90
Ещё
позавчера заказала государыня Лили Ден приехать к ней
в Царское в понедельник. Сегодня утром, часов около 10, Лили была ещё в постели, когда услышала
телефонный звонок. Не так быстро она к нему поднялась, и императрица
спрашивала:
— Да вы, Лили, недавно
только встали? А я хочу, чтобы вы приехали в Царское с
поездом в десять сорок пять. Сегодня чудное утро, мы поедем кататься. Я встречу
вас на вокзале. Вы побудете у нас и ещё успеете вернуться в Петроград с четырёхчасовым.
— О-о! — только успела
отозваться Лили и кинулась одеваться. Надела немного колец, браслет, схватила
перчатки, поцеловала Тити, оставляемого с няней, — и
кинулась на улицу поймать извозчика.
Но не тут-то было! Лили
совсем позабыла, что в городе в эти дни — беспорядки, и сейчас, сколько она ни
высматривала, ни один извозчик нигде не мелькал, ни даже на
Садовой. Да и трамваи же не шли, полные беспорядки!
Но как раз отъезжал живший
рядом с Ден моряк, капитан Саблин, тоже
флигель-адъютант, как её муж, и очень близкий друг царской семьи. Она помахала,
помахала ему ручкой — он заметил и принял её в экипаж.
— Да вы
не прямо ли в Царское Село? — спросила его.
— Нет, сегодня не собираюсь.
— Так
пожалуйста, довезите меня поскорей до вокзала, государыня будет встречать на
станции, невозможно опоздать!
Саблин велел кучеру гнать.
Улицы были как улицы, в
проходящем народе ничего особенного.
— Какие новости, капитан?
— Да никаких особенных.
Только странный этот недостаток хлеба. И вчера стреляли на
Невском. И сегодня откуда-то слышится. Но я думаю, всё наладится скоро.
С очаровательной подкупающей
улыбкой, весёлый, передавая успокоение и тысячу приветов Ея
Величеству, Саблин проводил Лили на платформу — и уже к самому отходу
поезда.
А в вагоне Лили увидела
госпожу Танееву, супругу главноуправляющего
государевой канцелярии и матушку Ани Вырубовой,
которую навестить в болезни она и ехала.
И кроме болезни дочери
госпожа Танеева ничем не была обеспокоена, никаких петроградских
новостей не знала.
Первое встревоженное лицо
они увидели — близ мирной царскосельской станции в
сверкающих сугробах, — лицо императрицы. И первые возбуждённые слова её были:
— Что в Петрограде? Я
слышала — положение очень серьёзное?
Но решительно ничего
серьёзного они не могли ей сообщить.
Коляска покатила. Утро было
— великолепное, покорительное, небо — голубое, как в
Италии, и снег повсюду лежал глубоким наслоем и
сверкал радостно. Хотели ехать через парк, но там слишком много
сугробов, поехали по улицам.
Пышноснегое Царское было мирно как
всегда — и придворные иногда кареты с кучерами в красных ливреях добавляли
праздничности.
Встретили капитана из Гвардейского
экипажа, стоявшего последние недели в Царском Селе. Государыня велела
остановить, подозвала капитана и спросила его об опасности. Капитан улыбался и
заверил, что никакой опасности нет.
Ну, слава
Богу, тут хватало и своих внутренних: с утра Алексею стало хуже, не упала
температура, как должна утром, и на новых местах выступили пятна, видно лёгкой
формой ему не отделаться. Приехали во дворец — государыня послала Лили
навестить двух больных дочерей, а сама отправилась к наследнику. Прогулка их откладывалась,
душевного настроения не было.
Между первым и вторым этажом
существовал лифт, которым всегда поднималась государыня к детям, ей трудно было
по лестнице. Но сегодня лифт испортился — и было в Петрограде что-то серьёзное
или нет, а мастера не удавалось вызвать.
По характеру Александре
Фёдоровне трудно было ограничиться заботами семейными, когда нависали
государственные тревоги. Вчера послала она телеграмму Государю, по обычной
телеграфной стеснительности, — сколько рук их передаёт, — выражаясь сдержанно,
что очень озабочена положением в городе. Однако прошёл вечер — была
единственная ласковая телеграмма, и не в ответ. Никакого отзыва на события,
очевидно Государь знает достоверней. Склонялась государыня принять, что всё —
пустяки, но вчера же вечером добился у неё приёма крупный правый журналист
Бурдуков — и представил ей положение в Петрограде как катастрофическое. Он-то и
напугал.
А Ставка — молчала, ничего
не предпринимала. И ничего не докладывал Протопопов, — уж он бы, если что!..
Но недолго просидела
государыня у сына — вызвали. Командир охраняющего дворец Сводного гвардейского
полка генерал Ресин и помощник дворцового коменданта генерал Гротен с
торжественно бледными лицами докладывали ей, что взбунтовались Волынский и
Литовский батальоны, перебили своих офицеров и вышли из казарм.
Бунт в гвардии?? Поверить
невозможно!!
Но генералы ждали от неё
указаний.
Что же она могла им указать?
А уже сколько раз
складывалось так, что она должна была решать без мужчины. Ах, так и было
чувство, когда Ники уезжал, — что не надо ему уезжать, что без него тут пойдёт
плохо!
Да если б она была не
женщина, и в 45 лет переполненная болезнями, если б только одним своим духом, —
она готова была на простое движение — сама вскочить на коня!
