38
Карточки на хлеб! — в
девятом часу вечера, в городской думе на Невском, с её
взнесенной конструкцией-каланчой, изломанными лесенными
всходами, взбрасывающими наверх, в Александровском зале, где бывали и пышные
приёмы иностранных гостей, открылось совещание гласных думы совместно с
санитарными попечительствами и попечительствами о бедных.
Но такое возбуждение кипело
в грудях ото всего происходящего в городе, и такая была потребность где-то
говорить и слушать, что сюда, в этот безопасный зал, куда не могут наезжать
конные, собралось со всего Петрограда немалое число и просто сознательных.
Очень ждали самого Родзянку, но он никак не мог. А прибыл и
занял место в президиуме постоянный болетель о
народном продовольствовании депутат Государственной
Думы Шингарёв.
Городскому голове
консерватору Лелянову, собравшему совещание, вопрос не казался сложным: что
хлебные карточки надо вводить — уже согласились все: и правительство, и Дума, и
общество, и так было сделано в других воюющих странах. Предстояло обсудить, кем
и как будут готовиться материалы, кто будет ведать составлением списков и
раздачей карточек.
Но первый же оратор,
известный либеральный сенатор Иванов, со страстью изменил постановку вопроса:
настоящее собрание не может и не должно биться в таких узких рамках —
техническое введение карточной системы. Уж раз собравшись, мы, конечно, должны
обсудить положение общее. Что ж так поздно додумалось правительство передавать
продовольственное дело в руки города? А теперь мы должны обсуждать шире!
И тон был задан! И радостно
отозвались ему сердца со всех концов зала! Именно и хотелось того всем:
поговорить и послушать — вообще! А карточки сделать немудрено, с
ними и попечительства справятся.
И поддерживая этот порыв как
бы с верхов, своими вензельными эполетами, гласный
генерал-адъютант Дурново — призвал не верить обещаниям правительства, также и в
отношении хлеба. Сейчас привозят муки на Петроград — 35 вагонов в день. А
правительство пусть-ка
обеспечит по 50 — а иначе мы должны сообщить населению.
Аплодировали. Радовались. Уж
если генерал-адъютанты так говорят — значит, сгнил режим, сгнил!
Тщетно пытался гласный Маркозов перенаправить собрание: не надо зажигательных
речей, а давайте лучше займёмся делом.
То есть что же — вот этой
самой техникой составления списков и выдачи карточек? Он просто смеялся над
собранием!?
А когда осмелился сказать,
что в продовольственном кризисе виновато не одно правительство, но также и
общество — это просто оттолкнуло от него собравшихся,
его уже и не слушали дальше.
Но опасность собранию
увязнуть в малых делах — была. Выступил с нудным докладом председатель
городской продовольственной комиссии. Он перечислял вагоны, отдельно ржаной,
отдельно пшеничной муки, и пересчитывал вагоны на пуды, и ещё вникал в
пропускную способность пекарен, — и получалось, что город полностью обеспечен
мукою на две недели, даже если не поступит ни одного вагона больше, а они даже
при мятелях поступают в размере трёх четвертей от
нормы.
Ах, разве о том нужно было
говорить! В этих скучных выкладках терялось главное: тупая неспособность власти
справиться даже с хлебной проблемой! Неужели в этот зал собирались из мятежного
города, иные пешком с Выборгской или Московской стороны, чтобы послушать сии
выкладки? Не так важен сам хлеб или не хлеб, как свидетельство бессилия власти.
Тут вскинулся на трибуну
пламенный адвокат Маргулиес — и языками огня стало лизать лица в зале. Он
именно в общем виде говорил — о неспособности, о тупости, о полицейских
ограничениях — не допускают избрания рабочего класса в районные комитеты по
распределению продуктов... Так рабочие выберут свой Центральный Комитет! Он мог
бы, видно, и вдесятеро ещё назвать и пересказать правительственных
злоупотреблений — но взмахами рук своих, но всплесками голоса уже передал залу
всё необходимое — и поджёг его радостно-безвозвратно!
