16
В Петербурге особенно
заметен этот размах: от поздней осени, когда и дней почти нет, — и до расцвета
лета, когда нет почти и ночей. Здесь особенно заметен к весне быстрый прирост
света — и каждый год Фёдор Дмитриевич зорко за ним следит и радостно отмечает
его явления, записывает приметы. Весна — это значит скоро ехать на Дон. Хотя
главная жизнь Фёдора как будто плывёт в Петербурге — а нет, душа-то всё время
на Дону, и рвётся туда!
Так и сегодня, ещё совсем зимний день — но солнечный, но с крыш к полудню —
звучная, даже гулкая, дружная капель, и этот первый уверенный стук весны, эти
множественные вкрадчивые ступы её ударяют в сердце. А уж яркость и глубина
света — ещё днями раньше нагляжены приметчивым глазом.
И рад, что весна, что
разомнётся скоро за плугом в поле, с лопатой в саду, — и ещё спешней того
успевать до весны продвигать роман! В станице — работы, работы, не попишешь. А
в эту весну — уговорились, приедет в станицу Зинаида. Знакомиться с сестрами. И
с донской жизнью. Увидеть хозяйство. Что будет? Что будет? И сладко, и страшно.
И — тем больше пока успеть написать и отделать дорогих, душевных страниц.
Сколько видено и пережито
казаков, и сам же казак, — а один вот выдвинулся, видится всё время, — черночубый, высокий, малодоброжелательный,
— как он подъезжает к водопою и встречается с женой соседа. А казачка та —
соединённая из нескольких станичных баб, которых Феде самому досталось повалять
в шалашах, у плетней, под подводами, или только поласкать глазами. (Одна-то из
них — больше всех других, только она неграмотна и никогда этого романа не
прочтёт).
Фёдор Дмитриевич Ковынёв продолжал квартировать у своего земляка в Горном
институте и работать институтским библиотекарем, — так был ему и кров, и
постоянный приличный заработок, какого литературная работа принести не может.
Но счастливые и главные часы его были — когда ему доставалось писать. А
счастливые телефоны — все литературные: самой редакции в Басковом
переулке, и сотрудников её по разным местам города. И из своего дальнего угла
на Васильевском острове, откуда не всегда он мог выехать в любимую редакцию,
такая поездка забирала много времени, — он любил иногда и позвонить по
телефону, узнать новости.
Да теперь ходить по
Петрограду — только расстраиваться: все стали какие-то жёлчные, нервные, — и
приказчики в магазинах, и чиновники в учреждениях, и извозчик курит под самым
носом седока, и даже ломовые — бьют перегруженных лошадей и ещё сами садятся на
воз. А солдаты в караульной амуниции толкаются в Гостином Дворе, в Пассаже, —
дико смотреть: что они, с поста ушли или из караульного помещения? А ещё,
городские власти любезно разрешили солдатам бесплатную езду в трамваях — как
уважение к защитникам отечества. И теперь если солдату надо один квартал пройти
— он ждёт трамвая. Шляющиеся их толпы завоевали весь
трамвай, и уже стали недовольны, что частная публика тоже хочет ехать. С
кондукторами не считаются, забивают вагоны, обвисают гроздьями с площадок.
Вчера Фёдор Дмитриевич не
выходил из института, хотя слышал, что кое-где громили булочные, трепали
мелочные лавки. Сегодня как раз по телефону узнал, что по
Невскому полиция не пускает — и, как всегда в таких случаях, сразу замялось
сердце в радостной надежде: а может что-нибудь начнётся?
Всё общество, всё окружение, все петербургские друзья Фёдора Дмитриевича
постоянно жили этой надеждой: да начнётся же когда-нибудь?!
Будний день. И с работы не
так удобно отлучиться, но что-то и не сиделось. А пройтись коротко по
Васильевскому!
Пошёл, сама погода наружу
тянет. Пошёл, лицом своим не нежным, а ловя первый солнечный пригрев, и шапкой
и плечами охотно подбирая капли с крыш.
Прошёлся — но только и
повидал жиденькую молодёжную демонстрацию на Большом проспекте, никем не
разогнанную, не задержанную. Да один остановленный трамвай.
Вернулся опять на службу. Но
слухи доходили весь день и будоражили. И как закрыл в конце дня библиотеку —
так отправился Фёдор Дмитриевич в центр, своими глазами посмотреть. Получится
из этого что, не получится, — а свой глаз всё сметит, сохранит.
Да в записную книжку.
