17
У начала Съезжинской
улицы, близ Кронверкского, лежал опрокинутый одиночный
моторный трамвай. Когда его валили, здесь, должно быть, много было народу, а
сейчас уже и мальчишки на нём своё отсидели, отпрыгали, убежали в другие места.
И прохожие почти не останавливались около него, мало задерживались, будто вид
трамвая, поваленного среди улицы, был обыкновенным. Может, перед тем они видели
необычнее или ждали такое, куда спешили.
Но один высокий прохожий в
инженерной фуражке и тёмном суконном пальтишке с полевой кожаной сумкой через
плечо, как носят офицеры, — остановился, руки в карманы, суконный воротник без
меха поднят на шее. И так стоял, стоял у поверженного.
Трамвай был грязно-зелёного
натурального цвета, каким бывает кожа иных больших животных, — и как такой
большой рабочий буйвол он лежал, издыхая или уже издохнув, на грязном снегу.
Стеклянный лоб его был в трещинах: перед тем, как забить животное и свалить,
его перелобанили. Побит и помят был бок, на который
его повалили, дребезги стекла там резали его. Далеко за спину и неестественно
вывихнутый лежал хобот с привязанной верёвкой. Четыре мёртвых чугунных круглых
лапы торчали вдоль земли — и видно было, как повредился рельс, когда
выворачивали лапы. А ещё — брюхо несчастного животного, никому никогда не
видное, с его потайными нависами, зашлёпанными уличной грязью, теперь было
выставлено на посмеяние.
И хозяева не шли за раненым.
Все покинули его.
И как же его — теперь проще
всего поднять?
Ободовский наклонялся к телу его, и
через верхние стёкла просматривал, что с нижним боком, и обходил вокруг,
заглянул в тамбур вагоновожатого, и пощупал приводную дугу. Уже к сумеркам
было, когда он побрёл дальше.
Ему немного оставалось, тут
на Съезжинской они и жили, чуть не доходя круглого
заворота на Большой проспект.
Привычным тёплым мягким
объятием и поцелуем в губы встретила его Нуся. И с
мгновенной переимчивостью, развитой у них, переняла от мужа мрак — и на это
невольно сразу поправились её подготовленные возбуждённые рассказы.
Нуся сегодня далеко не ходила, а
многое видела тут, поблизости. Слушала удручённое описание
упавшего — а она как раз и знала, как этот трамвай останавливали: он шёл под
охраной, на передней площадке пристав и требовал от вагоновожатого не
заминаться, ехать дальше. Но из толпы двумя кусками льда пристава ранили
в ухо, вагоновожатый соскочил на другую сторону, потом ссаживали всех
пассажиров.
Пётр Акимыч
обедал, как всегда не замечая еды. Он двигал всею
кожей головы, и уши двигались нервно.
Толпа! Странное
особое существо, и человеческое и нечеловеческое, вся на ногах и с головами, но
где каждая личность освобождена от обычной ответственности, а силой умножена на
число толпящихся, однако и обезволена ими же.
Чего
больше всего и было за день тут, в округе, — это били стёкла: в хлебопекарне на
Лахтинской, в хлебной лавке Ерофеева по Гесслеровскому, в мясной лавке Уткина, в мелочной Колчина,
во фруктовых магазинах, — со зла. А при каждой толпе есть кто-то, подростки или
взрослые, кто и в выручку руки запускал. А ещё малые группы,
без толпы, разграбили на Большой Спасской мясную лавку и чайный магазин.
Такие ж случаи и на Охте, Петру Акимовичу рассказывали, — били стёкла, а
выручку уносили. А в центре — нет.
Эта выручка, унесенная во
многих, значит, местах по Петрограду, делала события непоправимыми, как делает
их и стрельба: чтобы не искали виновных — надо завтра опять бить и грабить
дальше.
А что было в центре! — это
он видел сам. Никогда не думал, что до этого придётся дожить: стоять у
Казанского собора, у заветного центра всех революционных студентов уже тридцать
лет, — и видеть, как открыто поют, никто не мешает, —
«Вставай, подымайся!», выбросили красный флаг — и сердце само невольно, по
старому такту, подпрыгивает.
Человеческий челночок — из
двух пар глаз, мужчина и женщина, они всегда вместе, они во всём согласны — и
струною взгляда и струною чувств невидимо подправляют друг друга, как держать
им, когда хлестнёт с разных сторон. Двуполюсная
магнитная стрелка устанавливается сквозь эти бурные силы.
И ключ рассказа, ключ
отношенья ко всему, что видели за день, — поворачивается.
И во многих местах казаки — ничем
не препятствуют! Через Николаевский мост пропустили целую толпу подростков и
женщин. Нейтральность казаков — это самое поразительное во всём, такого ещё не
было никогда!
Охватывало восторженное
предчувствие.
Грабёж магазинов, конечно,
мерзость, но такое всегда при массовом движении.
— А разве в Иркутске в Пятом это было, Петя?
— В Пятом
не было, так в Шестом было везде.
Настроение двоилось.
Этот упавший, бессмысленно
изгаженный трамвай, чудесное творение рук.
После ареста Рабочей группы Ободовский так негодовал — собственными кулаками дробил бы
министерство внутренних дел, само здание их бесчувственное! Ослы тупоумные, они
неспособны развиваться, не понимают, что такое был и мог быть для них Гвоздев!
Не понимать оттенки — признак ослов!
Но вот поднялось — кажется,
нам на выручку, самое наше?
И опять сейчас закишат все
эти социал-демократы, слово-то какое безобразное, — и
те, которые нахрапом, и те, которые заумно змеятся между десятью поправками и
оговорками?
— И что ж, нам идти в баррикадники, Петя?
Нет, не иркутское
настроение.
Одновременно — страх, что
рухнет всё, налаженное с Пятнадцатого года, — всё
военное снабжение, вся арттехническая подготовка, —
что же будет с нашим наступлением весной?
Эти волнения на оборонных
заводах на некоторых, на Путиловском, даже подозрительны, как бы чувствуется
скрытая рука?
Нет, подозрительно второй
день бездействие власти: ни одного выстрела, ни одного ареста. Как будто
подготовленный уличный спектакль: неужели — грандиозная провокация? и будет
невообразимая расправа? Неужели власть бездействует умышленно, чтобы вызвать
волнения ещё большие — и потом утопить их в крови?
На сто лет? Ещё на сто лет!!
Несчастная наша страна!
А может быть наоборот:
колеблются? пойдут на уступки? Уберут идиота Протопопова? Согласятся на ответственное министерство?
Неужели, наконец, весь этот
ужас может ослабиться? Или даже — рушиться?
Несдвигаемое, нерушимое — и вдруг
рушится?..
И наступит светлое
равноправное общество, где тупые чинуши на жирных
окладах и в бляхах нагрудных звёзд не будут загораживать все пути? Ни у кого не
будет равнодушия к общественному благу?
Сердце выпрыгивает: о,
победи, революция!
И опадает: во время такой
войны! до чего же некстати! Безумие...
— Стоял я, Нуся, около Казанского, в этом
пении под флагами, — и, поверишь, не только не был рад, но готов был, как поп
примиряющий, с распростёртыми руками уговаривать толпу: братья! не надо!
потерпите ещё немного! Ведь какое время! Ведь только немцам на радость!
Подождите ещё весеннего нашего наступления! Вот скоро всё кончится — и тогда...