22
Полфевраля большевики звали
рабочих на Невский — те не шли. И вдруг вот — сами попёрли, не званные. Нет, стихия народа — как море, не
предскажешь, не управишь.
Звали на Невский и к Казанскому — нарочно, отвлекая от меньшевицкого
призыва идти к Думе в день её открытия, как звала Рабочая группа, ещё до своего
ареста. И опять непредвиденно: сам арест гвоздевской
группы рабочие перенесли спокойно, не поднялись. А к Думе 14 февраля беспременно хотели идти. Эту меньшевицкую
затею надо было во что бы то ни стало сорвать: хоть
никуда не идти, только бы не к Думе! И большевики двинули в массы такую типовую
резолюцию: не поддерживать Думу, а прекращать войну и низвергать царское
правительство; «правительство доверия» — буржуазный лозунг, только ослабит
революционное движение пролетариата; Государственная Дума помогает войне, она
бессильна принести народу облегчение, и меньшевики зовут к Таврическому
предательски.
Меньшевики и эсеры, легалисты и оборонцы всех мастей зашевелились, зашипели: вы
отталкиваете прогрессивные элементы буржуазии! нет, 14-го — все к Думе, с
поддержкой!
Ай, позор! А мы больше всего
боимся — несбыточных мещанских надежд. Нет, не пустим рабочее движение в
объятия либералов! Никто не идите к Думе, а все — на
Невский!
А межрайонцы
откололись, они сейчас никакого выступления не хотели: рабочий класс не готов к
революции, и армия не поддержит. Вообще они фракционщики,
не хотят действовать слитно. Да у них и деньги, видно, большие, платят
стачечным комитетам, Путиловским едва не овладели, держатся независимо. Да
собрали к себе лучшую пишущую молодёжь, выпускают листовки чаще других: «хлеба!»,
«равные права евреям!» и «долой войну! долой войну!». Но «долой войну» — ещё
плохо понимают рабочие массы, и большевики с этим лозунгом поосторожней.
Да у большевиков ещё и
провалилась типография в Новой Деревне, и даже к 9 января листовки не смогли
выпустить. Всё устной передачей: на Невский, с
красными знамёнами.
А ещё ж есть
меньшевики-интернационалисты, у тех ещё своя позиция, раскололся волос
начетверо, полный разброд социал-демократии.
Но полфевраля проборолись БЦК и ПК с ними со всеми — и таки сорвали:
14-го к Думе рабочие не пошли!
Шляпников
сам проверял ревниво: надел буржуазное пальто, шляпу, взял под ручку, как
барышню, курсистку, и долго бродил с ней по Шпалерной, выжидая, не будет ли
массового движения. Нет, не было, разве человек пятьсот, — а то стояли любопытными кучками
только прислуга барских домов, дворники да прохожие. А Невский
— всё-таки кишел конной и пешей полицией, — и учащаяся молодёжь сбиралась
большими группами и пела песни. Наших — боялись больше!
А почему рабочие и на Невский
не пошли — сама большевицкая головка виновата, перемудрили: чтобы верней от
меньшевиков отделиться, решили и день сменить, вместо 14-го — 10-го, в
годовщину суда над депутатами. Но никто не вспомнил, не сообразил: ведь это —
последние дни масленицы, даже все военные заводы 9-го и 10-го законно не
работают, все рабочие по домам блины едят, — кого же вытянешь на демонстрацию?
Спохватились, перенесли стачку на 13-е, — но уже не все знали, оповестить не
удалось.
Ладно, не состоялось «на Невский», но не состоялось и «к Думе», — всё равно победа
большевиков.
И вдруг вчера — всё само!
Здорово! Застигнутые БЦК и ПК собирались, где могли, и совещались, Шляпников —
со своими недотёпами, Молотовым и Залуцким,
а там и с ядром сормовичей, и все — до раззёва ртов: никто рабочих не звал, с чего они вдруг?
Но уличные демонстрации
всегда хороши. Чем бы они ни кончились — они всегда ведут к обострению борьбы.
