254
В городе Луге, в 120 верстах
от Петрограда по железной дороге на Псков, гарнизон стоял такой. Только что
сюда прибывшая и предназначенная к отправке во Францию артиллерийская бригада —
ещё без единой пушки, без единой винтовки, с неподготовленным составом и слабым
командиром, генералом Беляевым, братом военного министра. Запасный
артиллерийский дивизион — из новобранцев, неопытный, беспокойный, и тоже
невооружённый. Автомобильная рота, как всякая автомобильная набранная во многом
из рабочих, и неблагонадёжная. И сборный пункт гвардейских кавалерийских частей
из нескольких команд. Во главе пункта стоял генерал граф Менгдем,
он же старший офицер гарнизона, весьма благодушный, хотя вспыльчивый, его
солдаты любили и называли «наш старик».
Старшим же адъютантом этого
пункта и начальником одной из команд, Конногренадерского
полка был ротмистр Воронович, после лечения от раны
поступивший сюда несколько месяцев назад. Ротмистр этот был из молодых да
ранний: из Пажеского корпуса, не окончив его, он успел удрать на японскую войну
вольноопределяющимся и там получить георгиевский крест, правда
в лёгком деле. Пажеский корпус не хотел принимать его вновь для окончания курса
— и так Воронович застрял бы надолго армейским
прапорщиком, но Государь распорядился принять его. Беглец отсидел месяц в
карцере, а потом, вместе с пажом Макшеевым, успел
кончить корпус из лучших, так
что на последнем году они оба были произведены в камер-пажи императрицы и не
раз дежурили в её покоях. Далее с георгиевским крестом Воронович
оказался единственным таким среди юнкеров, так что все они обязаны были
отдавать ему честь, — а затем и в гвардии, в Конногренадерском
полку, его Георгий выглядел редкостью, ибо гвардия не была на японской войне. А
ещё, по быстроте, он успел приобрести и передовые взгляды. А ещё он вынес
тяжёлое впечатление от 1905 года, когда, на возврате с Дальнего Востока, тонул
в стихийном море солдатских толп и вывел для себя, что нельзя оставлять солдат
самим себе без правильного руководства. Оттого усвоил он самый доверительный
стиль в отношениях с солдатами, а особо с теми, которые имеют революционные
связи. Так и здесь в Луге, на пункте, у него был такой доверенный, рядовой Всяких, недавний студент-электротехник, связанный с
эсерами.
С 27-го февраля, при смутных
известиях о петроградских событиях, проникших слухами
и в солдатскую массу, решено было воспретить отпуска и командировки нижних
чинов в Петроград и усилить наблюдение за неблагонадёжными. Многие офицеры
поняли это так, что надо подтягивать дисциплину и придираться к солдатам.
Ротмистр Клейнмихель распорядился всыпать розог
одному из гусар за неотдание чести. (Генерал порицал
его за то).
Напротив, ротмистр Воронович вызвал Всяких и тайно
поручил ему ехать в Петроград и узнать как следует, что там творится. Затем
велел вахмистру созвать свою команду, триста старослужащих, и обратился так:
— Ребята! В Петрограде
происходят беспорядки. Чем они кончатся — неизвестно, но нужно быть готовыми ко
всему. Я прошу вас не волноваться зря, не верить никаким слухам, продолжать
занятия. Я обещаю, что буду сообщать вам всю правду, что произойдёт в Питере. А
вы обещайте мне вести себя благопристойно, как и до сих пор.
Кавалеристы обещали.
А граф Менгден
поверх всех один оставался совершенно спокоен: и что в Петрограде всё кончится
благополучно и что вверенные ему кавалерийские команды останутся
преданы Государю императору при всех обстоятельствах. А с их помощью он в любой
момент подавит в Луге любые беспорядки. Начальники команд предлагали ему меры,
как отъединить кавалеристов от ненадёжных частей: окружить расположение пункта
заставами, запретить нижним чинам: отлучку и не допускать посторонних. Но
генерал Менгден отменил всякие заставы:
— Я уверен, господа, что у
нас, в Луге, опасаться нечего. Запасный дивизион и автомобилисты не посмеют
выступить, если будут знать, что кавалеристы остались верны своему долгу и
присяге.
И 28-го, вполне спокойный в
Луге день, но когда пришёл слух о движении генерала Иванова, граф Менгден оставался тем более спокоен:
вот Иванов и обнаружит тех мерзавцев, которые довели
Петроград до восстания. Вот и будут приняты реформы, которые давно необходимо
произвести. (Он возмущался некоторыми безобразиями на верхах).
А Воронович
так и не узнал ничего достоверно: весь день он прождал Всяких,
а тот не вернулся.
Только утром 1-го Всяких уже сидел ждал в канцелярии с выразительным лицом.
Ротмистр выпроводил вахмистра и писарей и остался с ним вдвоём. Всяких вытащил
из-за обшлага шинели обтрёпанную газетку Совета рабочих депутатов и бюллетень петроградских журналистов с воззванием Родзянки о принятии
власти думским Комитетом.
