ДВАДЦАТЬ ПЯТОЕ ФЕВРАЛЯ
СУББОТА
23
А проснулся Георгий — ныло
опять в груди, разнимало тоской хуже вчерашнего.
Испарилась куда-то вся
радость, вчера ещё спасённая у огня. Хотелось — уезжать. Но вчера уже обиделась
— как ей теперь повторить? Ольда не привыкла, чтоб ею
вертели. Но и оставаться ещё до завтрашнего полудня казалось пусто, немыслимо.
Да проснулся, как назло,
рано.
Вскоре и она.
Встретились глазами — а уже
не всё на лад. Что-то сдержанное пролегло в глазах, разделяя.
Но и молчанье чуть-чуть
продлись — будет размолвка. А говорить — опять она будет об Алине?
И толчком:
— А поедем в город?
И она неожиданно: ладно,
едем.
И печки уже не разжигали. А
наружу вышли — так даже теплей, чем в дачке.
Тропка такая, что под руку
неудобно. Отдельно.
Вот, Распутин убит, так что?
Пока он был жив, редко кто не мечтал: хоть бы его убрали! И сперва
— ликование было, особенно в образованном обществе, все поздравляли друг друга,
даже — приёмы, банкеты.
— У нас штабные офицеры —
тоже, искали шампанского выпить.
Да, произошло убийство, как
бы единодушно желанное всем обществом. Впрочем, разве это — первое убийство,
которому общество аплодировало? Но совсем оно не к добру. Прошли недели — и
стало хуже, чем с Распутиным: теперь не на кого больше валить. И это пятно:
убили великие князья. И никто не наказан — тоже пятно.
— Это да. Обхожу роты, в
одной новой дивизии, беседую. Встаёт старый солдат: «А пущай бы нам ваше
высокоблагородие высказали, почему это сродственники Государя императора, кто
забили Распутина, на свободе позастались и суда на
них нет?»
Да ведь законы даже не
приспособлены к такой дикости: арестовывать великих князей как убийц. И можно
себе представить, как защита злоупотребляла бы, и поносила трон.
Удивительно, как Распутин
долго держался — в тоне, в роли. И что-то же советовал. И советы принимались.
— И с каким уровнем? Как он мог
дорасти до государственных советов?
— Значит, какая же природная
трезвость ума. И уменье ответить не впросак. И очевидно религиозный экстаз —
умел же он, ничтожный пришлый мужик, так убеждать епископов, что они возвышали
его. Тут уж на женщин не свалишь. Только банкиры играли им.
— Но какой бы ни был у него
здравый смысл — унижает каждого из нас, подданных, что государственные вопросы
могут решаться на таком уровне. И каждый думает: что ж это за монархия?
— Конечно, это всё — ужасное
несчастье. Может сердце отказать в терпении...
Пришли на станцию раньше
времени. Всего несколько человек на платформе, утоптанный снег кочковатый. Всё
ещё света северного мало. И мрачные ели густо у станции.
— А всё же — ты с осени
изменилась. Ты уже не так это всё поддерживаешь.
— Нет, ты ошибаешься.
Поддерживать трон — в этом я не изменилась. Даже: сейчас ещё нужней, чем тогда,
сплочение твёрдых верных людей. Ведь сколько же умных и твёрдых, но все
рассеяны, друг друга не знают — и бессильны.
Сумочка не мешала за кистью,
она сплела пальцы в перчатках, — и было бессильное умоленье
в этом жесте, но была уже и сила.
— Да не нужна им наша
помощь. Никто из них её не спрашивает. И — некому предложить, и — нет путей,
доступа нет на сто вёрст. Ты же не можешь придумать — как.
Брови Ольды
и лоб дрогнули вместе:
— Так что ж — не спасать
страну?
— Страну — спасать. Но
укреплять трон помимо воли трона — абсолютно невозможно. Как помогать тому, у
кого нет воли? Как только соединяешь себя с троном — вот ты и скован всей там
налегшей, прилипшей рухлядью.
— Нет, ты не монархист, —
печалилась она. — Ты и осенью так же говорил. А время было взяться — тогда, на
поддержку.
Гудел поездок, подходя. Доболтал вагончики, остановил. Вошли. Дачный вагон слабо
нагрет печкой от середины, и там вблизи сидят.
— Холодно тебе будет?
— Нет, ничего.
Поколебался. И:
— Тогда... я тебе не всё
сказал.
— А как?
Всего — и теперь не
выразишь. И — долго.
— Да разные мысли бродили.
Но не точные. Оказалось всё очень-очень сложно. И не в думских кругах найти союзников.
