85
А уж сегодня был ли
университет, не был, но после того как Гика вчера затесался в стрельбу на Невском — ему выхода из дому не было. Однако тут старший
брат его Игорь, новоиспеченный прапорщик гвардейской артиллерии, на несколько
дней приехавший в отпуск из Павловска, собрался в парикмахерскую — и под
предлогом сходить только с ним Гика тоже выскочил на улицу.
На улице оказалось совсем
тихо, малолюдно, и идти им нужно было в сторону тихую — к Таврическому саду. Но приближаясь к Воскресенскому проспекту, где поручил отец опять
посмотреть газет, — братья услышали справа спереди, пожалуй, не с Фурштадтской, а подальше с Кирочной,
какой-то протяжный небывалый звук — большой силы и ближе к человеческому
голосу, но никакой отдельный голос не мог бы звучать так сильно и долго, а —
сто голосов? тысяча? — протяжный крик или вопль, то усиляясь,
то слабея, ни на миг не прерываясь. Так могла кричать только толпа и
очень возбуждённая. Звук приближался — голоса были мужские, но кричали истошно-высоко.
И долго. И всё не
прерывалось.
А иногда ударяли и ружейные
выстрелы.
Сердце Гики радостно
взлетало: ему так хотелось событий! Ему так хотелось, чтобы произошло что-то
резкое, яркое, пусть даже в ущерб для многих и для него самого, но что-нибудь
особенное, ещё никем не пережитое, которое всех потрясёт!
Так братья замялись на углу
Воскресенского, опять не найдя газет в киоске, и прислушиваясь недоуменно. В
это время от Фурштадтской подошёл молодой пехотный
унтер, очень добрый в лице. Он ловко отшаркнул, стал
во фронт, отдал Игорю честь и сказал:
— Ваше благородие, не ходите
в ту сторону. Там, на Кирочной — бунт, волынцы, преображенцы. Кого видят
офицеров — убивают.
Игорь вытянулся, напрягся,
как будто ему уже тут угрожали, дула наводили. Как будто ему сейчас нужно было
вытягивать шашку.
А унтер всё так же стоял,
ослабив из «смирно».
Прапорщик Кривошеин
поблагодарил его, тихо.
И ещё постоял, с гордо
закинутой головой, со лбом тёмным, согнанным, искажаясь от унижения, слушая
этот растущий страшный вопль, пробитый выстрелами.
А Гика — дальше хотел,
вперёд! Гике там-то и было интересно! (И его ж не
будут убивать). Посмотреть такое, чего во всю жизнь не увидишь, невероятное!
Но брат остановил его
пронзительным, переменившимся взглядом, которого до военной службы не было в
нём. И сказал стиснуто:
— Возвращаемся.
Гика оспаривал свою
вольность, но очень развито было в их семье старшинство. А отец-то — и тем
более его не выпустил.
А от разговоров того же и
отца, и в университете от профессоров, и от сверстников это как-то едино,
несомненно сложилось: мы находимся в том положении, из которого нужен выход.
Вернулись домой — пошли к
отцу в кабинет, рассказали.
Пролысевший отец со свислыми,
разрозненными усами, припухлыми воспалёнными глазами, видом не холёным, на
выход, но домашним, и пиджак домашний, — только головой раскачался, ничего
сыновьям не сказал.
Для наблюдения оставались
окна парадной стороны — большой гостиной, столовой, через тюлевые занавеси.
Гика с младшим братом стали дежурить у окна, подходили и взрослые. Квартира их
была на 4-м этаже, а Сергиевская — узкая, но всё же мостовую видно.
Не прошло и получаса, как
через форточку различился приближающийся тот же гул
многих голосов. Пожилая горничная оттаскивала младших:
— Всеволод Алексаныч! Кирилл Алексаныч!
Уйдите, не надо! Не попусти Бог — увидят в окне, выстрелят — убьют. Бунтовщики,
от них всего можно ожидать!
А вот и повалила, в сторону Литейного, беспорядочная толпа. Были и
штатские, но больше солдаты, однако не только без офицеров, без строя, как
странно было видеть солдат, но особенно странно, что все ружья в разном
положении: кто на плечо, кто через плечо, кто наперевес, кто под мышкой,
торчали штыки вверх, в бока и вниз, — два часа у них было свободы и так уже
разошлись приёмы. Солдаты-то были свеженабранные,
только переодетые в шинели.
Игорь стоял, кусая губы. От
этого вида он страдал уже по-своему, по-офицерски.
В толпе громко, оживлённо,
беспорядочно разговаривали: то ли — что уже пробежали, то ли — что им сейчас
делать, друг друга окликали и советовали, — вдруг спереди кто-то крикнул
сильно:
— Наза-ад!
Наза-ад! — вся солдатская толпа кинулась назад, едва не подкалывая друг друга
штыками.
И — смело́ их к
Воскресенскому, больше они не появлялись.
Эту сцену отец тоже простоял
у окна в гостиной. И сказал размыслительно:
— Революцию — я вижу. Но не
вижу контрреволюции.
Действительно: в столице, в
налаженном строгом городе два часа буянили солдатские толпы — и никто не
появлялся остановить, укротить их.
На улице затем пока ничего
не случалось. Но горничная ввела в коридор гостя к отцу — маленького роста, в
шубе с богатым воротником, и до круглости набитым портфелем.
Сыновья узнали и поздоровались: это был нынешний министр земледелия Риттих, многие годы близкий сотрудник отца.
Горничная помогала ему снять
шубу. Потом он снимал галоши, протирал пенсне, причёсывался перед коридорным
зеркалом при лампочке: его тёмные волосы, аккуратнейше
подстриженные, лежали густым крылом. За это время раскрылась дверь кабинета и
вышел отец, протягивая руки одновременно и дружески и укоризненно:
— Алекса-ан Алексаныч! Где же
ваше правительство? Что оно смотрит?
Риттих отвечал скромным и даже
юным голосом:
— Правительство хочет
собраться на Моховой. Но я не уверен, что это принесёт пользу.
— Почему на Моховой? И что
же? — почти с негодованием спрашивал Кривошеин.
— Хотел бы я сам это знать!
— всё так же юно-виновато ответил Риттих.
— Последний звонок ко мне сейчас был — от 7-го класса Пажеского корпуса. Они
хотели кинуться в Царское Село на защиту царя и спрашивали, какой полк остался
верным, чтобы к нему примкнуть. Я объяснил им, что царя в Царском
нет, и группой им не пробраться. А какой полк верен? — знает ли это военный
министр? Я, Александр Васильич, нашёл неблагоразумным
оставаться дома, и самые важные бумаги ещё с субботы забрал из министерства. Не
разрешите вы мне перебыть у вас несколько часов и
пока позвонить, узнать?
— Я очень вам рад, Алексан Саныч! Как никому бы.
Отец повёл гостя к себе.