273
Трудный день выдался
Исполнительному Комитету: после короткого перерыва опять заседали во второй
половине дня, под гул беспорядочного Совета за дверью — и под угрозой, что во
всякий момент эта отчаянная солдатня ворвётся сюда в
поисках правды. (Неправильно разрешили выбирать по человеку от роты: слишком
много солдат собирается). Но нет, Соколов как-то всё справлялся с ними,
молодец: орали там, а сюда не врывались. Как-то он там учредил подобие порядка
и ораторов.
А между тем И-Ка сдвинулся обсуждать условия передачи власти буржуазии
— и Гиммер вытягивал самую сладость из теоретической косточки.
В новых условиях демократии
начиная борьбу против буржуазии не на живот, а на смерть, не надо отнимать у
буржуазии надежду выиграть эту борьбу! Поэтому нельзя уже при начале ставить ей
слишком жёсткие условия власти. Наоборот, надо заманить её на власть. Главное
условие одно: обеспечить в стране абсолютную и бескрайнюю свободу агитации и
организации! Нам это — больше всего нужно! Сейчас мы распылены. Но уже за
несколько недель мы будем иметь прочную сеть классовых, партийных,
профессиональных и советских организаций, да если ещё полную свободу агитации —
то буржуазия нас никак уж не возьмёт, освобождённые массы уже не капитулируют
перед жупелами имущей клики. И формы европейской буржуазной республики не
затвердеют у нас, революция будет углубляться.
А вместе с тем это
требование — свободы агитации — настолько общепризнанное демократическое, что
буржуазия никак не может нам в нём отказать. Не покушаться на принципы свободы!
— как они могут отказать? И если ещё к этому добавить всеобщую амнистию? И, в
принципе, Учредительное Собрание? Как же они могут отказать, сами это
провозглашали с Пятого года! А нам — вполне
достаточно! И не надо пока больше ничего, даже о земле, даже экономические
требования, — не надо пугать буржуазию! Даже не надо требовать объявления
республики — это выйдет само собой. А тем более не заикаться о политике мира —
это спугнёт их окончательно. Нельзя же от Милюкова требовать Циммервальда, это просто nonsense.
Если открыть всю нашу программу мира — то Милюков и власти не возьмёт. А если
открыть только часть, то западные социалисты удивятся, какая урезанная наша
программа. Но беспокоиться нечего: при свободе агитации мы потом достигнем
самого полного мира.
— Кто не знает, товарищи: я
сам всю войну пораженец и интернационалист. Но сейчас я советую: помолчим об
этом! Циммервальдистскими лозунгами мы можем
отпугнуть даже обмороченную солдатскую массу, даже и в самом Совете: среди этих
простаков ещё принято, что войну надо вести до конца. Нет, свернём пока циммервальдское знамя! — всё настойчивей вывинчивался
Гиммер в своём монологе, несомый великой мыслью, даже приподнимался на цыпочки
перед столом заседаний. — От этого правительства нам нужно только одно:
завершить и закрепить переворот против царского режима! А потом — мы скинем их
самих!
Он сам вздрагивал от глубины
своего провидения. И как-то легко это выговаривалось, не боясь
шпионов от думских кругов и что слышат многие за занавеской. У
революционных истин есть великое свойство: обречённые, даже слыша их ушами, не
понимают.
Тут члены ИК — зашумели, в
несколько голосов. Большевики — всё долой, оборонцы, духовные карлики, —
разделить с буржуазией власть. А дюжий Нахамкис, час
от часу входящий в силу и влияние, косым внимательным взглядом примерялся:
может и правда принять гиммеровскую платформу? И,
волнуясь получить и этого сильного союзника, собрать вот-вот большинство,
Гиммер с новой пронзительностью, надрывая своё слабое горло:
— Нам не соглашение с
буржуазией нужно сейчас, а только — вырвать у плутократии ядовитый зуб против
нашей классовой самодеятельности! Их правительство тогда не выдержит и быстро
лопнет под напором народных сил! Их правительство окажется скоро жертвой нашей
углублённой революции!
