45
Максим
Моисеевич Винавер окончил гимназию и университет
в Варшаве, но адвокатскую практику начал почти сразу в Петербурге, в конце 80-х
годов. Юриспруденцию он избрал отчасти потому, что еврею в России эта карьера
была менее затруднена, отчасти к тому вели его многие качества: владение
ораторским искусством, до афоризмов, умение говорить увлечённо, аргументировать
богато, сильный юридический диагноз, аналитический ум, чутьё к настроению зала
и суда. Он не занимался криминальными, ни политическими делами, избрал цивилистику
— область, наиболее свободную от государственных интересов, имел хорошую
практику, стал очень известен, — и сам искренно любил судебную систему
Александра II. Легко прославиться на защите уголовной — тут реакция прессы,
публики, а знаменитость цивилиста достигается трудно: его могут оценить только
судьи да коллеги. Первые же работы его похвалил сам Пассовер.
Как еврея Винавера долго не пускали в звание
присяжного поверенного, всё держали в «помощниках», — но и он умел отыграться
на Сенате: так выступить там, что сенаторы немели. И вёл их инициативно: то в
защиту их же традиции против новшеств, то в защиту нововведений против
традиции, — однако всегда к тому решению, которое Винавер
считал нужным. А ещё и — много юридических разборов вышло из-под его пера.
Но перо-то — перо влекло его и дальше! Он заметил, что среди юристов
отличался удачностью письменного способа выражения. Он осознал, что истинное
его призвание — не юрист, а литератор. Юриспруденцией был насыщен ум его, но не
чувства, — чувства влекли его в литературу. И он стал издавать также и очерки
лиц, встречаемых на жизненном пути, затем — и крупнейших событий, в которых
привелось ему участвовать. Эти книги самому ему доставили высокое наслаждение.
Однако сердце далеко не насыщалось и этой деятельностью. Не меньше
душевных сил и энергии ему удалось за десятилетия отдать еврейскому движению.
Ещё в начале 90-х годов он вошёл в кружок петербургской молодой еврейской
интеллигенции, собиравшей сопротивление надвигающимся тёмным силам. Винавер преобразовал «Общество для распространения
просвещения между евреями России», возглавил его историко-этнографическую
комиссию — духовный центр, где вырабатывалось национальное самосознание
и обреталась бодрящая вера в неиссякаемые силы еврейства. Прикосновение к
еврейской старине было для этой молодёжи как для Антея прикосновение к
матери-земле. Начав свою деятельность хмурыми и вялыми — они вышли из неё
крепкими и ясными. К тому же Винавер стал
редактировать журнал «Восход» — и на рубеже века уже оказался в центре борьбы с
еврейским бесправием и погромной агитацией. В Петербурге они создали «Бюро
защиты» евреев: «Мы должны сохранять активное настроение. Мы только начинаем
проявлять свою политическую силу. Мы, наконец, нашли арену для действия! Мы
организуем борцов». Линия Винавера была: ни в коем
случае не усваивать пунктов от отдельных политических партий, русское еврейство
должно быть сплочённым. «Теперь — единственный момент, когда в наших руках быть
может решение нашей судьбы!» Главным орудием защиты они наметили прессу — в
России и заграничную: повсюду опровергать клеветнические наветы, активно
привлекать общественное мнение на Западе, а к нему русское правительство всегда
прислушивается. После кишинёвского погрома 1903 года этот род их деятельности
усилился, а с 1906 был создан в Париже и специальный орган печати о положении
русских евреев. Но и как адвокат выступал Винавер. В Вильне организовал защиту Блондеса,
обвинённого в убийстве прислуги с ритуальной целью, —
и выиграл процесс. А по гомельскому погрому впервые выступил в уголовном
процессе истцом от имени евреев — что вызвало сенсацию среди евреев России. Там
же он произвёл и демонстрацию: объявил ведение суда пристрастным — и увёл с
процесса всех адвокатов, защищавших евреев. Это выступление в Гомеле в октябре
1904 создало ему такую популярность в еврейских массах, что он стал практически
их всероссийским вождём, в марте 1905 в Вильне
председательствовал на съезде всех еврейских партий и групп и возглавил «Союз
полноправия еврейского народа». В 1905 разные еврейские союзы возникали во
множестве, и во все Винавер входил, и почти во все —
как председатель. Он не входил в «Союз Освобождения», не вёл общеполитической
борьбы до Пятого года, придерживался чисто еврейской.
