119
За Николаевским мостом Вероню и Фаню сразу ожидала другая жизнь: за спиною они оставили
дремлющий ненавистный царский город — тут вступили в город революции! Как она
выглядит, революция, что это такое, революция, — ещё не было
понятно, ещё же никогда они и не видели! — ещё на стенах домов и заборов висели
те же воззвания командующего Хабалова с призывами к порядку и угрозами — но
только что объявление, а нигде не было его ощетиненных полчищ, не охранялись ни
другой конец Николаевского моста, ни набережная, ни Благовещенская площадь, —
нигде полицейской охраны, редкие их патрули, а в вольно-снующей публике
с пестротою озабоченных и радостных лиц было пожалуй
повышенное число солдат без строя и команды и много выздоравливающих из
госпиталей, в возбуждённом говоре и помахивании повязками.
Но не было прямо ни митинга,
ни красного флага — и девушки хотели свернуть скорее в центр, ближе к событиям.
Однако перед собой, чуть поправее, увидели густые
клубы дыма — и сказали им, что это горит Литовский замок, освобождают тюрьму.
Ура! туда-то девушки и побежали — освобождать женскую тюрьму!
Но прежде чем добежали,
перед Поцелуевым мостом на Мойке встретили процессию
уже освободившихся арестанток — вереницу человек в 20–30, все в арестантских
халатах и в туфлях — и так шли по снежной улице, хотя и не крепкий мороз —
Боже! их же надо где-то переодеть, накормить, согреть! — Вероня
и Фаня кинулись к их веренице, возбуждённо и сбивчиво: ну как? ну что? чем
помочь, женщины, товарищи?! Но арестантки или ещё не очнулись от освобождения
или уже достаточно отвечали по дороге — даже голов к ним не поворачивали, брели
безучастно, в затылок передним, никто ничего не ответил, а только одна послала
их мужицким матом.
Вероня и Фаня, как ударенные, замерли, сробели, пропустили всю вереницу.
Вероятно, они были одеты слишком хорошо и тем оскорбили арестанток.
Теперь они застеснялись идти
к тюрьме. А идти в центр их отговорили симпатичные прохожие с революционной
радостью на лице: что там царствует власть, а надо лучше идти в рабочие и
армейские районы. И девушки отправились за Фонтанку.
Ожидания не обманули их. Уже
скоро начали слышаться выстрелы. Это несколько подростков пробежало мимо них,
стреляя в воздух из чёрно-блестящих новеньких пистолетов, и тут же из карманов
на ходу снова заряжая их, откуда-то уже научились!
Скоро увидели они и митинг:
на твёрдую груду снега взобрался студент, перепоясанный офицерской саблей, — и
очень хорошо говорил о свободе, хотя партийное направление нельзя было
определить, может быть наш, а может быть и эсер. Слушали его десятка два совсем случайных — раненых солдат, мещан, один чиновник.
Девушки могли остаться и тоже говорить, и может быть поспорить со студентом, но
теперь, когда они всё равно уже покинули свой остров и свой долг, — им хотелось
больше видеть, вбирать в себя и двигаться!
И они дальше, дальше пошли.
Была
сценка у дома: стоял какой-то бледный в штатском с белыми руками, прижатыми к
груди, — против него — кучка с десяток людей, разных. И кто-то крикнул: «Да берём
же его, товарищи!» А дама спросила: «Но вы поведёте его в Государственную
Думу?» «Уж знаем, куда поведём!» — крикнули ей. А пока говорили — этот бледный
кинулся в подворотню, во двор. И вся куча, с криками, за ним. И там раздался
выстрел. А дама на тротуаре объяснила девушкам, что это переодетый молодой
полицейский, живущий у них во дворе.
И девушки сжались: первую
смерть — почти видели они.
А тут кричали:
— А-а-а, пришла-таки на вас
расплата, фараоны, гамзеи!
Шли дальше. За Фонтанкой
стало ещё живей. Был ещё митинг — с выпряженной ломовой телеги, и уже несколько
ораторов. Но девушки не останавливались: то, что здесь говорилось, — они знали
и сами, им хотелось — видеть и даже действовать.