Следующий гласный потребовал
захватывать комитеты явочным порядком, не считаясь с тем, что думают в сферах.
Явочный порядок — ударом набата
прозвучал в зале: явочный порядок был самой сутью славной революции 1905 года:
каждый человек и каждая общественная организация делала то, что считала нужным,
не спрашивая правительства. Именно такой порядок и должен быть в России! Именно
так пришла пора поступать и теперь! Блики пожарных огней радостно перебегали по
лепному потолку и стенам.
И вышел говорить Шингарёв.
Всегда любимый оратор общественности, с его удивительной искренностью и тем
набуханием чувства, где, уже близко, за одной переломной гранью могут хлынуть и
слёзы, слёзы сочувствия к страдающим и слезы назревшего самоосвобождения, своим
голосом неповторимо сердечным коснулся он всех сердец. Он не говорил «явочный
порядок», но отстаивал именно его: право рабочих и общества — самим решать, а
властям бы — не вмешиваться! Да, город может сам взяться за распределение хлеба
— но если правительство обеспечит подвоз, пусть дадут гарантии! А то нет ли
здесь ловушки: они довели до развала, а город возьмётся распределять, а хлеба
нет — и будет виновата городская дума?
Бурными долгими
аплодисментами провожали народного любимца.
А тут вышел ещё один
гласный, Шнитников, совсем не левый, и перекинул
собрание прямо к делу: нынешнее правительство как абсолютно неспособное должно
вообще уйти!!! А вместо него пусть возникнет коалиционный кабинет!
В разламывающих
аплодисментах объявили перерыв: уже непосильно было только слушать, но хотелось
ходить в кулуарах и делиться друг с другом.
В перерыве ещё разогрелись,
ещё тысячу раз высказали это и ещё это, и ещё следующее, — и уже после перерыва
трибуна бы не выдержала скучного благоразумия, ни серых подсчётов, — теперь
каждый оратор говорил, о чём хотел, и председатель уже никого не останавливал.
Заседание потекло вполне революционно.
Выскочил Каган, кажется даже
не гласный, — и сенсационно сообщил о расстреле: вот тут, рядом с самою думой,
около часовни Гостиного Двора! — стреляли в толпу, убили и ранили! — и о каком же
хлебе можно говорить теперь тут, рядом, в думе? Надо что-то сделать, что-то
обязательно сделать, и не позже этой ночи!
— Но что же сделать? —
отчаянно крикнули из зала.
— Я не знаю, что сделать! —
задыхался Каган на трибуне.
Раздался чей-то смех, но был
оборван, как неприличие. Зал негодовал. Какая-то дама крикнула:
— Надо, чтоб не стреляли в
народ!
Да, да! Гул одобрения.
Запретить им стрелять в народ!
Тут вышел новый оратор и
предложил почтить память невинно погибших вставанием.
Зал поднялся. И грозно
выросло короткое молчание.
И так собрание переступило
ещё одну ступень чувств.
И снова говорил оратор от
кооперативов: разве движение — только за хлеб? Разве рабочим нужен только хлеб,
а не участие в управлении? И даже не унизимся просить каких-то гарантий от
правительства, как предлагал депутат Шингарёв. Мы не верим правительству больше
ни в чём! Мы — сами всё возьмём! Изберём продовольственные комитеты от всего
населения — и всё возьмём сами!
Тут выступил гласный Бернацкий, профессор. Он вот как высказал: может быть,
голод и утолят, правительство как-нибудь извернётся и утолит голод, — но всё
равно! не дадим начавшемуся движению остановиться! революционное движение не
должно остановиться!! — но валом докатиться до конца!!
Ах, замечательно! Эта мысль
овладела собранием: не в голоде дело! — но пусть докатится всё до конца!!!