— Да уж не Думе в рот
смотреть. Тот же Распутин для Думы был — просто находка. Не такие уж могучие
«тёмные силы», как раздувалось. Молва всегда нагораживает избыточное, это закон
молвы. А нечистота прилипает и на всех уровнях. Выступать против Распутина
стало в обществе очень выгодно. Каждый, кто заявит, что он — жертва Распутина,
сразу становится фаворитом общества, обеспечена повсюду горячая поддержка.
Нравилась ему эта сдержанная
ровная страсть её, как она всегда говорила об общественном.
Чуть-чуть запрокидывая голову.
И затолпились в Петрограде
слухи, да какие. Что убийством Распутина начинается новая эпоха террора. Даже
будто: стреляли в Протопопова, уже! Уже хотели
отравить генерала Алексеева! Задумано убить императрицу и Вырубову!
Не где-нибудь, а среди знати спорят: убьют ли только императрицу или Государя
тоже. Уже называли и полки, в которых готовится заговор. Потом — что заговор
великих князей, и будет государственный переворот, а то: перед Пасхой будет
революция. О заговорах среди гвардии — из десяти мест.
— И ты думаешь — есть доля
правды?
— Думаю: всё болтовня. Но
ходит. То будто: на союзнической конференции в январе постановили: взять
русское правительство под опеку и посадить англичан и французов в русский
генеральный штаб.
Воротынцева передёрнуло.
Немощные карельские деревца
за окном. Заснеженная долина речушки.
Слухи — напирают,
измучивают, не бывает дня без их горечи пустой. То: к февралю подпишут
сепаратный мир. То: ожидается железнодорожная и всеобщая забастовка. То: вот,
через полчаса перестанут давать ток и остановятся трамваи. Но — кто
говорит! В придворном мундире, камергер, вдруг называет, правда, в небольшом
обществе, Зимний дворец — вороньим гнездом! Вообще, среди придворных — очень
много предателей, они больше всего и сплетен пускают, подлаживаются к обществу.
О царской семье — любые мерзости, будто у них оргии...
— И всё это — свободно
вслух?
— Совершенно! Сейчас говорят
— всё, что хотят.
Все те же скудные хвойные
стволики в снегах — и вдруг оскалится гранитный валун.
Как будто и легче стало в
движении. Наверное, в этом всё дело — требовалось движение.
А нет. Та вчерашняя
посасывающая пустота — всё же осталась в нём.
Неловкость между ними как
будто разрядилась. Он снова любовался её поводимой
головкой, и выражением строгой рассудительности, которое очень шло к ней. Но
странно звучал их разговор — как знакомые встретились в вагоне. Куда делась их
обоюдная слитная радость?
А — что было перед самым
убийством? Эти съезды разгорячённых тыловых героев, безо всякого
намерения обсуждать что-нибудь полезное, а только как-нибудь проголосовать уже
готовую ядовитую резолюцию — и распустить её по всей России тучами прокламаций.
И даже если не проголосуют — всё равно распустить: например, что правительство
умышленно ведёт Россию к поражению, чтобы с помощью Германии ликвидировать
Манифест 17 октября! Всеобщая жажда успеть прослыть либеральными охватила и
дворянство, на дворянских съездах тоже злобствование: «постыдный режим», это
считается нормальным определением российского государства. И нет сильного
весомого голоса, который бы прогремел: да остановитесь вы! нельзя же так лгать!
Голубая фуражка начальника
станции. Вошли молочницы с вёдрами.
До сих пор не замечали, не
слышали людей. А тут открылись их уши. И в вагоне, уже изрядно наполненном, они
различили разговоры о каких-то питерских волнениях: о разбитых магазинах,
остановленных трамваях.
Воротынцев насторожился, но Ольда отмахнулась:
— И такое бывает, в феврале
уже было, и на Петербургской стороне.
Но затем они разборчиво
услышали, что сегодня — трамваи вообще нигде не ходят.
Вот так так, значит и конка от Ланской
к Строганову мосту тоже наверное не ходит? Тогда нельзя сходить на Ланской, как думали, — а ехать до Финляндского.
Какой-то мещанин позади них
рассказывал, что вчера вечером подле вокзала сунулся в переулок — а там: в
полной темноте, без огней, без звука стоит спешенный казачий отряд, затаился,
пики составлены, только лошади тихо фырчат. Затаились — и ждут.
Вот как? Значит, дело
серьёзное. И вот когда Георгий выбранил себя: зачем они поспешили? Как хорошо
там было вдвоём! Какая это в жизни редкость, и что за характер проклятый — всё
отбрасывать и всё вперёд куда-то?
Виновато погладил запястье Ольды, за перчаткой.
Она печально улыбнулась.