91
Прапорщик Георгий Шабунин любил заниматься с солдатами — как с детьми, которых
бы он обучал, окончи университет в мирное время. Это и был самый неподдельный
народ, которому Шабунин и мечтал служить, неся свет и
знания. Но суждено ему было из университета не поехать к народу в глубь его тёмных сёл, а в несколько месяцев пройти школу
прапорщиков, — и вот Народ сам пожаловал к нему сюда, в натолканные казармы на
Выборгской стороне. Шабунин, и
не будучи дежурным, часто ночевал в расположении батальона, в своей ротной
канцелярии, оставался с солдатами на вечерние внеслужебные часы, писал им
письма домой, подучивал их грамоте, беседовал — но отнюдь не в революционном
духе. И с солдатами Шабунин себя хорошо, вольно
чувствовал, а к офицерскому бытию что-то не мог привыкнуть, старшие офицеры
ловили его на упущениях и цукали. И
даже в последних днях он был опозорен командиром батальона перед всеми
офицерами: тот вызвал их всех в библиотеку офицерского собрания при оружии,
вызвал Шабунина вперёд и выговорил, что на днях в
трамвае он не потрудился полноуставно отдать честь
моряку, капитану 1 ранга, а лишь привстал со своего места и отдал честь
полусогнувшись. Шабунин залился краской под
выговором. Но там в трамвае как-то некрасиво и неловко
было бы вскочить и отмахивать на полный взмах, да и шашка же мешала.
Все последние дни
многочисленных отсылок в заставы и караулы занятия в батальоне почти
прекратились, но Шабунин пытался заниматься с оставшимися. Так и сегодня со своей полуротой «В» учебной
команды он начал учебные занятия по обращению с винтовкой, они чуть не впервые
её держали, ещё не умели толком ни заряжать, ни прикладывать ложе к плечу.
И так сегодня он мало знал,
что делается в городе или тут, вокруг московских казарм, — как вдруг все они
услышали близкие частые ружейные выстрелы — а холостых патронов у них в
батальоне не содержалось!
Но тревоги по батальону не
было дано, выстрелы утихли, Шабунин продолжал
заниматься.
Прошло полчаса или больше —
раздались выстрелы с Лесного проспекта, и много, перестрелка.
И тут Шабунина
вызвал начальник учебной команды капитан Дуброва. Его всегда грозное лицо было
перекошено. Он объявил, что мятежники бушуют всюду по Выборгской стороне, — и
прапорщику Шабунину со своей полуротой немедленно
выйти отрядом заграждения на Лесной проспект за ворота — и никого постороннего
на территорию казарм не пропускать.
Шабунин осмелился напомнить, что
его полурота имеет сегодня лишь второе занятие с огнестрельным оружием, — но
Дуброва приказал поспешить с исполнением.
Пока строил своих неумех — к
нему подошло ещё двое молодых прапорщиков в его
распоряжение, Кутуков и Яницкий.
А когда
выходили на Лесной через ворота в деревянном заплоте — подъехали сани с тяжело
раненным, в живот, без сознания, смертно-бледным поручиком Вериго.
Строй расступился, пропуская
сани в ворота.
Ещё два прапорщика догнали
отряд Шабунина с приказанием собрать и взять в
управление отряд Вериго.
А где отряд или остаток его? где он рассеян? Одного прапорщика послал Шабунин собирать.
Противника тоже не видно
было, Лесной почти пуст. А по ту сторону проспекта —
пустыри, и тянулся забор, а за ним финляндская железная дорога.
Шабунин распорядился поставить две
цепи поперёк Лесного, направо от ворот погуще, налево
пореже.
И сам стоял при правой цепи.
И тут вдруг показался из-за
угла и лёгкой быстрой походкой пошёл к цепи — студент-политехник, в
студенческой фуражке и холодном пальто.
И такой он был родной, свой,
привычный, до того лёгкая походка и взгляд, — Шабунин
видел в нём своего, он ещё и не привык как следует, что сам-то в шинели и сам
чужой.
И студент, озирая поперечный
строй, который и не мешал одиночному проходу, — сразу выцелил
Шабунина и шёл прямо на него.
Не знал Шабунин
этого студента — но даже почти знал, до того он был знакомый, типичный,
светлоглазый. И знакома была манера речи, как он спросил незатруднённо
и громко, чтоб слышали и солдаты:
— Господа! Неужели будете в народ
стрелять?!
Порывный, сшибательный
вопрос! В народ-Страдалец, в
Народ, перед которым мы извечно виноваты десятком образованных поколений, — в
Народ, конечно, Шабунин стрелять не будет и не даст. Но
этот общий, всем известный Народ — где он тут был сегодня на
Лесном?
Да как раз в его безусой,
неумелой, оробелой полуроте. Она и слушала: что ответит прапорщик?
Сердце Шабунина
оставалось открытым и даже навстречу рвущимся этому студенту — но при солдатском
строю и при других прапорщиках он не мог ответить ему в таких выражениях. И
скрывая свою принадлежность к тому же ордену, удерживая взгляд и тон, как-то ж
изменили его полгода военной службы, он постарался ответить сурово:
— Проходите своим путём, чтобы
мне вас не задерживать.