При уличной демонстрации — всегда что-нибудь случится. Солдаты эти дни
держались очень пассивно, вяло оттесняли публику, вяло заграждали путь,
вступали в разговоры и даже некоторые ругали полицию. Хорошо! От всякого
стояния против демонстраций войска разлагаются, слушают демонстрантов и что-то
усваивают. Хотя всё ещё у толпы не хватает злости. Как повернуть её решительно
от желудка к политическим требованиям?
Но и власти оба эти дня вели
себя что-то очень уж вяло — поразиться, как нерешительно. Ни одного выстрела —
и даже ни одного ареста. Пошёл даже слух среди товарищей, что это —
правительственная провокация: мол, нарочно запускают движение, дают разростись, чтобы потом потопить в крови.
Но Шляпников этому не
поверил сразу. В действиях властей, и особенно в сегодняшнем уговорительном хабаловском
объявлении, он почувствовал — истинную слабость власти, очень похожую на ту
внезапную слабость 31 октября, когда он безо всяких сил переборол их! Они —
просто не уверены в себе, они — не знают, что делать. А между тем, никак не
сопротивляясь движению, они и проигрывают.
Но и — что было делать нам?
Как овладеть движением и как обойти остальных социал-демократов? Какие бросить
стержневые лозунги? В производстве у нас — одна плохонькая листовка про
озверелую буржуазную шайку, и та от руки, и та может быть с политическими
ошибками? А момент, может быть, самый решительный, ещё важней, чем был в
октябре, — как не ошибиться? Минует эта пора — и оборотному взгляду будет всё
понятно. Но — как быть сейчас?
Ах, нет у Саньки Шляпникова
ленинской головы! И — эх, нет рядом Сашеньки, распроумницы!
Ясно, что: не дать остыть!
Чтоб забастовка не кончилась за два-три дня! Доводить борьбу до предела, до
схваток с полицией (где не получаются — подтолкнуть!), до уличных битв, пусть
до кровавой бани! Если и пойдёт в отлив — всё равно эта баня не забудется и не
простится, и даже поражение — есть победа!
Но движение, возникшее так
неожиданно и сразу во всех местах, — невозможно поправить! Нет влияния, людей,
даже связных по районам. У нас, как и везде, любят болтать, петушки
наскакивают, вроде Васьки Каюрова, а публика пустая,
революционеров настоящих нет. И теперь вместо того, чтобы стать при массах на
улице вождями, — все надежды положили только на стихию, а сами собирались по
квартирам на Выборгской и толковали до одури: какую тактику выбрать, которой,
может, никто и выполнять не будет. Да наверно надо, чтоб нас вся Россия
поддержала? Да наверно надо бы всеобщую всероссийскую стачку подымать? Да кого
посылать, когда с одним Питером не справимся? С армией связаться? За полгода не
связались — в день не свяжешься.
Тьфу! Хорохорились против
оборонцев, а у самих сил — совсем нет.
И оставалось Шляпникову:
брести по столице, да смотреть самому, что делается, — улица и есть важней
комнатных размышлений. Днём через мосты не пускали, к вечеру схлынывало, всё открывалось, — Шляпников и вчера и сегодня ходил
вечерами на Невский толкаться и наблюдать.
Вчера —
была непринуждённость, обстановка обычная, всё открыто, все гуляют, и даже
полиция выпроваживала с Невского рабочую молодёжь как бы в виде игры.
А сегодня, во-первых, не
было гуляющих солдат и даже офицеров — очевидно
перешли на казарменное положение. Иногда разъезжали взводы казаков. Потом:
трамваи, извозчики, автомобили быстро заметно редчали,
прежде обычных сроков. Но пешеходы на Невском не так
редели, и Шляпников видел тут много рабочих, совсем в неурочное время, а
полиции не было — гнать их с чистой столичной улицы. И в таком окружении
франтоватая фланирующая публика, хотя никто прямо, кажется, не мешал ей, — не
чувствовала себя свободной для развлечений, и тоже исчезала. И раньше времени
закрывались кондитерские, кафе, рестораны, гасли роскошные витрины, всегда
торговавшие до глубокой ночи.