И в эту разгорячённую минуту
— кто же? о, кто же? чья лёгкая стройная фигура вдруг промелькнула по залу —
над залом, — уже узнаваемая, уже трепетно приветствуемая, и вот захлёснутая бурею аплодисментов?! Сам Александр Керенский,
оратор среди ораторов, излюбленный трибун, бесстрашный революционер, чуть
прикрытый легальностью, посетил нас! — вступил на трибуну! — и вот уже говорил
вне очереди.
Говорил
страстно, что — была, была, была возможность уладить продовольственный вопрос —
но тупое правительство, как всегда, не вняло голосу общественности, — и вот
упущен, упущено, упущено. А теперь, когда совсем уже безвыходно,
правительство хочет увильнуть от ответственности и всё свалить на городские
самоуправления. Это кажется уступкой, но это — дар данайцев, и общество не
должно на этом попасться! Город должен поставить твёрдые условия, чтобы
правительство уж тогда вовсе не вмешивалось бы в продовольственное дело. И даже
— совсем ни во что! уж тогда совсем бы устранилось! Населению должна быть дана
полная свобода собирать собрания о хлебе. Свобода собраний! слова! и печати! А
вот, какой-нибудь час назад некоторые рабочие кооператоры собрались в Рабочей
группе Военно-промышленного комитета — а полиция окружила помещение — и
некоторых арестовали! Вот наша свобода! Наши товарищи шли сюда, чтоб объяснить
городской думе — и вот наша свобода!
Поднялся шум, какого ещё не
было. Пока, значит, мы здесь заседаем о свободе — а где-то арестовывают?! Какое
же возможно содействие в продовольственном деле, какая мирная работа, когда...
В бурных возгласах было
решено, чтобы Шингарёв и городской голова немедленно спросили и требовали от
правительства!
И они двое тотчас пошли
звонить по телефону.
А тут появился ещё один член
Государственной Думы — Скобелев, его сперва и не
заметили в блеске Керенского. А у этого была смазливенькая
наружность, звонкий приятный голос, но глуповатое лицо, — зато известный
социал-демократ. Он объяснял собранию, что продовольственный вопрос нельзя
решать отдельно, он слишком тесно связан с политическим, а политический — ещё
трудней. И надо использовать теперешнюю растерянность правительства! Что
правительство нашло свой путь борьбы с продовольственным кризисом —
расстреливать едоков, но мы, здесь присутствующие, должны заклеймить такой
предательский способ — и должны потребовать возмездия!!! Правительство,
обагрившее руки народной кровью, должно уйти!
Тут выступил рабочий лесснеровского завода Самодуров,
большевик из больничной кассы: что современный государственный аппарат
невозможно никак, ничем исправить — а только уничтожить до основания!
Только тогда наступит в России успокоение, когда нынешняя правительственная
система будет вырвана с корнем!
Аплодировали.
Снова вылез со скучной ползучей
речью гласный Маркозов: не выходить с требованиями на
улицу, не повторять печальных событий Пятого года, в
условиях войны это было бы предательство родины...
Ах, мы же ещё и предатели?..
Нет, именно на улицу — отвечал Самодуров,
— вываливать всем на улицу, а не ждать, пока дома арестуют.
И верно! И мы именно хотим
повторения атмосферы Пятого года! мы хотим
дышать тем грозовым воздухом!
Возвратился Шингарёв. Он
разговаривал с министром-председателем Голицыным. Тот сказал, что об аресте
рабочих ничего не знает и будет...
Ах, уже виляют?! Ах, уже
дрогнули?? Так стройнее наши ряды! так яростней напор на правительство! — чтоб
оно опрокинулось!!! Не надо нам их подачек, мы сами всё возьмём!
Снова возвысился узкий
Керенский — и строго призвал собрание ещё раз почтить вставанием память
погибших сегодня рабочих.
И собрание поднялось — ещё
раз.
Пронёсся гул, что сейчас
внесут сюда и трупы.