56
(Бунт павловцев)
Сохранён для нас каждый поворот мысли Родзянки, Милюкова или Керенского
(хотя б и оформленный позже, в эмиграции), донесен до нас каждый их шаг. А
мысли, действия и самые имена полутора тысяч солдат 4-й «походной» роты
запасного Павловского батальона — никем не записаны, не оправданы, не
изъяснены, — и только вступили в нашу историю окаменевшей вспышкой, своим
коротким конечным результатом. Никто не оставил записок или рассказов, обычная
немота простых людей. А из образованных никто не догадался
затем расспросить их посвежу да записать. (Наш
Александр Блок сушил своё перо на записи допросов в Чрезвычайной Следственной
Комиссии, ожидали там сенсации). Сохранилось только короткое групповое письмо павловцев в газету. В ожоге тех дней ничто не было утвержено документально, но если б и было — то ещё прошло
ли бы сквозь четыре года вымирания Петрограда и полувек пренебрежения Февралём?
Итак, подошла страница описать бунт Павловского батальона — но черпать не
достанет без догадки.
Рота эта называлась «походной», потому что составлялась из тех, кто ближе
к походу, — из более уже обученных и из выздоравливающих после фронтового
ранения, стало быть солдат, уже испытавших войну и
ожидавших новой отправки туда же. Эту роту все минувшие дни не выводили на
уличное охранение, она ничего сама не видела, лишь понаслышке. Но по спешке
набора в гвардейские запасные батальоны сюда попадали теперь и свежемобилизованные питерские рабочие, а они сохраняли
живую связь с городом, и с кем-то кто-то виделся, и в иные казармы приносили
листовки и прокламации. Известно, что казармы содержались распущенно, в них и раньше
проникали посторонние, звали поддержать братьев-рабочих. А в эту полосу
городских волнений — в казармы могли проникать агитаторы и ночами, рассказывать
и взывать.
Есть свидетельство, что в воскресенье после полудня группа рабочих подвалила к дневальным у ворот 4-й роты, да прямо с Невского, наверно, и прибежали, — и рассказывали, что только что павловцы стреляли вдоль проспекта. И ясно, что упрекали этих за тех: как же они терпят, что их полк стреляет в народ? (Сами эти агитаторы не были честолюбивы или не слишком развитые, ибо никто из них не напечатался в ближайших за тем газетах, жаждавших любых рассказов или сплетен о Феврале, — так мы не знаем подробностей). Ну, и висело, конечно, известное: «А вы тут на трёхэтажных нарах клопов кормите!»
А в 4-й роте были и кто уже посражался под знамёнами Павловского полка — и хоть не все, но некоторые проняты честью полка. Как же так: «ваш полк стреляет в народ!». От образованных — и к нам обрывки смутные: «не туда вас ведут!».
Да солдатское ли дело — стрелять по толпе? (А что ваша полиция делает?)
И вот — рванулась 4-я походная рота, стала выбегать на улицу! Сперва, конечно, пять-десять человек, а потом и несколько
сот — а там, гляди, и все полторы тысячи: кто — всё ж в казармах удержался, а
кто во двор, а кто и за ворота. Сперва, может, без
винтовок, но быстро смекнули, что надо винтовки брать, а их всего сотня на
полторы тысячи, да и то, наверное, ружья разных марок. Выбегали, не понимая,
что именно надо делать, а — остановить! чтоб не стреляли наши павловцы в народ! чтоб вернули в казармы все павловские роты! И чтоб вообще не стреляли!
А вывалили — и куда бежать-то непонятно. Значит, сгрудились,
остановились, кто кричит, кто винтовкой трясёт, кто закуривает, кто нос
утирает.
А носы — носы ещё были в один фасон, не прежние подборные павловцы, а всё ж низкорослые да курносые, под Павла I, их поболе.
Ещё не было пяти часов пополудни, запеленившееся
солнце ещё не вовсе ушло с неба, хотя стояло низко. До конца светлого времени
оставалось часа полтора.