Утренние хабаловские
объявления кое-где уже были полусодраны.
Дух буржуазного Невского был
сломлен — и вот безо всякого боя, в темноте, его забирала тёмная толпа.
Собирались в кучки.
Вдруг на углу Невского и Литейного, где перестали пересекаться трамваи,
несколько кучек содвинулось с разных сторон — и стала толпа! И на чём-то сразу
же нашлось подняться первому оратору. Шляпников не узнал его, но видно был опытный
— закричал уверенно, сильно и сразу к делу, не с копеечными лозунгами
меньшевиков, а наверно межрайонец:
— ...Глухая ночь
правительственной реакции!.. Обман обороны отечества!.. Дёшево обошлась им
победа в Девятьсот Пятом! Но прибавилось у нас опыта
за двенадцать лет! Долой кучку бандитов, затеявших войну! Распутное
правительство...
Бойко нёс. И слушали — без
возражений. Открывалось Шляпникову, что уже можно лозунги ставить смелей и
смелей. Опять опережали межрайонцы.
— ...Отомстим насильнику на
троне, царю-последышу! Погибель царским прихвостням, народоубийцам!..
И тут услышали все, хотя
мягко ступали копыта по снегу: по Невскому от
Знаменской прямо на них ехали казаки!
Оратор замолчал. И
провалился. Все зашевелились, обернулись — в тишине ещё слышней был ход подков.
Но странно ехали казаки:
рассыпным строем, поодиночке, и не только оружия не вынимая, а даже рук не
держа на рукоятях шашек, и не выхватывая нагаек, — тихим шагом, как будто
задумавшись, куда им дальше.
Как может ехать всадник в
сказке.
Толпа стала раздвигаться к
тротуарам, но не разбегалась, и даже посреди улицы остались многие. Уже и не
боялись. За эти дни появилась и на казаков надежда.
Казаки молча, тем же медленным
шагом, так же поодиночке, бережно въехали между людьми, разве крупом кого
толканув, — и так проехали через разреженную толпу, а на просторе снова
сблизились — и дальше, не задержась, не оглядясь.
И из толпы, и с тротуаров —
зааплодировали, закричали:
— Браво, казаки! Браво,
казаки!
И толпа — опять смыкалась, и
тот же оратор вылез и продолжал: что надо вовлекать армию в революционную
борьбу. Потом расходились, уже без понуждения, и кричали:
— Завтра — опять на Невском!.. Приходите завтра на Невский!
Шляпников ни во что не
вмешивался. Теперь он крупно зашагал по темноватому пустеющему проспекту. Ему
до Павловых было больше пяти вёрст.
Только бы не угас пыл у
рабочих: ещё день — ещё день — ещё день, раскачивать, а на работу не
возвращаться.
Прямо бы — на крыльях
радости нестись, вот сейчас товарищам расскажет, там у
Павловых соберутся на всю ночь.
Но почему-то радости полной,
настоящей — Александр Гаврилович не ощущал, заметил. Кажется — этого только и
ждал, для этого жил! — а вот...
Или — начинал уставать?
Столько уже месяцев — то под слежкой, то переодеваясь, с фальшивым паспортом.
Ездил опять в Москву и на Волгу — везде слабо, нигде ничего не готовится, и
никакой всероссийской забастовки сейчас не раздуть, он знал. А в Питере —
тайные встречи на адвокатских квартирах — с Чхеидзе, с Керенским, и те
закатывали истерику, что большевики — сектанты, и Шляпников 14 февраля погубил
подготовленное торжество демократии, помог царскому правительству.
Может, и правда где что не
так сделал. Спросить некого.
Или — просто устал от
подпольщины?
И вот в сегодняшние дни забрала
его почему-то не радость, а, как Сашенька выражается: меланхолия.