А вот радость! — из
мануфактурного магазина выносили свёртки кумача, уж ясно
что не купленный, — и прямо с порожка бросали свёртки в публику, так что они
над головами летели и разворачивались, а потом падали кому-то на плечи или на
мостовую. И все бросались на кумач
и раздирали его как если б он был дороже хлеба. Кто уносил целыми кусками
дальше раздавать, остальные драли тут же, кто-то и булавки вынес из галантереи.
Как же это-то девушки не
догадались раньше? Теперь они себе большие крупные розетки сделали на грудь, на
пальто. Кто делал бантики, кто ленты. А Фанечка ещё
оторвала длинную широкую ленту и перевязала через плечо наискось, как царские
сановники носят ордена, смеху!
А кто-то брал на флаги, а
кто — делал красные кокарды на фуражки, а кто-то схватил лоскут и нацепил
солдату на штык — и тому понравилось, так и понёс, громко все кричали.
С этого места, с раздачи
красной материи, когда зацветились сами и все люди
вокруг, и никто не преследовал красное и не рушился с нагайками, — как будто
запело всё вокруг, радостно переменилось.
Заметили девушки, что они
уже не вздрагивают от близких выстрелов, а даже весёлым толчком отдаётся
каждый. Тем более, что никто и не падал раненный.
По Троицкой площади нервно,
быстро шёл офицер, ни на кого не глядя. Ему пересекли путь два студента, два
рабочих, все с красными бантами.
— Господин офицер! Сдайте
оружие! — властно крикнул один студент.
Офицер вздрогнул, посмотрел по
сторонам, никого на помощь не увидел, посмотрел перед собою на этих, полминуты
колебался, боролся или решался — вынул шашку резким дёргом
— и эфесом протянул студенту. Тот брал, а другие кричали:
— И револьвер! И револьвер!
Пошли через Измайловские
роты. Девушки не знали, как отличаются измайловцы от
других солдат, но какие-то солдаты группами свободно бродили по улицам, почти
все с винтовками, никаким строем, ни командами, а кучками.
Проезжал солдат-кавалерист,
с красным в гриве и на уздечке, а сопровождала его буйная куча подростков, кто
за стремена держался, кто рядом вприпрыжку.
Толпа на глазах становилась
всё красней от приколотого красного, всё многочисленней и оживлённей.
Вдруг раздался непрерывный
тревожный автомобильный гудок, как если бы сталкивались, он наезжал или хотел
передать опасность. Все расшарахнулись со средины
улицы — и он показался, легковой, открытый. Шофёр был в
автомобильных очках и кожаной куртке, строгий, недоступный, в самом автомобиле
сидело несколько солдат, штыки кверху, и тоже молчаливые, — но самое страшное,
что на передних крыльях с обеих сторон полулежали, ногами на ступеньки, ещё по одному
солдату, а ружья держали вперёд и всё время целились в кого-то, кто им
помешает.
Вселяя ужас, грозный
автомобиль промчался, неизвестно куда, неизвестно зачем, но очень быстро.
От этого автомобиля — ещё
что-то вспрыгнуло и изменилось в настроении, ещё красней, ярей и веселей. Фанечка сказала:
— Хочу стрелять!
Вероника изумилась:
— Да в кого?
— Ни в кого, просто
стрелять! Стрелять в воздух — это и значит, что народ стрелять не будет, народ
великодушен, не как царские сатрапы!
Тут раздался громкий шум и
овации вдоль улицы. Ехал опять автомобиль, на этот раз
грузовой, ехал не страшно, без гудка, медленно, ни в кого не целясь, — а через
кабину вперёд у него вывешивался большой красный флаг, в кузове же стояли тесно
человек двенадцать — солдаты с красными флажками на штыках, и студенты и
рабочие с винтовками же, и одна сестра милосердия, — и все они сразу махали
руками, красным и шапками, во все стороны кричали и призывали, но так
как все сразу, то понять их было нельзя — и люди с тротуаров отвечали, кричали
им тоже все сразу, ещё меньше можно было понять, ни слова, а — ликование!
ликование!
И Вероня
с Фанечкой, подбрасывая руки, тоже кричали им,
махали, и потекли за многими другими по мостовой вослед медленному ходу
грузовика, собирающего толпу.