И понял Воронович,
что революция — уже совершившийся факт. И почти не дослушивая рассказов Всяких — поспешил в управление пункта, к Менгдену. По обязанности старшего адъютанта, он каждое утро
подавал ему папку бумаг на подпись. Теперь поверх этих бумаг он вложил петроградские листки, внёс генералу — а сам ждал в адъютантской.
Через несколько минут
распахнулась дверь генеральского кабинета, и старый Менгден,
бледный от негодования, протянул измятые листки:
— Возьмите от меня эту
гадость. И потрудитесь просить начальника гарнизона немедленно собрать у себя
всех командиров отдельных частей.
Через полчаса в управлении
все собрались, встревоженные. Командир автомобильной роты доложил, что у него и
весь вчерашний день волнения. На вечерней перекличке солдаты отказались петь
гимн, а сегодня в полдень намерены устроить митинг.
Исправник принёс целую пачку
тех самых листков, за которыми так тайно посылался Всяких,
— они уже сами притекли в Лугу.
На этот раз генерал вынужден
был их прочитать. И все читали, молча шелестя. Воронович
следил за графом. На его открытом породистом благородном лице видна была вся
борьба сомнений.
— Господа... Я вижу, события
в Петрограде приняли такой характер, что прибывающим с фронта войскам придётся
выдержать с изменниками настоящий бой. Я не сомневаюсь, что фронт останется
верным Его Величеству. И это всё решит. А наша задача здесь — только чтобы лужский гарнизон не оказался на стороне мятежного
Петрограда. А главное ядро гарнизона — вверенные мне кавалерийские части, конечно присоединятся к верному фронту. — Он решил
подавлять? Нет, свойственное ему миролюбие и великодушие, да долгая традиция
брали верх: — А если какая-нибудь автомобильная рота желает присоединиться к
мятежникам — мы ей мешать не будем! Если запасный артиллерийский дивизион
захочет последовать её примеру — скатертью дорога! Они — не подкрепленье для
бунтовщиков, потому что у них нет оружия. И ещё, я не сомневаюсь, к нам
подойдут казаки с фронта. Итак, я принимаю решение: всячески воспрепятствовать
кровопролитию между частями гарнизона. Но, разумеется, приму меры оградить вверенные
мне части от касания с бунтовщиками.
Исправник пришёл в ужас:
значит, город оставался в добычу мятежным частям? Да ведь в Луге ни фабрик, ни
заводов, за спокойствие населения он ручается, но надо же обуздать мятежные
части!
— Так что ж, ваше превосходительство,
вот митинг автомобилистов — не мешать?
— Не мешать! — величественно
держал голову старый граф.
И взяв Вороновича,
поехал делать смотр отправляемой на фронт команде. С обычным спокойствием он
ласково здоровался с ней, та дружно отвечала на приветствия. Смотр прошёл
великолепно, генерал остался очень доволен выправкой
людей, состоянием лошадей, несколько раз благодарил ротмистра, вахмистра и
солдат.
Кончился смотр — в
управление кавалерийского пункта позвонили из полиции, что автомобилисты ранее
своего назначенного митинга соединились с запасным дивизионом, выкинули красный
флаг и идут в город «подымать кавалерию».
Генерал Менгден
первый раз за все эти дни растерялся.
— Так что же нам делать? —
спросил он у Вороновича, вскидываясь старыми глазами
с краснотою. — Неужели стрелять по этим мерзавцам?
Как не хочется проливать кровь.
Воронович был рад оказаться на месте
у совета и спешил высказать его, чтоб доклонить
генерала, куда он уже клонился:
— Ваше сиятельство! Что
революция в Петрограде произошла — это уже несомненный факт. Во что она
выльется на фронте — это пока неясно. Зачем вам спешить занимать резкую
позицию? Ваше миролюбие вас не обманывает. Что могут сделать наши команды? Ещё
неизвестно, согласятся ли все солдаты выступить против остального гарнизона. Но
если и да — это будет бесцельное кровопролитие, за которое потом жестоко
поплатятся наши же офицеры. Нет, вы правы: надо во что
бы то ни стало избежать крови! Ну, пусть эти автомобилисты и артиллеристы придут
к нам. Что они могут сделать? У них кроме шашек никакого оружия нет, придут,
поговорят и уйдут к себе. Важно, чтоб наши солдаты знали, что их офицеры будут
вместе с ними, — и тогда у нас внутри всё обойдётся благополучно. Не
выступайте! — пожалейте собственных офицеров! Я свою команду — берусь удержать
от всякого выступления. Прикажите начальникам других команд...
Генерал сидел в изумлении и
потерянности. Он дряхлел на глазах, на год в минуту:
— Но не могу же я, верой и
правдой прослужив трём Государям, теперь изменить своему долгу и присяге?!
Конечно, я против кровопролития. Но... Что же вы посоветуете мне делать? Я
готов принести в жертву самого себя, пусть убьют меня, если только это поможет
с честью выйти...
