40
Охта была весь день от города
отрезана: стояли отряды войск на мосту Петра Великого, на набережной Невы и
между Охтой и Выборгской стороной, никуда не выпуская
охтенцев. Через реку по льду
тоже не многие пошли: невский лёд против Охты выдался ненадёжен, да и весенний, против Смольного уже
кой-где и вода его покрывала, чуть и не по колено. Так и не знали весь день:
что же такое творится в других районах и по ту сторону Невы? Кто пробирался —
рассказывал, что там большие толпы ходят по улицам, везде войска, а заводы ни
один не работают.
Но Охта
— и сама как отдельный город, только не столичный. Толпились охтенцы по своим захолустным улицам, собирались
где большими кругами, где малыми, спорили, а то и речуны
выступали, у кого язык хорошо ворочается.
Полицейские патрули
проходили иногда, но разогнать такие толпища было им не под силу. Иногда
проезжал казачий разъезд и страшно сек нагайками воздух — но только для
острастки, никого не трогали.
Где узнавали охтенцы в своей толпе переодетых полицейских доглядчиков — отмолотили.
Был слух, однако, что дело
добром не кончится. Что если только начнётся общий бунт — власти взорвут Пороховые,
и взлетят на воздух вся Охта и пол-Питера.
Не все разошлись и к вечеру.
Ещё долго шумел, бродил народ на улицах. Стали в разных местах разводить и
костры, где наломавши досок от казённых заборов.
На набережной подле больницы
Елизаветинской общины стояло с дюжину казаков в конном строю и посматривали на
один такой костёр.
А от костра — на них. То подсмехались вслух над ними, то свистели им. Потому что —
нутро бередят, зачем стоят, что за надсмотрщики? Громко об них:
— Продажные герои!
— Кудрявые лыцари!
Ино дети да подростки подбегали
к ним ближе, кидали снежками. Тем — и хочется детей стегануть, да взрослые
близко.
Ладно, как будто их нету. Вылез на кучу твёрдого снега один мастеровой пожилой,
да и пьяненький, и голосом, как плача, рассказывает про Пятый
год:
— И сам министр Витте на
коленях елозил перед нашим Носарём, во как было! А —
всё у нас отобрали. А всё — из-за этих длиннокудрых
псов! — И рукой туда, на казаков. — Кааб не ихние нагайки, так до сих пор бы... Сволочи они, вот
что!
И — туда на них зазявился. И — все туда на них.
И вдруг казаки — всё
слышали! — тихо двинулись. Шагом. Сюда!
Замерла толпа. И бежать
стыдно — и устоять как? Боязно.
И чем бы решилось, но парень
один смекнул, схватил варежкой головешку из костра — и кинул
прям в них! Да метко: один казак еле увернулся, стряхнул.
Чего-то грозное
крикнули.
— Я те дам, холуй царский! — крикнул кто-то отчаянно, как резали его. —
Бей их, ребята!
И поддержали:
— Бей!
— Бей их!
И зашевелилась толпа — кто за
головешкой, кто за ледяшкой, кто досчину остро обломанную метнул. Заревели! засвистели!
И казаки — попятились на
конях. И — на поперечную улицу.
Попятились шагом — но вослед
им досочки, ледяшки.
И — вскачь укинулись казаки.
— Хе-ге-ге-ей!
— завеселилась, заулюлюкала толпа. — Удрали,
сволочи?!
А на небе — сполохи сильные
играют. Синё, красно.