Но сколько ни шёл до
Казанской площади — ничего так особенного не увидел. А Казанский сквер весь был
запружен народом, но и тут ничего собственно не происходило: не стреляли, не
били, не хлестали нагайками, не давили лошадьми. Иногда конные казаки, но
проездом бережным, чуть перегоняли волны народа через цветники к колоннаде — и
снова всё устанавливалось.
Видеть верховых казаков на
петербургских улицах всегда было для Феди мучение и раздвоение. Мучение, что их
прислали сюда палачествовать, стыд, как будто это он сам, клеймо это он на себе
носил. (Не могут себе полицию завести, какую им надо, всё валят на казачье
имя!) Но и всё равно радость и гордость от одного лишь казачьего вида и от
фырканья славных коней, взращённых и справленных на Дону.
Однако сегодня казаки как-то
ласково вели себя, и не бранили их из толпы, и Феде это так и помаслило по
сердцу. Кое-где, огораживая, стояли серые солдатские ряды с малиновыми
погонами, толпа вплотную теснилась к ним, иногда местами вскрикивала чему-то
«ура» — но не было ничьих никаких действий. Всё было — добродушно, где с
любопытством, где с лёгким переругиванием.
Ничего серьёзного произойти
не могло. И Федя сам проникся этим мирным добродушным настроением, ничего уже
не ждал, и записывал в свою неизменную записную книжечку только — типы, одежды
и выражения. Солнечный день ненахмуренно переходил в
красный закат, однако набирая и холодка. Красный как
предвещающий радость? А может кровь? Поверх городских громад ложился алый свет
на пятые этажи Невского, на стеклянный купол Зингера. И как всякий закат в
стынущее таянье был почему-то печален.
И сперва это мирное народное
добродушие, а затем эта печаль — перебрали, перебрали к себе Федино сердце. И
на мирном расходе толпы он тоже отправился домой, уже размышляя только о своём
внутреннем.
Неужели он был на
неотвратимом пороге женитьбы? Какой такой «пятый десяток» он всегда всем тыкал?
Вот — и нет пятидесяти! Самая пора, вполне сок, для мужчины. И вообразить себя,
вольного, окольцованным — невозможно. А и сладко: уже
соединиться, слиться безраздельно и навсегда. И лестно взять молодую,
и сколько страсти ещё впереди.
Но и страх отчаянный: погубить
женитьбой не столько даже жизнь, сколько писательство. Щедро награждены мы
жизнью, но и скупо: каждый возраст один, никогда потом не нагоняем, и каждый
выбор в жизненном разветвлении почти неисправим. И упустить можно целый мир, а
выиграть — никогда мир целый. До сих пор спасительно осторожно Федя всегда
решал — нет и нет. Но с Зинаидой пошло так
пробуравливая, взнимая, перепластывая, — так и
врезалась она в его жизнь.
И он — в
её. Что ж он наделал? Ведь сына погубил ей он — что
поленился к ней в деревню, вызвал в Тамбов. И в Тамбове он её не поддержал. Он
что-то, кажется, совсем не то делал. И ещё вослед чуть не добил её своей глупой
ложью. Так — несло их и врезало друг в друга. Видно, судьба.
Зимой приезжала Зинуша в Петербург — и какая
ласковая, приёмчивая, как всегда мечтается подруга,
без ошеломительных взрывов. Не в Тамбове осенью — вот здесь она его припалила
до конца. Уж так съединились с нею слитно, подладно, такой — готовен он был
и предаться.
А Петьку — Зинаида охотно и
примет.
Но, как всякий человек в
новой обстановке, совсем же не предвидела она, сколько чужести
и враждебности встретит она в станице — как русская. Совсем нелегко будет
понравиться сестрам, и всем вокруг, и войти женой в казачью судьбу. Может и
очень удаться, а может и не стать.
Она-то хотела повенчаться
ещё перед Доном, чтобы туда приехать уже супругами, — но Федя-то знал, что
никак нельзя. Это — нельзя.
С этой новой разбережей брёл Федя, не замечая вполне уже обычного Невского, вышел к Дворцовому мосту. Подстывающий
закат поднимался по шпилю Петропавловки всё выше, всё уже, — с острия уже
стекая в небо.
Как ни живи, как ни решай, а
какое-то чувство занывное, что в любви нельзя решить
правильно — никогда.
И одно только верное
правильное — тетрадочка с первыми главами донского романа. И идти скорей,
садиться за них опять — и млеть над каждой строкой.