-моему, вы все здесь — провокаторы!
*****
ПОШЛА БРАГА ЧЕРЕЗ КРАЙ — ТАК
НЕ СГОВОРИШЬ
*****
ДОКУМЕНТЫ
- 9
Сего
1 марта среди солдат петроградского гарнизона
распространился слух, будто бы офицеры в полках отбирают оружие у солдат... Как
председатель Военной Комиссии Временного Комитета Государственной Думы я
заявляю, что будут приняты самые решительные меры к недопущению подобных
действий со стороны офицеров, вплоть до расстрела виновных.
Член
Государственной Думы Б.Энгельгардт