Вывалили, из бывших придворных конюшен с полукруглою
колоннадой — на Конюшенную площадь, одно из укромных и неповторимых мест
Петербурга: тот уголок у Мойки между круглым рынком с барельефами бычьих голов
и кубической маленькой церковкой, где лежал мёртвый Пушкин и должен был быть
здесь отпет, но стекалась толпа — и ночью увезли его в Святогорский
монастырь. Тот закрытый уголок, откуда один
извив трамвая или сотня шагов мимо подвального «Привала комедиантов»
Серебряного века (бывшей «Бродячей собаки») — выводит на неохватный простор
Марсова поля, а с Конюшенной — кажется хода ни в какую сторону нет, всё
замкнуто.
Но уже знали, сообразили — и повалили, без строя, как попадя,
не солдаты, а толпа — прямою дорогою к Невскому, а это
узкий берег Екатерининского канала, между решёткою набережной и домами, там бы
построиться по четыре, так вот и всю ширину заняли. Не повернуться, не обойти.
И до Невского было им всего триста саженей, но пробежать-прошагать
пришлось только двести: остановились не где-нибудь, а как раз у храма Спаса-на-Крови, через канал от рокового места, где
разорвало бомбою Александра Второго.
Бессвязный, шумный, дикий их поток с криками, матом, размахиванием,
никакого строя — привлёк внимание наряда конной полиции, охранявшего подступы к Невскому по каналу.
Полиция, всеми ненавидимая, никем не поддерживаемая, в пешей части своей
уже разгромленная в предыдущие дни, ещё на конях держалась в этот день и во
многих местах держала толпы. Как всех предыдущих дней подробности сохранены нам
не историками — революционными, либеральными или консервативными, но лишь в
донесениях полиции с завидной обстоятельностью и точностью, — так и возникшее
столкновение с павловцами было бы известно нам
подробней, если бы полиция просуществовала ещё один день.
Конная полицейская стража, десяток верховых, — и преградила путь павловскому потоку, да и павловцы
кому-то же и шли доказать — вот, полиции! Винтовки сами и начали стрелять, да
почти все в воздух — видно и у тех, и у других руки не брали стрелять по
живому.
А место выпало — самое непроходное, где два стрелка могут задержать хоть
полк. Так — ни павловцам к Невскому
было не пробиться, ни конной полиции сшибить их назад на Конюшенную. Да наверно
была толчея и паника, ведь несколько сот безоружных. Наверно, продирались через
своих назад, и через мостик пёрли спрятаться за храм,
уже многие думали, как отсюда бы спастись, а не править правду.
Потерь у павловцев — не донесли, знать, не
было. А у полиции — один городовой убит, один ранен, да два коня. На таком-то
сходном расстоянии это была не перестрелка, а как сердитый
перекрик, ещё угулченный
теснотою улицы.
А скоро у павловцев и патроны кончились, не во
много их было больше, чем винтовок. И стали они подаваться, подаваться назад —
от Спаса-на-Крови да опять к Конюшенной площади.
За всем тем прошёл, может быть, почти и час. У павловцев
были только эти двести саженей узины вдоль канала, да бессилие, да бестолочь, да уже сожаление: зачем ввязались? зачем выбежали
из казарм? А где-то, неслышимые, звонили телефоны, где-то кого-то вызывали,
направляли, уже двигались оцеплять Конюшенную площадь по роте преображенцев и кексгольмцев,
каждая с пулемётом, и примчался в санях сам командир Павловского запасного
батальона полковник Экстен.
А между тем на суматоху — с Малой Конюшенной улицы,
с Итальянской, с Инженерной тоже подбывал народ,
самый разношерстный и никем не оцепляемый, так что мог он поднапирать на
зрелище.
А между тем уже и смеркалось.