А Протопопов — молчал! А
лишь по его заверениям, что всё будет в совершенном порядке, согласилась
Александра Фёдоровна отпустить мужа в Ставку. Предполагалось, что Царское
остаётся на заботы министра внутренних дел, да каждый день будут весточки или
даже приезды (ещё ведь и нежное влечение Протопопова
к одной сестре в лазарете Ани, как трогает эта неисполнимая любовь пожилых
сердец). Но вот — четвёртый день бушевал Петроград — и где же была власть
министра внутренних дел? И где же была подъёмная лёгкость его голоса,
передаваемая даже по телефону? Сейчас — только и мог успеть телефон. И где же
он был?
Не было звонка от Протопопова — она решила звонить ему сама. В такие густые
события мог быть занят номер — но оказался свободен.
Свободен — но не отвечал.
Звонить, звонить! — требовала
императрица от телефонисток, сидя сама у себя в спальне под портретом Марии Антуанетты.
Трубку взял какой-то
случайный служащий. Доложил, что министр то ли вышел, то ли выехал, неизвестно
куда, никто не знает, не видел.
Ещё странней.
Или — поскакал в гущу?
решительно сам давит мятеж?
Но — висела, наливалась
тяжестью каждая минута, прежде чем упасть.
А Ставка — тоже молчала.
И только одно государыня
могла сделать — не щадя сердца Ники, как ни больно ему будет это прочесть,
отправить ему тотчас телеграмму (писала размашисто):
«Революция приняла ужасающие
размеры. Знаю, что присоединились и другие части. Известия хуже, чем когда бы
то ни было».
Это будет удар по сердцу
мужа, но и откладывать дальше нельзя.
А ещё — что она могла предпринять?!
Ухаживать за детьми да ждать обрывистых сведений из города.
Ах, эти гадкие твари думцы!
— ведь это всё разбудили и всполошили они!
О, не выдерживало сердце!
Минуты — текли часами. А — часы?..
А Ставка — молчала. Государь
как будто не ведал ничего или уж слишком много знал.
Городские события настолько
нарушили нормальную государственную жизнь, что не могла императрица позвать и
принять какого-нибудь государственного деятеля, как это бывало в недавние
месяцы, — ни расспросить, ни направить, ни указать. Не могла вызвать — а сами
они не шли: никто не заявлялся, не приезжал, даже не
звонил. И Саблин, из самых верных, — вот с Лили
неужели не мог приехать? И питалась императрица случайными сведениями, от
камердинера Волкова, от камеристок, едва ли не от дворцовой прислуги (не было
ведь и газет!). Она оказалась вдруг не властительницей огромной страны, но ото
всего отрезанной матерью больных детей.
И вдруг ей доложили, что
просит о приёме флигель-адъютант Его Величества Адам Замойский.
Замойский? Но он же в Ставке. Откуда?
Граф Замойский...
Государыня его никогда не любила. В начале войны добровольно поступил в армию
рядовым — но конечно сразу подхвачен Николашей в
Ставку, произведен в корнеты, потом ни за что — Владимир с мечами, с прошлого
года и флигель-адъютант. И использует место, считала она, чтобы чаще напоминать
о Польше.
Ну, зовите!
И вошёл знакомый ей Замойский, но — с незнакомым, не будничным, драматическим видом — и это сразу передавалось сердцу. Не
обычен был его приход, и строгий вид его, сохраняющий гордость при низком
поклоне почтительности, и суховатый тон в произнесении страстных слов:
— Ваше Императорское
Величество! Оказавшись случайно в Петрограде и будучи свидетелем событий, я
почёл за долг не возвращаться в Ставку, но явиться к Вам и предложить Вам свою
шпагу.
И стоял, гордо-почтительно.
Ах, польский гонор! — ты
несравним! Висела на боку его простая офицерская шашка — но верно, да, только
шпагою она и могла быть названа в этот момент! У государыни выступили слезы.
— Благодарю вас, благодарю
вас! — протянула она ему руку для поцелуя.
У неё была масса войск в
охране, ничего не добавляла ей одна шашка и один револьвер, — но сколько же добавляла подкрепления духу! Пока оставалась
такая верность — оставалась надежда.
(А она
никогда ничем не выделяла этого флигель-адъютанта. Она даже препятствовала
переезду его легкомысленной жены в Могилёв, чтоб сохранить строгие нравы
Ставки. А когда ожидался в Ставку Николаша
— предлагала удалить Замойского на это время).
Но от Замойского
же теперь узнала впервые столько потрясающих петроградских
новостей и общую картину — что распахнуты все тюрьмы и все беглецы из острогов
стали во главе мятежного движения, а Дума, конечно, присоединилась к нему. А
главное: казаки! — незыблемая опора российского трона — изменили и оказались
заодно с мятежниками!
После потери казаков уже не
за что было держаться.
Тут ещё добавили —
приехавший из Петрограда отец Ани Вырубовой, и какие
сведения притекли по телефону к Бенкендорфу, к
фрейлинам. По рассказам — уже полгорода было захвачено, если не весь.
И несгибаемая императрица,
никогда не поддававшаяся и не поддававшая мужа своего требованиям всей этой
рвани и образованной черни, теперь впервые расплавилась как перед ликом
вулкана. И в час дня она отправила загадочно молчащему Государю:
«Уступки необходимы. Стачки
продолжаются. Много войск перешло на сторону революции».
Про казаков — она не могла
вымолвить!