117
В такой день, замкнутый в
бездействии и бессилии, Кривошеин и нуждался в близком собеседнике. Такого не было
в его семье, и сам никуда он сейчас не пошёл бы в эту бурю, — и никто не мог
прийти лучше Риттиха. Давний, многолетний помощник в
министерстве земледелия, до деталей помнящий всю эту долгую структурную
терпеливую работу, всю традицию, по полуслову отзывчивый, как строилось,
делалось, расширялось в «министерство Азиатской России», и как боролись с Коковцовым за финансы, и как в позапрошлом году Кривошеин
уволился, так рано по замыслам работы, а Риттих, перебыв при двух случайных министрах, наконец
вот и сам принял пост. Для Кривошеина Риттих
и был — он сам сегодня бы: не сломись его карьера так несчастно, это сегодня
он, Кривошеин, должен был бы тянуться на заседание ничтожного бесправного
правительства, или идти перекрыться у кого-то надёжного, а у самого бы
теснились в памяти цифры вагонов, вагонов муки — прибывших, в пути и на
погрузке на разных дальних станциях, и успокоительный итог, если цифры
все осуществятся и дадут им разделиться на число едоков, и досада и отчаяние,
что этой стрельбой, беготнёй и криками разделиться им не дадут.
Да, именно этим была занята
и сейчас тщательно причёсанная, министерски
представительная голова Риттиха, и Кривошеин приобнял его покровительственно за плечи:
— Как Риттих
верный оставался...
У Риттиха
ещё не остыли в горле отчаянные всклики его
вынужденного красноречия перед Думой, как он, всего лишь на той неделе,
безнадёжно призывал их: выйдет ли на кафедру кто-нибудь из них,
не партийный оратор, но человек, до самозабвения любящий Россию?.. (И не
вышел). И в последней речи последние слова сложились у него — не пророчески ли:
«Может быть, последний раз рука судьбы подняла те весы, на которых взвешивается
будущее России»?
Теперь прихватывал озноб,
что может быть — пророчески?
Теперь — и особенно —
казалось Кривошеину, что он всегда так и предсказывал: это всё крахнет! Что он всегда предчувствовал: самоизолированный
от своей страны монарх не может не пасть. Даже он точно вспоминал одну чудесную
пароходную прогулку — такой момент, из каких и состоит прелесть нашего бытия: в
мае Четырнадцатого, перед самой войной, был ужин на
Островах для узкого круга: великий князь Павел Александрович со своей
очаровательной морганатической супругой, только что приехавшие из Парижа, граф
Витте с женой, Щегловитов, — а после ужина в белую ночь поехали на пароходе с
цыганским хором на прогулку по Финскому заливу. И так же ли внезапно, как
сейчас Риттиху на трибуне, в грудь Кривошеина
вступило пророчество, или очень был красивый момент жизни и красива княгиня, и
тянуло что-то высказать, — он сказал ей на палубе: «Вы жили так спокойно в
Париже, зачем вы приехали в Петербург? Надвигается война, и она не кончится
благополучно, будет взрыв, быть может трагический для
трона».
Впрочем, это всё впечатляюще
для предсказаний, но сейчас нет оснований думать, что уже и произошёл взрыв,
трагический для трона. Всё это петербургское волненье могло так же легко и замириться в день-два.
Но вот они
сидели в кабинете час за часом, иногда смотрели в окно на шумливое необычное пробеганье вооружённых групп (и разве Кривошеин не
предупреждал о нелепости массового набора лишних солдат?), а больше по телефону
получали сведения из разных мест, — хорошо хоть телефоны служили безотказно:
что там делается и какие меры принимаются, — и все известия были, что побеждает
мятеж. И
как будто по всей столице с первого часа не было и следа никакой
государственной власти — будто власть оказалась призраком петербургского
сумеречного света.
Но даже если это должно было
случиться — то почему именно сегодня? от чего? ведь не было никакого события. И
— на несколько часов опережая роспуск Думы, и Дума ни при чём.
Устойчивое
тридцатилетнее жильё, полжизни здесь, в тяжёлых рамах развешанные крупные
картины фламандских и ломбардских мастеров, и русские пейзажи, и старинная
русская люстра (Кривошеин любил допетровскую утварь), округлённая мягкая мебель
и послушные ковры под ногами, — неколебимый шестиэтажный дом с мраморной
лестницей и лифтом, неколебимый быт, — Кривошеин любил всё хорошее в жизни и
умел устраиваться, и умел сочетать петербургскую квартиру, дачу и поездки за границу, всему
свой час. И не так уж близко — два с половиной каменных квартала до
подожжённого Окружного суда, невероятно, чтобы пожар достиг, хотя огненный присвет виделся в воздухе и сильно тянуло
дымом, — но колебался дом вместе со всем, что заколебалось, и если могло
рухнуть Оно, — то почему не этот дом?
И вот они, два
государственных мужа, старший из них не раз
предрекаемый в главу российского правительства, — были они здесь, на четвёртом
этаже, два штатских беспомощных обывателя с телефоном — и не могли
подействовать ни на что, но сами в любую минуту быть ввержены
в этот огонь.
Риттих был уверен, что начнутся
аресты министров.
Аресты? Ну, не так уж!
Кривошеин не хотел этого допустить.
А пока, в промежутке между
сведениями и стаканами чая — сидеть? расхаживать?
Риттих брался за свою голову,
гладко уложенную до волоска:
— Мне — стыдно, Алексан Васильич. Мне стыдно, что
я член такого правительства.
И не сегодня он это понял.
Он тяготился коллегами ещё от своего назначения в ноябре. Он последние
заседания кабинета еле высиживал. Все дни он был там лишний, слишком
деятельный, и сейчас не раскаивался, что не искал их мёртвого безвольного
спрятанного заседания.