Но тут у него произошёл раскол с сионистами, большинство ушло туда, а демократ Винавер возглавил лишь антисионистов.
Роль еврейского вождя миновала его. Тут он вступил в кадетскую партию и быстро
выдвинулся в ней.
В ноябре 1905 он в составе делегации евреев посетил Витте с требованием уравнения в правах. Витте отвечал: чтобы он мог поднять этот вопрос — евреи должны усвоить себе совсем иное поведение, нежели которому следовали до сих пор, а именно отказаться от участия в общей политической распре: «Не ваше дело учить нас революции, предоставьте это всё русским по крови, заботьтесь о себе». И некоторые члены делегации согласились, но Винавер пылко ответил, что как раз теперь-то и наступил момент, когда Россия добудет все свободы и полное равноправие для всех подданных, — и потому евреи должны всеми силами поддерживать русских в их войне с властью.
И никогда с тех пор он не склонился к разделению еврейских интересов и
общереволюционных. Он только настаивал всегда, в кадетской партии, затем и в
Думе, чтобы вопрос о равенстве евреев был выделен из общего вопроса о равенстве
национальностей как наиболее острый:
Мы не видим для себя иного спасения, как только спасение всей России от той кучки, которая ею владеет. Нас очень мало, но у нас огромная сила — сила отчаяния, и у нас есть один союзник — это исполненный человечности весь русский народ.
И бросал Горемыкину
с трибуны:
Доколе не уберёте тех насильников, которые не только попускали, но и содействовали и подталкивали на путь погромов, до тех пор не будет умиротворения в стране! Своим молчанием на крик отчаяния, вырвавшийся из груди 6-миллионного народа, вы доказали, что желаете идти дальше старыми путями. Мы сливаем свои голоса со всеми, кто говорит вам: уходите! Мы пойдём только с тем правительством, которое будет соответствовать воле народа.
И напоминал в
думской комиссии:
Мы, евреи, народ исключительного долготерпения, мы слишком долго терпели.
И надо сказать:
еврейская проблема во всю ширину, со всей категоричностью, с высшим сочувствием
— изо всех Дум была встречена именно в Первой.
Распространённое мнение о Винавере
было, что он — холодный разум, отличный умственный аппарат, мастер отточенной
формы, логической аргументации, умеет находить среднюю примирительную формулу
для спорящих, умеет затушёвывать слабые стороны своих суждений и выдвигать
сильные. А на самом деле он всё более кипел общественной
страстью, он ощутил себя призванным политическим вождём. Эта новая яркая
страсть, политическая борьба, отбивала вкус к прежним занятиям — юриспруденции
и литературе. Винавер стал председателем учредительного
съезда кадетов в Москве, тотчас же вошёл в их ЦК и уже оставался в нём до
конца. Он не был единоличным лидером кадетов, но входил в фактическую правящую
четвёрку, ещё и нежной дружбой связанный с Петрункевичем и Кокошкиным,
а в Петербурге все главные решения принимали вдвоём — Винавер
с Милюковым.
Для выборов в Первую Государственную Думу
повсеместно создавались еврейские избирательные комиссии, и Винавер
сперва выставлялся от евреев Вильны — затем, однако,
получил более почётное выдвижение от Петербурга, по кадетскому списку, — и в
самой Думе правил кадетской фракцией в триумвирате с Петрункевичем и Набоковым.
