Двадцать пятое февраля

 

 

 

40

 

Охта была весь день от города отрезана: стояли отряды войск на мосту Петра Великого, на набережной Невы и между Охтой и Выборгской стороной, никуда не выпуская охтенцев. Через реку по льду тоже не многие пошли: невский лёд против Охты выдался ненадёжен, да и весенний, против Смольного уже кой-где и вода его покрывала, чуть и не по колено. Так и не знали весь день: что же такое творится в других районах и по ту сторону Невы? Кто пробирался — рассказывал, что там большие толпы ходят по улицам, везде войска, а заводы ни один не работают.

Но Охта — и сама как отдельный город, только не столичный. Толпились охтенцы по своим захолустным улицам, собирались где большими кругами, где малыми, спорили, а то и речуны выступали, у кого язык хорошо ворочается.

Полицейские патрули проходили иногда, но разогнать такие толпища было им не под силу. Иногда проезжал казачий разъезд и страшно сек нагайками воздух — но только для острастки, никого не трогали.

Где узнавали охтенцы в своей толпе переодетых полицейских доглядчиков — отмолотили.

Был слух, однако, что дело добром не кончится. Что если только начнётся общий бунт — власти взорвут Пороховые, и взлетят на воздух вся Охта и пол-Питера.

Не все разошлись и к вечеру. Ещё долго шумел, бродил народ на улицах. Стали в разных местах разводить и костры, где наломавши досок от казённых заборов.

На набережной подле больницы Елизаветинской общины стояло с дюжину казаков в конном строю и посматривали на один такой костёр.

А от костра — на них. То подсмехались вслух над ними, то свистели им. Потому что — нутро бередят, зачем стоят, что за надсмотрщики? Громко об них:

— Продажные герои!

— Кудрявые лыцари!

Ино дети да подростки подбегали к ним ближе, кидали снежками. Тем — и хочется детей стегануть, да взрослые близко.

Ладно, как будто их нету. Вылез на кучу твёрдого снега один мастеровой пожилой, да и пьяненький, и голосом, как плача, рассказывает про Пятый год:

— И сам министр Витте на коленях елозил перед нашим Носарём, во как было! А — всё у нас отобрали. А всё — из-за этих длиннокудрых псов! — И рукой туда, на казаков. — Кааб не ихние нагайки, так до сих пор бы... Сволочи они, вот что!

И — туда на них зазявился. И — все туда на них.

И вдруг казаки — всё слышали! — тихо двинулись. Шагом. Сюда!

Замерла толпа. И бежать стыдно — и устоять как? Боязно.

И чем бы решилось, но парень один смекнул, схватил варежкой головешку из костра — и кинул прям в них! Да метко: один казак еле увернулся, стряхнул.

Чего-то грозное крикнули.

— Я те дам, холуй царский! — крикнул кто-то отчаянно, как резали его. — Бей их, ребята!

И поддержали:

— Бей!

— Бей их!

И зашевелилась толпа — кто за головешкой, кто за ледяшкой, кто досчину остро обломанную метнул. Заревели! засвистели!

И казаки — попятились на конях. И — на поперечную улицу.

Попятились шагом — но вослед им досочки, ледяшки.

И — вскачь укинулись казаки.

Хе-ге-ге-ей! — завеселилась, заулюлюкала толпа. — Удрали, сволочи?!

А на небе — сполохи сильные играют. Синё, красно.

 

 

К главе 41