Студент вскинулся, как не
ожидал такого ответа, но больше наигрывая. И прошёл насквозь. Удалился.
Так и стояли на пустом Лесном. Лишь отдельные пешеходы, их пропускали.
Потом из-за поворота, с Тобольской, стали доноситься крики. Потом стал выезжать
оттуда задним ходом, пятясь сюда, грузовой автомобиль-платформа с красным
флагом на кабине, полный штатских и солдат, — а у края платформы стояли два
пулемёта, и пулемётчики молча наводили их сюда, на
полуроту. На штыках солдат тоже болтались красные обрезки, и красной же материи
куски были прихвачены у кого к груди, у кого на рукав, в обмот.
Так это было всё театрально, необычно — будто позабавить хотели полуроту и уж
конечно не стрелять по ней, беззащитной.
А новобранцы, видно было,
перепугались вусмерть, дрог пошёл по рядам.
Шабунин скомандовал цепи взять на изготовку.
Взяли.
Нет, только брали...
Нет, кто брал, кто не
брал...
Никто не брал, а рассыпались
из строя!
И стали убегать в малую
калитку при воротах.
И всё это — мгновенно.
И по другую сторону от ворот
цепь рассыпалась — и в ту же калитку.
А грузовик — пятился,
наставляя пулемёты.
И с него спрыгнул крупномордый Преображенский унтер с красным флажком на
штыке:
— Сдавайсь,
благородия!
И думать некогда, и открывать
огонь невозможно, да некому: рассыпался строй. Убегали, теснясь, давясь в
калитку, крича.
И ещё застреляли откуда-то
сбоку, кажется с насыпи железной дороги.
И оставалось четверым офицерам — только отступать к той же калитке.
И за последними втиснувшимися
солдатами войти туда.
И запереть её на засов.
А полурота — как
бесновалась, лишась рассудка. Не слушалась офицеров —
но и не бежала, и даже теперь, через забор, кинулась защищаться: из соседнего
штабеля хватали поленья и кидали их туда, через забор.
Солдаты стали неуправляемы.
Снаружи толпа заорала, завыла — и солдаты отсюда тоже.
Но пулемёты снаружи не
стреляли через деревянные ворота. (Может быть те и
обращаться с пулемётами не умели?)
Оттуда — стали сильно ворота
толкать и раскачивать, и со звериным воем.
От ворот на казарменный плац
вёл узкий проход между манежем и цейхаузом —
Фермопилы. И в нём осталось четверо прапорщиков.
Переглянувшись — достали
револьверы.
И — протянули их к стрельбе,
— отступая, отступая от ворот.
А ворота со скрежетом,
треском — рухнули!
И оттуда — хлынула толпа
чёрных пальто и серых шинелей, все в красных лоскутах.
Ворвались! Но увидели
поднятые на них револьверы.
Тишина.
Молоденькие, да просто
мальчики, все с учебных скамей недавно, шаг за шагом четверо
прапорщиков отступали с выставленными наганами. Почему-то им, четверым
новичкам, досталось защищать столетнюю твердыню лейб-гвардейского полка — и звончей того рёва, который опять поднялся в напирающей
толпе, в их ушах дозвучивало:
— Господа! Неужели будете в
народ стрелять?!
Но додумать им не пришлось.
Из медленно наступающей толпы выскочил вперёд в чёрном треухе с искажённым
лицом рабочий — и первый выстрелил из револьвера в них.
Промахнулся.
И тогда Шабунин
вполне уверенно выстрелил в лоб его, скраденный шапкой.
И тот рухнул лицом в снег.
Миг молчанья опять, пресекая
крик толпы.
И четвёрка офицеров
отшагивала дальше, пятясь.
Уже кончались Фермопилы
между зданьями, и за спинами прапорщиков распахивался широкий плац. Но помощь оттуда
не подступала к ним.
Да могли они помнить, что и
нет её вообще.
На всей Выборгской мятежной
стороне неоткуда было ждать им помощи. От гвардейских батальонов из центра? —
но вот и Преображенский унтер был при пулемётах. Из Действующей армии? — но не
сегодня. Птицами всё пронеслось в голове Шабунина
вмиг. И вся несостоявшаяся жизнь его и радостная
деятельность.
Почему-то
они, четверо тонких, перехваченных свежими ремнями и даже со свистками в
гнёздышках на наплечных ремнях, — должны были за всех и за вся удерживать эту
толпу.
И когда выскочил второй
рабочий с револьвером — Шабунин выстрелил прежде, и
тот упал в снег.
И толпа завыла снова — и вся
заедино кинулась на них сразу.
И не по страху, который
прийти бы не успел, но по простому разумному соображению они все четверо — кто стрельнув, кто не стрельнув — повернулись и легконого
побежали через плац, ещё придерживая такие помешные
шашки.
Но в спину Шабунина кто-то толкнул как огромным бревном — и огненный
всплеск из головы полыхнул на небо.