И так они вытекли на площадь
перед Технологическим институтом — а уж тут-то была толпа! тут-то был огромный
митинг, масса студенческих фуражек, и рабочие в обычных чёрных одёжках, но сколько красного на всех! — и ещё десяток больших
самодельных флагов над толпой, большие куски кумача, только что нарванные и
насаженные на случайные палки. Боже, вот где был народный праздник! Вся толпа
колыхалась как жидкая глыба — и туда вливался кипящим потоком Забалканский
проспект.
Вероня трясла Фанечку
за руки, чтоб им обеим поверить, что это — явь.
— Фаня! Неужели дожили?
Фаня! Неужели это всё правда? И кровь не льётся! И так
легко досталось? Да разве это можно теперь повернуть назад?
Разрывалась грудь от невместимото, неразделимого ликования, уже дальше и больше
нельзя было быть счастливыми!
А по Забалканскому полз,
окружённый вопящим народом, ещё один автомобиль — в этот раз большая грузовая
платформа, грохоча цепями передач. А на платформе стояло человек двадцать пять,
но эти ещё на третий лад, как замершие статуи, не приветствуя толпу, а
показывая себя, как статуи: весь передний ряд, наклоняясь над спинами шоферов —
с винтовками на изготовку. А дальше
— кто с красным флагом, кто с поднятою высоко винтовкой без штыка, и потрясывая ею, кто со штыком без винтовки, кто с косынкой,
красным платком, — и так медленно ехали, застывшие, приветствуемые со всех
сторон толпой.
Вся площадь сливалась в
долгий вопль торжества.
— Хочу на автомобиль! —
крикнула Фаня на ухо.
Уже сумерки были. А пока
девушки пробивались через площадь и пока струи толчеи вынесли их на Загородный
проспект — уже и зажглись фонари. Но в движении девушек ничто не изменилось —
куда-то, зачем-то их несло всё дальше и дальше.
Разбивши витрину аптеки и
дверь, тащили оттуда бутыли. Наверно, спирт искали.
В переулке куча молодых била
одного старика, сказали — что дворника.
Небось доносил, теперь получай.
У царскосельского
вокзала встретился им растяпистый солдат, один шёл и очень уж нехотя нёс
винтовку без штыка.
— Солдатик! Дайте мне
винтовку! — вдруг выдумала Фаня.
Он посмотрел бельмовато:
— А стрелять умеешь?
— Научусь! — бодро
выкрикнула Фанечка.
— Ну, на!
— без колебаний протянул ей. Она схватила, хотела идти. — Погоди! — Расстегнул
пояс, снял тяжёлый подсумок. — А стрелять чем будешь? На! — И ещё протянул ей, кожаный, такой тяжёлый неожиданно, еле в руках удержала.
Сунула в карман — перекосил
ей всю шубку.
Но и винтовка оказалась
такая тяжёлая, не знала Фанечка, как и нести. Стала
просто тащить её за дуло, а прикладом она волочилась по бугоркам утоптанного
тротуарного снега.
Всё меньше было понятно,
куда они идут под нечастыми фонарями, темно — а всё интересней! Хотя они ничего
сегодня не сделали — но чувствовали себя настоящими участниками великой
Революции! И самое главное — ещё должно было свершиться, ещё было впереди! Они
сознавали, что вот так и наступает, и наступила новая эра. И теперь все люди будут
братья, все равны, и все счастливые.
А тут с Семёновского плаца
выезжал грузовик, на нём несколько человек. На выезде приостановился — и оттуда
крикнули:
— Товарищ Мария!
Вероника вздрогнула, давно
так не звали, посмотрела и при фонаре узнала: Кеша Кокушкин,
с Обуховского. А он-то скалился всеми зубами:
— Садись с нами! Товарищи,
это партийный работник! Возьмём её!
А там — никто и не спорил,
раз место было — отчего не взять, хоть и не партийного. Протянули руки — и
вскинули наверх и Веронику, и Фанечку с винтовкой.
А там — и Дахин, оказывается, стоял, и были у него шальные, злые
глаза.
И поехали!
И с этого момента началось
для девушек ещё что-то новое, необычное, уже самой высшей ступени. Под их
ногами всё дрожало, и урчал мотор. На ходу их кидало, то склоняло вперёд, то
откидывало назад, то валило на бок, — и удержаться можно было только за борта
или друг за друга — за незнакомых, случайных спутников, но вот уже соединённых,
в общем зачарованном движении и в общем великом деле. И эти касания
и эти сжатия рук передавали всю могучую силу поднявшейся массы. Тут было
несколько рабочих, несколько солдат и опять же два студента — но и со
студентами не было охоты, ни времени перемолвиться, искать знакомых, узнавать.
