122
Командир Самокатного
батальона полковник Иван Николаевич Балкашин в момент
нападения толпы не был в батальоне и прибыл позже, когда раненые уже были
отвезены в госпиталь и там Елчину вынимали кортик из спины.
В батальоне было 10 рот: две
уже сформированных, готовых к отправке на фронт, четыре боевых на формировании
и четыре запасных. Они располагались тут по баракам (всё расположение, и бараки
и забор, были деревянные, простреливаемые), и тут же было 6 пулемётов, а ещё 8
— на батальонном складе. Неудобство и уязвимость расположения была та, что
оружейный склад, все гаражи батальона и канцелярия его находились отсюда больше
чем за версту, в начале Сердобольской улицы у станции
Ланская.
Балкашин стал обходить роты на
занятиях. Уже все знали о нападении и кипели, и не было надобности много
убеждать, что толпа действует как нельзя лучше на руку немцам. В каждой роте Балкашин просил, что надо поддержать порядок, и все в один
голос кричали: «Поддержим! Поддержим!»
Да и его самого любили, он
знал.
Тотчас он назначил две роты
дежурными, приказал им выйти и стать поперёк Сампсоньевского
проспекта, фронтом в противоположные стороны — но стараться удерживаться от
открытия огня, а улаживать мирным порядком.
Каждые два часа он эти роты
сменял.
Долгое время толпа больше не
подступала. Балкашин имел время получить много
патронов с Сердобольской улицы, вооружить всех и
особенно пулемётную команду.
Правда, из высоких фабричных
корпусов понедалеку хлопали иногда одиночные
выстрелы, на которые трудно было отвечать, неизвестно куда.
Первые часы ещё была
телефонная связь со штабом Округа, но оттуда Балкашину не могли решительно
ничего приказать, ни посоветовать. Что делать верно — он должен был сам тут, по
обстановке, понимать.
А понимал Балкашин, что его маленькая часть, заброшенная в самую
глубь и даль рабочего района, да ещё находясь в деревянных бараках, при всём
своём боевом духе не могла принять бой со здешними десятками тысяч, уже
значительно вооружённых. Он мог только стараться продержаться дольше до подмоги, а для этого больше угрожать, чем стрелять.
К концу дня из штаба Округа
никто не отвечал вовсе, когда и была связь с другими телефонами.
Потом прервалась —
перерезали? — и всякая телефонная связь с городом. Самокатный батальон, ещё
утром в столице своей родины, вдруг оказался окружённым десантом в
неприятельской стране.
Перед темнотой огромные
толпы двинулись на батальон с двух сторон Сампсоньевского.
Они напирали на дежурные выставленные роты, кричали, агитировали, но не
стреляли — и тем более не могли стрелять в толпу самокатчики. Им доставалось
только отступать.
Тогда, чтоб не допустить
толпу ворваться во двор, Балкашин выдвинул на
оставшийся кусок проспекта ещё одну роту и стал стрелять залпами в воздух.
Толпа остановилась.
Но и держать так роты дальше
и в темноте становилось бессмысленно. Он постепенно завёл всех во двор, оставил
за воротами дежурный взвод, а во дворе против входа поставил пулемёты.
Теперь толпа свободно
соединилась, разлилась и двигалась по Сампсоньевскому,
а самокатчиков трогать остерегалась. Однако зубоскалили, кричали, агитировали
убивать офицеров.
А попозже должна ж была
толпа разойтись — и так надеялся Балкашин с
батальоном перебыть ночь.
Готовил он двух разведчиков
из учебной команды — выпустить их, когда станет поглуше
и темней, — чтобы шли через взбаламученный город в штаб Округа и получили бы
указание, что делать дальше.
Поодаль на проспекте толпа
разводила костры и ставила, видно, заставы.
Но рано успокаивался Балкашин. Задами, через снежные пустыри, задворки и
переулки, пришли писари с Сердобольской: нахлынула толпа
туда (а он рассчитывал — не найдут, охранить — не имел двух сил), смела
часовых, разгромила гаражи — и увела все грузовики и мотоциклеты! (Да ведь как
ухитрились увести! ни один мотоцикл по Сампсоньевскому
не прошёл, тут бы заметили, догадались). А денежного ящика там толпа не нашла и
до оружейного склада не добрались.
Ничего не оставалось, как
послать и туда около роты.
Вызвал поручика Вержбицкого
и двух подпоручиков.