30
Так хорошо, что страшно.
Оглушённая.
Не хочется, чтобы время шло:
оно непременно принесёт хуже. И это взлетенное состояние
начнёт слабнуть — и уйдёт.
Просто сидеть и
наслаждаться, ни о чём не думая.
Ни о чём.
Так много мыслей — и все
хорошие.
Многое невозможно, но Ликоня и не хочет невозможного.
Увидела в Екатерининском
сквере и подкосилась. Поняла: если сейчас не скажет, то никогда уже больше. И
всегда будет страдать, что не решилась.
И как-то ноги донесли. И
как-то проговорило горло:
— Я хотела вам сказать... Я
счастлива, что я с вами познакомилась. А теперь, я слышала, вы уедете... Так
вот я...
Он — очень приветливо
отнёсся. Но обычные внешние слова.
Пошли рядом. У неё рука
плясала, и он сочувственно встречно сжал её.
А там аллейка короткая, вот
уже и конец, и расставаться.
Он сказал, что это
прекрасно, что она сказала, что раскаиваться в этом не надо, он её благодарит.
За что же благодарит?
— удивило.
И: что она ему тоже сразу
очень понравилась.
Но если б это было так —
почему ж там он ни разу не взглянул особенно и ничего особенного не сказал?
Хотя он там, между актами,
скорей посмеивался, со стороны. Себе на уме. Здесь таких нет. Высокий! В
облитых сапогах. Бородка белокурая. (Бело-курится?..)
Такой прямой! И с волжской свежотой. В театральном толканьи — как светлый
орёл. Прилетел с ветряного простора.
— Но вы не навсегда
уезжаете? — спросила.
Нет. Сейчас — только дней на
пять уедет. Потом сразу ещё приедет. Да вообще он в Питере бывает от поры до
поры.
Поцеловал ей руку.
Всё длилось, может быть, две
минуты. А теперь — часов мало, пока это разворачивается как надо.
Всего так много, это нельзя
сравнить ни с чем, это переполняет!
Всегда хотелось Ликоне говорить другим не всё (себе оставить). А сейчас бы
ему — всё!
И могла. И хотела: всё.
И даже мучиться от ещё не
досказанного. Кого благодарить?..