Гиммер не помнил, когда он
говорил так убедительно и так проницательно. Он ощущал просто свой великий
момент, взлёт на пик революции! Буревестник!
А те не понимали, трусливые
гагары: как это, в коалицию не входить, да ещё и никакого соглашения? Они
хотели соглашения! — и, Чхеидзе:
— Мы будем их подталкивать.
Кружительная сложность гиммеровского выступления состояла в том, что все эти
тонкости о власти, высказываемые вслух, были только первым планом его замысла,
а позади таился второй: несмотря на перевес болота и оборонцев в ИК — уже
сейчас, по этому вопросу, и затем по каждому следующему искусственно и искусно
создавать левое большинство — из небольшого циммервальдского
ударного ядра и опираясь на левый фланг. Но эти левые — глупые, неумелые, они не
понимали всей тонкости гиммеровского замысла: они
хотели кричать о «мире» в открытую и пугать буржуазию насмерть. Они хотели
хватать власть, прямо сейчас.
А с большевиками и вообще
трудно кашу сварить, они слышат и видят только себя. В самый важный момент гиммеровского доклада Шляпников куда-то уметнулся,
а потом вбежал и, требуя в порядке веде́ния, срочно, забубнил своим владимирским
говором:
— Да пока вы тут занимаетесь
академическими вопросами, на вокзале конфисковали нашу партийную литературу!
Исполнительный Комитет должен принять экстренные меры!
Академическими вопросами! —
глупец. У большевиков — комичная исключительность, что только их партийная
литература достойна внимания, только их воззвания содержат правильные лозунги,
только их предложения могут приниматься.
А за дверью — орали солдаты,
ох, орали! И какая тут перегородка? вот сейчас ворвутся со штыками и руганью! Солдатский
вопрос ревел — и требовал первоочерёдности. Однако,
если ворвутся — что им говорить? Офицеры возвращаются? — так горчицей намазать
им это возвращение!
Да если требовать полной
свободы агитации и организации народным массам — то
значит и в армии, для солдат? А как же? Да это было несомненное, замечательное
и плодотворнейшее по последствиям продолжение мысли Гиммера — и тут они с Нахамкисом уже имели согласие. Распространить на армию
полную демократию и свободу агитации — это создаст для буржуазии невыносимые
условия, парализует её, а нам развяжет руки. Распространить на армию все
завоевания гражданских прав, свободу союзов, стачек и собраний, ну, вне строя,
свободу самоуправления — и армия будет вся на стороне Совета!
Но Нахамкис
придумал и предложил и ещё специфический шаг — и Гиммер признал, что
конгениально с его собственными предложениями, а без этой конкретизации все
наши завоевания пойдут насмарку: невывод
из Петрограда и неразоружение воинских частей,
принимавших участие в перевороте!
Верно! Верно! Таким
требованием мы окончательно привяжем столичный гарнизон к себе и к революции —
и решительно отнимем его у буржуазии!
Всё более видели Гиммер и Нахамкис, что им двоим и надо взять в свои руки отношения с
буржуазией, что остальной Исполнительный Комитет только всё испортит. Оборонцы
всё никак не могли решиться отвергнуть даже коалицию, уже
сколько часов с утра над этим прели.
Наконец, уже в шестом часу
вечера проголосовали и, 13 против 7, приняли решение: в министерство Милюкова представителей
демократии не посылать.
И меньшинство — осталось
недовольно. И Рафес бурчал, что решение ИК — только
предварительное, ещё будем консультироваться со своими партиями — и ещё завтра
перенесём вопрос на пленум Совета.
Ещё чего! — такой деликатный
вопрос переносить в безголовую толпу, вон они как орали за дверью.
И даже до того договорились
правые, что решение ИК не может считаться авторитетным, потому что
Исполнительный Комитет сам себя выбрал.
Опасный довод! Опасный приём
борьбы! Революционно-этически
недопустимо так аргументировать!
