97
Утренний солдатский бунт
смешал весь предполагаемый ход событий. Теперь: распущена Дума или не распущена
— переставало быть самым главным вопросом, как казалось вчера. Теперь вообще
становилась неясной очерёдность правильных мероприятий, что делать
правительству и даже — где ему делать, ибо само передвижение министров
по столице переставало быть безопасным и даже — осуществимым.
Утром военный министр
позвонил премьер-министру — и оба они, по двум концам линии, долго гадали:
следует ли принять какие меры или никаких? Естественно как будто именно от
правительства ждалось решение, но поскольку столица находилась в полосе
военного положения, то гражданские власти ни за что не отвечали, а и военный
министр не отвечал, ибо вся полнота ответственности была передана генералу
Хабалову.
Так трудно было до чего-либо
додуматься в двустороннем телефонном разговоре — решили, что надо бы собраться
и посовещаться. Но князь Голицын не хотел бы сам перемещаться по улицам, и
поэтому назначил местом сбора министров опять-таки свою квартиру на Моховой.
Верных два часа ушло у него затем на созванивание со всеми министрами и такие же
сложные выяснительные разговоры. Наконец, часам к одиннадцати стали министры
собираться.
Первым приехал генерал
Беляев. На его щуплой фигурке казалась избыточно тяжёлой генеральская шинель,
на его маленькой голове — избыточно крупной прикрывающая её военная фуражка.
Китель с аксельбантами, вензелями и орденами был на нём как на мальчике. Но всё
восполнялось трагической серьёзностью его изглазничного тёмного взгляда за
крупным пенсне. Министр всё видел, всё понимал, не нуждался в объяснениях.
А он-то и нужен был больше
всех! — но и с ним не удавалось ничего решить. А приезд министра
торговли-промышленности, просвещения или прокурора Синода тем более ничего не
решал.
Министры съезжались плохо.
Ещё и ещё сзывали по телефону своих коллег, без них не начиная заседать.
В небе стало дымно, и
прислуга объяснила, что это подожгли Окружной суд — совсем же недалеко,
три-четыре квартала, полверсты! Отчётливо слышалась ружейная стрельба. Прислуга
объяснила, что это стреляют на Литейном и на улицах за ним, и там бегают
толпами солдаты.
Так становилось
исключительно опасно находиться именно здесь, на Моховой! Сбор министров и
квартира самого премьер-министра подвергались угрозе налёта этих банд. Теперь
князь Голицын очень пожалел, что не назначил собираться в Мариинском дворце на
тихом краю, но уже все были оповещены. Теперь он стал звонить этому
бестолковому Хабалову, требуя охраны к своему дому, — а Хабалов отвечал, что у
него нет резервов. Но чего же стоил такой командующий Военным округом, который
не мог охранить даже квартиру премьер-министра?
Через возбуждённые
переполненные улицы с трудом добирались министры, кто на колёсах, кто и пешком.
Наконец, уже после полудня собралось министров шесть-семь, но всё таких, кто не
могли отвечать за происходящее. А несомненно виновный Протопопов всё не
являлся.
Собрались, но не совещались,
а чувствовали себя очень нервно. Пили чай или кофе, присаживались, вставали,
собирались по двое-по трое, кто курил, высматривали в окно, — на Моховой ещё
было мирно, — и прислушивались к новостям, приносимым прислугой. Звонили в свои
министерства, узнавая, работают ли там, — и как будто все работали.
Министр иностранных дел
Покровский, чересчур простоватый в походке и в наружности, никак не дипломат,
своей притрусочной походкой бродил между министрами и, наставляя опущенные усы
на одного и другого, спрашивал, как же с отставкой кабинета? Ведь вчера на
переговорах с Маклаковым они обещали при роспуске Думы распуститься и сами.
Сегодня утром у него был французский посол Палеолог и настаивал, что союзники
ждут ответственного министерства. А сегодня пополудни ожидает их вдвоём с
Бьюкененом — и они будут настаивать на том же. И что отвечать?..
Что отвечать? Да и князю
Голицыну был телефон от Родзянки — но так вот ничего и не ответил.
А Риттиха не было. И не было
Григоровича, морского министра, он всё так же лежал в постели у себя на
квартире в Адмиралтействе. (Григоровича тоже Дума любила, как и Покровского).
Меньше всех говорил и
двигался Беляев — сидел в углу, очень потемневший.
Наконец, вошёл Протопопов —
с измятым, усталым лицом отыгравшего артиста, с видом, что заранее предвидит
упрёки, но хотел бы не слышать их.
Однако, ему пришлось
услышать. Все министры, кто только сюда собрались, теперь гневно обрушились на
Протопопова: что это он виноват более всех! что он ввёл кабинет министров в
заблуждение своими успокоительными заверениями, и вот — невозможно исправить!
Долго не давали ему даже в оправдание высказаться. Разрядили на нём всё
министерское бессилие, всю досаду, какую испытывали.
Правда, и не было в
Протопопове обычного наскока бодрости. Провалилась между плеч его гордая, хоть
и лысоватая голова, и смотрел он больными невесёлыми глазами. Он оправдывался,
но как достоверно виноватый, ни разу не сказал «дорогие мои». Что начальник
департамента полиции как раз вчера заверял его, что как раз вчера арестованы
все главари всех революционных партий. Поэтому, революция обезглавлена, и
происходящее не может считаться революцией. Откуда это взялось —
непостижимо, никак этого не должно было быть! А волнения в войсках? — за это он
не отвечает, это — военный министр.
Но все опять кричали на
Протопопова, он сгорбился, ещё больше провалилась актёрская голова между
плечами, и замолчал.
Пришлось оправдываться и
Беляеву. Он стал похож на перепуганного зайца, которому и бежать некуда. Кто ж
мог предвидеть стихийное движение войск? Это невозможно предусмотреть. Теперь —
помощь может прийти только извне Петрограда.
А между тем охрана к дому
премьера всё не приходила. Рядом, на Литейном, всё больше разгуливалось, слышны
были выстрелы и сюда. Не только открывать заседание, но и оставаться здесь
становилось опасно.
Они были — имперское
правительство. И они же были — малая кучка растерянных людей, не имеющая
никаких связей управления.
Щемяще затискивало их: что происходит?
И почему они здесь, в полутёмной частной квартире? Как будто какая-то
конспирация.
Пустой вызов. Нескладная,
ненужная встреча.
Князь Голицын, не давая себе
горбиться и хромать, авантажно расхаживал по комнатам. Он всё более решался
перенести заседание в Мариинский дворец.
Тут приехал вызванный
Хабалов.
Диктатор производил
впечатление удручающее, весь в тенях, кожа лица складками. Большая генералова
челюсть подрагивала при разговоре, крупные руки тоже, и голос был неуверен. Он
не брался объяснить, почему это всё началось, как происходило, в каких районах
что, — и чего можно было ожидать в продолжение дня. Но его не очень и
спрашивали, а князь Голицын только отчитывал.
Вскоре же Хабалов и уехал,
обещая прислать тотчас охрану.
Но тут принесли слух, что по
Пантелеймоновской движется толпа.
И единодушно решили: сейчас
разойтись, по одному, а после 3-х часов собраться в Мариинском дворце.
Очевидно, что перемещаться
министрам было безопаснее поодиночке.
Видя, как плохо с Хабаловым,
князь Голицын просил Беляева самого поехать в градоначальство, посмотреть
своими глазами и разобраться.
Темноглазый, скорбный,
съёженный, маленький Беляев, хотя и сделанный из папье-маше, смотрел
исключительно выразительно и ответственно.