Воронович умолял его только не
выступать перед возбуждённой толпой. Уговорил отправиться на квартиру и
спокойно ждать.
А сам поспешил в свою
команду.
Тем временем снаружи уже
слышался глухой шум приближения толпы. Из окна Воронович
увидел, как к крыльцу команды подскакал верховой артиллерист с
красной повязкой на рукаве. Прокричал:
— Выходи все из казармы!
И поскакал к следующей
команде.
Воронович прошёл в команду и нашёл
солдат в полном смущении. Они не знали, что делать. Некоторые уже шли к
выходным дверям, но заметили ротмистра, остановились.
Теперь-то он и должен был
оказать своё водительство. Вот пришёл момент управлять массой! Он вышел на
середину казармы и громко крикнул:
— Кто хочет — иди на улицу,
остальные — собирайся ко мне!
Казарма загудела — и все
окружили ротмистра.
Тогда он громко сообщил им,
что в Петрограде произошла революция, и почитал из воззвания и листков.
Кричали нестройно «ура»,
спрашивали, что им делать.
Воронович предложил отправить по
человеку от взвода, узнать, чего артиллеристы хотят.
А сам срочно вызвал к себе в
канцелярию Всяких и совещался с ним. Тот сообщил, что
в автомобильной роте выбран «Военный комитет», чтоб руководить восстанием
гарнизона. Воронович немедленно послал Всяких установить с комитетом связь и начать переговоры.
Между тем артиллеристы с
красным флагом дошли до управления кавалерийского пункта и звали кавалеристов
«присоединиться к народу» и идти на манифестацию. Но кавалеристы мялись, а
посланные от взводов вернулись недовольные:
— Болтают, а чего — не
поймёшь.
Это даже превзошло ожидания Вороновича: кавалеристы не поддались! (Так они бы и
бились?)
Но прошёл час (Всяких не
возвращался, только за смертью посылать), и узнали, что артиллеристы
обезоруживают соседнюю конную команду, вошли в их казарму.
Это уже через меру. Это не
годилось. Надо было держаться. Воронович построил
своих и выразил, что старым солдатам стыдно дать себя разоружить новобранцам.
Ответили, что сраму такого
не допустят.
Усилили караул к оружейному
складу, дежурный взвод построили в казарме у выхода, а строгий стройный высокий
Воронович с дежурным унтером вышел на крыльцо.
Вот подходили и
артиллеристы, человек сто и всё новобранцы, лет по 18–19, а ещё несколько
местных гимназистов и двое-трое подозрительных штатских. В руках толпы виделось
штук 40 винтовок, которые они без труда взяли в соседней команде.
Из толпы выступил
вольноопределяющийся, взял под козырёк и предложил ротмистру немедленно сдать
всё оружие, которое имеется в команде.
Ротмистр спросил, по чьему
распоряжению? Вольноопределяющийся ответил, что у них есть сведения о
неподчинении кавалеристов Государственной Думе, и поэтому решено их обезоружить.
Это и было решено в том
«военном комитете», от которого ждал сведений и прояснений ротмистр, да Всяких всё не возвращался. Сложное положение, как ноги
разъезжаются.
Между тем из толпы,
опьянённой успехом в соседней команде, раздались крики:
— Да что с ним,
золотопогонником, разговаривать! Дай ему в ухо и вали в казарму!
Тут на крыльцо высыпал
дежурный взвод с винтовками.
Толпа поостыла.
Сверхсрочный унтер спросил
вольноопределяющегося, зачем пожаловали.
Тот повторил.
— Ах ты, щенок лопоухий! — закричал на него унтер. — Да ты с кем
разговариваешь? Да ты ещё с голой задницей бегал,
когда меня дяденькой величали! — и ты от меня винтовку требуешь? Да я тебе
такую винтовку пропишу, ты до самого полигона катиться будешь! Ребята, —
оборотился он к своим на крыльце, — а ну, покажите соплякам
дорогу на полигон.
И человек
двадцать кавалеристов, оставив винтовки у своих, со смехом и шутками врезались
в толпу и быстро отобрали у сопляков всё оружие соседней команды.
Штатские убежали, а
новобранцы и гимназисты растерянно смотрели на своего предводителя.
Но, конечно, это было не
решение вопроса. Ротмистр подошёл к вольноопределяющемуся и стал его
уговаривать.
— Поймите. Если бы мы
захотели действовать против вас, то несколько сот хорошо вооружённых
старослужащих легко справились бы со всем вашим беспушечным
дивизионом. — Что была совершенная правда. — Но мы не хотим ненужного и бессмысленного
кровопролития. Вот хорошо, что кончилось мирно. Отправляйтесь к себе в дивизион
и объясните там это...
То есть «военному комитету».
Хотел бы Воронович понять их замысел и цели.
Петроградская революция всё
равно уже победила, бессмысленно и не надо с ней спорить, а повторить её в Луге
наиболее безболезненно.
А солдаты смаковали, как они
сейчас будут срамить соседнюю команду, отдавшую оружие.