288
Всю войну
от самого начала, и от знаменитой Тарнавки — до января
этого года штабс-капитан фон Ферген пробыл в строю
лейб-гвардии Московского полка, во главе своей 14-й роты, преданной ему, не
пропустил ни одного боя, ходил во множество атак, вылазок, разведок, застигался
всеми обстрелами, обсвистывался всеми пулями, среди
строевых офицеров не осталось ни одного не раненного, а он — ни царапины не получил. На суеверный
фронтовой глаз это было уже прямое чудо, за пределами всякой вероятности. И в
январе командир полка генерал Гальфтер вызвал Фергена и сказал:
— Не считаю себя вправе,
голубчик, испытывать дальше вашу судьбу. Такого офицера я хочу сохранить.
Поезжайте вы на несколько месяцев в запасной батальон, поучите там. Всё равно
кому-то надо.
И Ферген
прибыл в Петроград, и получил 4-ю роту, в полторы тысячи человек. И даже эта
неохватная текучая рота быстро узнала его невозмутимость, нераздражимость,
непридирчивость по мелочам, даже и кротость. И
немецкого не было в нём ничего, кроме фамилии. И так ничего враждебного солдаты
не высказали ему и в дни мятежа, когда он вернулся со своим караулом от Сампсоньевского моста, — приняли его ночевать в ротном
помещении эти две ночи. И вчера вечером рота ещё раз избрала его снова своим
командиром — и сегодня пошёл бы он с батальонным шествием в Государственную
Думу, если б не ответил резко о красных тряпках.
Но тряпки — оставались на
солдатских грудях и рукавах, — и что теперь было дальше? как?
Только и оставалось, в
разорении души, что забыться дневным сном.
И проспали они с Нелидовым — в вечер, в темноту.
Вдруг проснулись от грозного
стука в несколько кулаков в дверь и непрерывного электрического звонка.
Сразу поняли: плохо. И уже
ничем не загородиться. И не открыть нельзя.
Надели сапоги, Нелидов сам прохромал к двери и
открыл.
Ввалилась ватага солдат, с
десяток, с ними и рабочие. И лиц знакомых не находил ни один из ротных — какой
же проходной двор сделали из батальона!
Но те не вслепую пришли,
знали за кем. Фергену сразу ткнули пальцем в грудь:
отказался командовать ротой.
Что ж, возражать, что не
отказался?.. Смолчал.
Сейчас отведут в
Государственную Думу.
Это ещё хорошо, в Думу. Но очень
злобны были лица и голоса.
К Нелидову стали придираться
так: а его — признала рота командиром? а почему он здесь?
Выскочил подвижный Лука:
— Идите в роту, проверьте.
Но они, толпясь, стали будто оружия искать по комнатам, и взяли нелидовский револьвер (Ферген
оставил свой в роте), — а тем временем открыто хапали по карманам, что ценное
где лежало.
— Собирайтесь! —
скомандовали Фергену.
И что делать — придумать
было нельзя.
Нелидов и Ферген
обнялись и поцеловались.
— Прощай, — шепнул ему Ферген. — Меня — убьют.
Он чувствовал, что губы его
леденеют, будто он уже и кончался.
— Прощай, Саша, — не оспорил
Нелидов.
Ничто не было объявлено,
ничто не сказано прямо, — но ясное ощущение наступившего конца овладело Фергеном, как не бывало ни при одном подлетавшем снаряде.
Да к концу он был давно
готов — но почему же здесь? но почему от своих?
Зацепился, споткнулся на
пороге.
А снаружи, при фонаре,
завыла сплотка рабочих со штыками — и не светло, и некогда лиц различить, а
звериная маска.
— Пошли! — показали ему к
воротам на Сампсоньевский.
И он пошёл в окруженьи беспорядочного конвоя — не военной команды, где
подчиняются одному, а каждый вёл и кричал, как хочет, — и подправляли его
штыками.
На воротах не было ни
часового, ни начальника караула, никто не остановил их.
Не боялся Саша Ферген смерти — но почему от своих?
С небывалой скоростью
проносились — отец и мать (а ещё он не женат был), неправдоподобные уцеленья на фронте, торжество производства в офицеры,
поздравляющий Государь с любезной улыбкой, дальше, кадетский корпус...
— Так красные тряпки не
нравятся, сволочь? — кричали.
Остановились, уже никуда не
вели. Штыками заставляли поворачиваться, поворачиваться — показать себя и всех
увидеть.
Сюда достигал свет воротных
фонарей. Во все стороны была ровно-злобная оскаленная чёрно-серая толпа. Но
ничего не сказал и не увидел больше — кольнуло внутри насквозь, как при
простуде в лёгких, — и оглушило по голове ударом.
Его погасшее сознание уже
освободило его знать, что тело, подпырнутое
несколькими штыками, ещё подняли с земли на воздух, на показ — и толпа радостно
гоготала.