Если в чём был смысл, то не в тихих словах, но в громких криках, какими не
разразишься, если идёшь по тротуару, а отсюда, с грузовика, они рвутся сами,
срывая с души весь избыток восторга. Как только дорога становилась ровней, ход
равномерней, их не кидало — освобождались руки и вскидывались сами, и махали
направо и налево. И так они поздравляли всех-всех-всех идущих по улице, а те
снизу поздравляли их!
Куда они ехали — это мог
знать один шофёр, но это было и неважно. Зачем — и вообще не было у них
вопроса, сама езда и была зачем. Только быстрая колёсная езда,
только она и могла сравняться с ходом событий и выразить весь восторг! всю
победу! В кузове грузовика не разговаривали друг с другом, но едино дружно
выражали общий восторг до охрипа, а если кто кому что
и говорил — то тут же и пропадало.
Они сделали излом — а, это
было на Владимирский, они вымчались на Невский чуть не давя разбегающихся
людей, — а на Невском чуть не столкнулись с таким же
грузовиком, идущим от Московского вокзала. Но не столкнулись — тот попридержал,
а наш поехал быстрей — и в знак радости, что не столкнулись, и
посылая друг другу революционные приветы — наши студенты оба выстрелили из
револьверов в воздух — и выстрелами ответил тот грузовик.
И ехали уже по Литейному, и солдаты тоже стали палить из винтовок — в
воздух или под верхние этажи высоких домов, — а Фанечка
хватала их за плечи, сразу и держась и крича на ухо:
— Хочу! — стрелять! —
научиться!
А винтовка её валялась под
ногами.
Один студент протянул ей
револьвер и показал: она зажмурилась, выпалила и завизжала! Но револьвер
пришлось отдать.
Да только выстрелами и можно
было передать наружу, кинуть улице свою необъятную радость — уже горла не
хватало, Вероня петь затягивала —
|
Вперёд, без страха и сомненья, На
подвиг доблестный, друзья! Зарю святого искупленья... — |
ничего не вышло, не подхватили, или слов не знали. А
просто — кричали, кто что горазд.
На Литейном
было много народу, солдаты бегали кучами, ехать пришлось помедленней. Тут
проехали мимо большого выгорающего пожара, раскалённые обвалины
и уцелевшие стены светились и пышели, так что и на
средину улицы доставало жаром. Тут они впервые друг друга хорошо увидели как
днём, своих товарищей по поездке, спутников по этой сверхсчастливой
безумной езде, — и все друг на друге увидели неописуемую радость освобождения —
и взмыло ещё большей радостью. И промчавшись дальше как бы во тьму, между
рядками фонарей — они ещё докрикивали друг другу
что-то, и Дахин пожал руку Веронике и тоже кричал.
Дорогу они уже и не
замечали, её знал шофёр. Куда-то свернули, а, по набережной, зачем-то
остановились, а — перед Троицким мостом. Подбежали к ним какие-то трое дядей и
стали доказывать, что они важные революционеры, их нужно отвезти в Таврический — смех один. Какие уж
такие важные, когда всё победило? И что могло быть важней общего торжества и
вот этой их поездки? Все, в четырнадцать или в пятнадцать глоток сразу, они
сверху объяснили революционерам — а тем временем шофёр опять затарахтел и
поехал.
А пока стояли — один солдат
научил Фанечку стрелять из винтовки. А ещё к ним
залез один казак. И потом они пронеслись через Троицкий пустынный мост — а
навстречу другой автомобиль, и фары бьют в фары, и можно столкнуться, а разминясь благополучно — кричат и стреляют в воздух те и
другие, — и понеслись по Петербургской стороне, никто не понимая, куда они
теперь едут. Тут картина стала ещё фантастичней — то тьма, то
набегающие фонари, то набегающие, то отбегающие косяки людей, то повороты
автомобиля — повороты целого города, с его набережными, огнями, и пожарами, —
не езда, а танец счастья, счёт которого отбивали в воздух револьверы и
винтовки, а казак неистово крутил и вертел саблей над головой, чудом никого не
проткнув и не отрубив никому головы.