И когда полковник Экстен, не имея возвышения,
стал громко и сильно говорить к своим бунтарям, не так усовещивать
наверное, как разносить, — близко сзади из гражданской толпы раздался
револьверный выстрел — полковнику прямо в шею сзади, на том его речь и
кончилась.
По всем этим дням замечаем мы, как там и здесь студент, или даже
гимназист, юнец с идеями, делает из толпы зачинный выстрел (револьверы, у кого
нужно, есть) — и всегда удачно усиливает тем столкновение.
Раненого полковника отвозили. В толпу не отвечали выстрелами, а стрелявшего не найти. Сумерки сгущались. Других желающих
увещевать солдат — не находилось. Но по обязанности вызван был и должен был
говорить батальонный священник.
Его — и имени мы не знаем. Ни — прежнего служения, ни последующего. Ни —
из речи той ни единого слова и довода. Но кто не
задумывался над постоянно-горькой этой двойственностью полкового священника? —
проповедовать Слово Божие и миролюбие тем, кто несёт меч, и в пользу того, чтоб
этот меч лучше разил? А сейчас, хотя звал он свою паству воистину не стрелять,
а смириться, — так ведь не для того ли, чтобы другие стреляли безвозбранно?
Может быть, священник кололся этими противоречиями, едва выговаривал. А
скорее — все готовые фразы и все нужные тексты сразу подворачивались, и так
пронесло его гладко. На много убедил он павловцев или
нет, — но после его речи уже в темноте оцепленные стали втягиваться понемногу в
казарму.
Одна была свобода у павловцев после события —
разбежаться вгорячах, пока не окружили. Да страшно
бежать солдату, особенно не здешнему, из казармы — а куда? Где солдату приют,
где его ждут и накормят? А словят?
Всё же двадцать один человек с винтовками скрылись — так знали куда?
Вокруг остальных замкнулось кольцо из таких же запасных гвардейских — и стой не стой на площади, а одна дорога — назад в казарму.
Уже не в казарму, а как бы в тюрьму. Винтовки — сдавали.
Кончилась вспышка, и день кончился, казарма стала
заперта — и остались павловцы сами по себе, на
медленное передумье.
Говорят, с ними вошли и офицеры. Но офицеров в их роте вообще было
несоответственно мало: раненых фронтовиков — почти никого. А этих прапорщиков сопливых, нигде ещё не бывших, да и сюда присланных лишь
недавно, никто и не слушал.
В окружённых казармах остались павловцы одни,
захваченные и подавляемые тоской: что же теперь с нами будет? Не мальчики,
понимали, что произошёл военный бунт да в военное время — так, значит, и
смерть?
Так и потянуло слухом, как холодом близ пола: что велено их всех, полторы
тысячи, расстрелять в 24 часа.
Не до сна.
Были зачинщики, а были — просто скотинка серая, ни сном, ни духом. И в
бессонной ночи с нар на нары перекидывался ропот: «Из-за вас...»
В этих событиях порывных люди сами себя не
узнают — ни когда бегут с криками, ни когда опохмеляются.
А тут ночью наехало много начальства, чужие офицеры, серебряные да
золотые погоны, сколько вместе не видели отроду.
А душа-то — опадает, как гирей оборванная.
И — строили в несколько шеренг перед нарами, и перестраивали, и разделяли,
таскали на допрос в канцелярию отдельно, и грозили, и требовали: назвать
зачинщиков!
Их только что и называли, друг перед другом, в лицо. Да самые-то рьяные ушли, и с винтовками. Да кто-то и сам не
понимал, чего он кричал и бежал, в другой раз ни за что не побежит.
Кто укажет нам страсти потяжче, чем эта вынуда круговая, из-под-стопудово-каменная:
рот раскрыть и голосом не своим назвать товарища, чтобы он погиб, а не ты? Кто
эти хриплые голоса если слышал — забудет?..
Поздно ночью 19 выданных зачинщиков отвели в Петропавловскую крепость.