И — это все почувствовали
почти сразу: дверь из комнаты Совета вдруг распахнулась — и оттуда ввалился —
нет, не весь Совет, не орда диких штыков, — оттуда вшагнул
расстёгнутый распаренный Соколов, ещё возглавляя движение, а за ним — десяток
самых простых солдат, весьма невыразительных физиономий. Что это?
И Соколов уверенно объявил,
что это с ним — новое пополнение Исполнительному Комитету — десятеро
депутатов от солдат!
Это было — самочинно!
непредвиденно! невероятно! Как это так? — никого не спросясь,
привести?
— Но это очень неожиданно,
Николай Дмитрич! Это меняет всю ситуацию!
— Но так меняется вся
партийная и социальная структура Исполнительного Комитета!
Но они — втопали,
и вот стояли!
Впрочем, стульев для них всё
равно не было.
Обстановка очень
испортилась: как можно теперь что-нибудь серьёзное обсуждать? Во что
превратится теперь Исполнительный Комитет?
Ах, Николай Дмитрич, что вы наделали!
Бесповоротно погубил
партийное представительство.
Соколов, войдя сюда, и сам
конечно почувствовал. И оправдывался теперь:
— Мы выбрали временно,
только на три дня. И главным образом решить вопрос о солдатских правах. Мы
выносим на Исполнительный Комитет пожелания пленума Совета... Офицерам оружия
не выдавать. И какие офицеры вели себя нелояльно к революции — их к
командованию не допускать. И обеспечить солдатам все демократические права...
И Нахамкис
оценил обстановку и сразу это принял:
— Так прекрасно, Николай Дмитрич, прекрасно! Вот и берите вашу команду, подите займите какую-нибудь
комнату — и вырабатывайте документ. А мы на Исполнительном Комитете — утвердим.
Я к вам ещё приду.
Переглянулись — ну что ж,
хорошо, согласны, пусть идут.
А солдатам — только это и
надо, своя нужда.
И Соколов — ещё не измотан,
готов. Пошли.
Ушли, все лишние. И остался
ИК в прежнем составе заседающих.
Воз-му-тительно! От этого «пополнения» надо
как-то избавиться.
Итак, коалиция с буржуазией
отвергнута.
А — переговоры? От
переговоров — болото и правые не смели отказаться. Надо зафиксировать советские
условия к буржуазному правительству. И — предъявить их.
Рафес: в первую очередь добиться
отмены национальных ограничений!
Нахамкис решил всё более брать дело
в свои твёрдые руки, и довести до конца, пролетариату бывает трудно организоваться.
Он взял клочок бумаги и стал записывать, какие условия называли и принимали.
Тут неожиданно мало и
спорили. О земле крестьянам? о 8-часовом рабочем дне? о войне и мире? и даже о
демократической республике? — всё это можно перенести и на Учредительное
Собрание, если на него цензовики согласятся. Чтобы
Милюков меньше волновался, можно назвать его Национальным Собранием, или
Законодательным, как это всё уже бывало у французов.
Но нужно отрезать им
лазейку: не дать сговориться с царём! А значит: помешать им оставить монархию.
Запретить им монархию!
Гиммер: но мы напугаем
Милюкова — и он откажется от власти! И зачем так настаивать, если даже меньшевицкий ОК в сегодняшнем воззвании не назвал
республики?
Ну, выразим это так:
буржуазное правительство не должно предрешать форму будущего правления.
Приняли. Хорошо.
А личный состав
правительства? Да в общем, пусть набирают, кого хотят. Пусть дружки там делят
портфели, всё равно не надолго, в это мы не
вмешиваемся. Ну конечно, если будут слишком одиозные лица — мы отведём.
А остальные требования,
какие приходили на ум, — все были такие старые, от Девятьсот
Пятого года, общие всему либеральному и демократическому движению, — не могли
кадеты настолько потерять совесть, чтоб от них отказаться.
Вот только что там сейчас
Соколов с солдатами готовит — это тоже придётся предъявить.