Первой Государственной Думе, в её незабываемые 72 дня, Винавер отдал всю свою энергию, запас умственных сил, поэзию души — и уж, конечно, перо: они с Кокошкиным считались лучшими стилистами кадетской фракции, вдвоём составляли во взлётные дни дерзкий ответный адрес на тронную речь, а в горький день — Выборгское воззвание, блеск молнии. В эти дни раскрылись высшие силы их душ, преданность великим идеям, самозабвение, пламя восторга. (Тогда казалось: они только готовятся жить. Потом оказалось: вот это и была сама их жизнь, зенит их жизни, вся их жизнь — эти счастливые вдохновенные 72 дня.) Почти музыкально вёл Думу, возвышался над ней величественный седовласый Муромцев, и эпически восседал на первой скамье большинства Петрункевич, — эти два народных избранника, выразителя истинной России.
Первая Дума совершила своё державное блистательное шествие, вдохновенный
полёт эпохи, в короткое время одолела все трудности новизны, и уже чертила
контуры нового государственного строя, обновляла всё государственное здание —
когда нанесен был Думе жестокий коварный разгон, — и вся постройка рухнула.
В жестокий день разгона Винавер ехал на
извозчике к Петрункевичу, оглядывался на лица людей, ища гнева, даже на мёртвых
петербургских камнях ища отражения совершившегося несчастья, — нет! И это —
заключительный аккорд великой эпопеи? Таков был отзыв и благодарность глухой
страны... Народ — не поддержал своей Думы. В этом была катастрофа — и
откровение. Кричать хотелось от боли и ужаса.
Через три года Винавер издал книгу — «История
Выборгского воззвания». Чем большим мог он почтить его? Он объяснял, почему оно
было психологически неизбежно и не могло не прозвучать. Он стал певцом этого
умершего колокола.
Даже и некоторые подписавшие стали потом
отрекаться. Даже и бывшие друзья Первой Думы —
смеялись...
А верные — как пушкинские лицеисты, каждый год потом, в одну и ту же
годовщину созыва Первой Думы, 27 апреля, собирались на
товарищеские обеды — и с благоговейным чувством вспоминали и переживали прежние
веянья и прежние увлеченья. Если были между кем разногласия — забывали их, как
на могиле дорогого покойника. Дух народной любимицы, вся поэзия пережитого
снова соединяли её членов.
Шли годы — но когда бы Винавер ни вспомнил свою Первую Думу — его морщины разглаживались, и глаза принимали
мечтательное выражение. Сколько было потом Дум — ни одна не шла ни в какое
сравнение с Той.
После Выборга он потерял право избираться, был
вышвырнут из политики снова в юридистику, лишь
остался вторым человеком в кадетском ЦК. И, разумеется, не оставлял защиты
евреев: участвовал во множестве еврейских изданий, культурных организаций, при
деле Бейлиса — активно снабжал материалами мировое общественное мнение. Он
твёрдо перестоял несколько лет депрессивной атмосферы. А в эту войну насылались
на евреев и наветы в шпионстве, начались массовые высылки — Винавер
снова был во главе борьбы за равноправие, но не теряя
связи с общей освободительной борьбой.
Он как будто продолжал — и с блеском — все виды доступной деятельности, —
не мог же он оставить их в 45-летнем возрасте. Но огонь сердца и свет глаз
постоянно были под пеплом — и все минувшие 10 лет он как бы каждый день снова и
снова хоронил и оплакивал свою незабвенную Первую
Думу. И оттого тон жизни получался — как будто и не состоявшейся.
Зато эти последние дни — как
раскалённая пирамидальная игла, прорывая серое прозябание, выдвигалась в небо.
Максим Моисеевич и Розалия Георгиевна жили в светлых предчувствиях, не находя
себе места. О — если бы это прорвалось до конца! — нельзя же дальше жить
в такой нуди и беспросветности! О — если б это не кончилось «беспорядками»!