Да разве уж такое ничтожное
правительство? Да там трое министров ещё продолжали
быть из тех, кто работали и при Кривошеине. Да вот и Риттих
работающий министр.
А вот в чём ничтожное: неподготовленной пустотой на месте премьера.
Затаённой пустотой на месте военного министра. И истерическим кошмаром Протопопова. Да и министр иностранных дел не годится. И это
всё — в сочетании, и в такие дни!
Протопопов — как будто отвёл
всем глаза, пробрался к власти как бледная нежить. Да ведь и Кривошеин его
когда-то рекомендовал в товарищи министра...
Да, малокровная власть. Нерешительная.
И со связанными руками.
— Да-а-а,
— вбирал Кривошеин седую голову в пальцы. — Вот до чего они довели,
сопротивляясь каждому шагу, каждой реформе!
— Но, Алексан
Васильич, и не с пеной же у рта добиваться реформ,
как они.
Говорили о разных «них».
Очень прислушливый
к суду общества, Кривошеин сколько мог привлекал к
обсуждению министерских дел представителей земств и городских управлений
(оплачивая их из бюджета), тем вдвигая министерство в общество.
А Риттих
суда общества над собою не признавал. Довольно было ему напрячься с
продовольственным снабжением, как распространили слух, что он — немец,
германофил и искусственно создаёт продовольственные затруднения.
Если сейчас — пошатнётся, и
общество потребует его к ответу, — Риттих не признаёт
суда такого общества. Он не пойдёт на их суд.
Но к такой крайности и не
шло. Волнения в Петрограде — это ничто, вся армия вне.
Городские волнения не означают падения государственной власти. Риттих думал не так. Хуже. Их понимания дальше расходились.
Но нужно было ждать
дальнейших известий. Длились, тянулись мучительные часы. А пока, между двумя
новостями... Вспоминать опять Коковцова? Даже —
русско-германский договор 1904 года, исключительно невыгодный для русского
хозяйства. Небывалый случай, когда великая страна добровольно надевала на себя
экономический аркан. Неудачи нынешней войны во многом тянутся оттуда. И — как Коковцов много лет задерживал развитие России, сберегая
мёртвое золото.
И, конечно, Столыпина
вспомнили. Чем дальше от него отодвигались годы — тем выше он выступал.
Кривошеин внутренне считал себя более государственным
человеком, по интеллекту, по охвату обстоятельств. Но такой силы духа, такой
силы духа — да, занять бы!
Впрочем он заметил, что рассуждал
сейчас много более государственно и отвлечённо, чем встревоженный Риттих. И, хотя не ждал такого худого, но понял и
предложил:
— А что, верно, вы, Алексан Саныч, оставайтесь-ка у
меня сегодня ночевать. Ко мне не явятся, а к вам домой, смотри, пожалуй...
И Риттих
сразу согласился.
Смеркалось — и ярче
отдавались в воздухе грозные отблески пожара. И дым тянуло над Сергиевской.
Как конец света.
Уговорил гостя — уже сейчас
пойти и прилечь. Понадобятся ещё и силы и сон.
А сам — ходил и ходил по
кабинету диагональю, промеченной по ковру. То стоял завороженный перед пожаренным окном. То опускался в угол
дивана.
А не больше ли всех и
виноват он сам? Почему он не брал премьерства, когда протягивал царь? Ведь он
всё понимает и умеет лучше других — отчего же не брал? Вот и вывел бы Россию.
Всё в колебаниях — брать, не брать — упустил приложить свои руки к ходу колеса.
Сам себе расчистил дорогу — и не взял.
И — сожаление сжимает, что
не направил сам.
И — облегчение, что
сорвалось не при нём.
А сейчас, сколько можно
охватить, наступала минута неповторимая. Царь — будет вынужден сейчас назначить
сильного премьера, настоящего. И Дума — тоже нуждается в таком, но у неё —
такого нет.
В этом январе у Кривошеина
были тайные сношения с Василием Маклаковым и ещё
кое-кем из Блока. И — ясно, что они согласны будут на Кривошеина. И газета Рябушинского вот недавно опять прорвалась: «мы бы
согласились на Кривошеина!»
Да, Риттих
прав, аппетиты общественности бывают и невыносимы. И кадеты никогда не могли
простить Кривошеину, что он на практике так легко и дельно показал вздорность
кадетской земельной программы. И всё-таки! Вечное это противостояние — «мы» и
«они». Надо когда-то прорвать эту пелену непонимания. И — соединить две стороны
русской энергии.
Кажется — этому и пришёл
момент.
И
Кривошеин, вот, клялся себе, что сейчас, если предложат — уже не будет
страшиться, а — возьмёт.
И бремя, и горе, и радость
ответственности! — как говорил Столыпин.
После отставки жизнь как остановилась.
Эти полтора бездеятельных года были окостенением. Но — есть ещё силы! Есть! И
вот — он готов.
И, видит Бог, не для себя,
хотя приятно иметь вес и влияние.
А — для России.
Соединить, наконец, «мы» и
«они».
Дым и отсветы огня страшно
отдавали по Сергиевской.
На письменном столе наклонно
стоял портрет Государя, подаренный при увольнении Кривошеина, — в рамке из
карельской берёзы, с серебряными украшениями от Фаберже.
Десять лет незабвенной
благосклонности.
Но с того дня, как Кривошеин
предложил отставку — и Государь не мог скрыть своей радости, — они не виделись
больше. В прошлом году ожидался Государь в Минск, в штаб Западного фронта — и
Кривошеин уехал из своего Красного Креста, чтоб избежать фальшивой встречи.
А — каково ему сейчас?
Государь, Государь! Зачем вы
так отделились?.. Зачем вы ушли в могилёвскую тишину?