Закрылись редакции, духовная
жизнь столицы замерла, но сведения притекали по телефону и от очевидцев (и
прислуга приносила хозяевам вести с улицы). Эти дни собирались у Гессенов. Сведения грозно нарастали! И вдруг оборвались
сегодня с утра, всё затихло, как кончилось.
Неужели кончилось? Неужели??
Винавер от
знающих добивался по телефону намёками или через посыльных: не предполагается?
— но — что-то же предпринимается?
Не могло, не должно было так
просто утихнуть, он верил! Сейчас Максим Моисеевич читал в кабинете, вошла Роза
и с удивлением:
— Ты знаешь, пришли —
Шингарёв и Струве.
Винавер поднял брови:
— И Струве? Они
предупреждали?
— Нет.
— Бесцеремонно.
При нынешнем падении
кадетской думской фракции, когда не стало в ней имён и умов, игрою времени
Шингарёв стал вторым лицом во фракции и даже едва ли, так сказать, не гремел на
всю Россию. (А Винавера, с Шестого
года, — забывали, забывали...) На самом деле был он не только другого идейного
поколения, чем основатели кадетской партии, но и — недоученный провинциал, так
и не прикоснувшийся к истинной петербургской культуре. Серьёзно вести с ним
разговор на равных Винавер бы никогда не стал, они и
не дружили никак, ну, встречались на заседаниях ЦК, на совещаниях. А Струве, —
Струве был исконный давний освобожденец, и яркий
деятель, и тонкий человек — но тем более непростительно, что изменник: покинуть
левый лагерь и сознательно перейти к консерваторам — этого нельзя простить! это
отвратительно! И со Струве — Винавер уж совсем ничего
общего не имел, и неприятно встречаться.
И — зачем они вдруг пришли?
Как всякий серьёзно занятый человек, Винавер этого не
любил.
Но, может быть, принесли
новости?
Он вышел к ним в гостиную
умеренно любезен, но и давая почувствовать холодноватость, как он умел. Впрочем, они и сами были
стеснены, чувствовали встречу, едва присели. Шингарёв сразу оговорился:
— Простите, Максим
Моисеевич, простите, мы только на минутку. Всё-таки, положение необычное, и это
была моя идея, осведомиться у вас: что вы знаете о скрытой стороне событий:
что-нибудь будет? Намечается, там?
Ну вот, они даже ничего и не
принесли.
Действительно, Винавер отличался и в кадетской партии и во всём
политическом движении, что у него никогда не было врагов слева — ну разве малые
столкновения, когда те по горячности навязывали чересчур
неосуществимое. Напротив, слева — у него всегда были союзники, и он
обычно знал больше других.
И присутуленный
неряшливый потерянный Струве и простак Шингарёв — хотели теперь занять знания?
А Винавер
не только мог знать, но обязан был знать, но и добивался узнать тайный план
революционеров.
Однако — не было его.
Тайна знания была у него, но
само знание состояло, увы, в нет.
Но ещё глубже этого знания
была у него сердечная вера, что: должно быть! Что слишком долго мы страдали под
этим режимом, и подходят же концы терпению!
Но — и не ославиться
неудачливым оракулом. Посетители могли получить фактический ответ:
— Увы, господа. Я узнавал.
Ничего не будет. В кругах — ничего не предполагается, не
задумано.
Лица обоих перед ним не то
чтобы вытянулись в прямом разочаровании, но — в тенях.
Винавер тоже вздохнул. Уж ему-то
досталось этих разочарований в жизни. Лицо его было желтовато, или от комнатного недосвета. Лоб,
далеко залысый на всё темя. Поседевшая круглая
борода. Пронизывал умными глазами. И сказал ослабясь:
— Ничего не будет, господа,
займёмся своими делами. Проиграли мы — в Шестом году, и видно надолго.
