137
Перечитывал, вчитывался в
письмо Аликс — и как сразу растеплилось,
согрелось, породнело всё вокруг! Как сразу не одинок!
Большое письмо — и одну за
другой каждую милую подробность прошедшего дня мог представить. И как нежна к его пришедшим двум письмам, и как одинока, не с кем
поговорить. И всё время в уходе, Аня больна и капризничает, слава Богу две младших держатся и помогают. События в городе не
так страшны, совсем не Девятьсот Пятый, вся беда от
этой зевающей публики, хорошо одетых людей, курсисток и прочих, которые и
подстрекают к волнениям. И — ещё о детях (готов перечитывать без конца): у кого
какая температура, у кого как болит. Ездили на могилу нашего Друга — и вот тебе
кусочек дерева с Его могилы, где я стояла на коленях. Солнце светило так ярко —
и я ощущала спокойствие и мир на его дорогой могиле. Вера и упование! Так
спокойно, что и ты был у дорогого образа Пречистой Девы. Но твоё одиночество
должно быть ужасно — окружающая тебя тишина подавляет моего любимого! Навеки твоя старая Солнышко.
Кусочек щепы — уж вовсе
лишний, поклонение Аликс Григорию просто культ, — но слава Богу душа её мирна, и мир
обнимал Николая. Распечатывая письмо жены, он всегда мог ждать и строгости, и
упрёков, и выговора — и растеснялась его душа, когда
ничего этого не было.
Даром ответным сейчас же
хотелось и поблагодарить. И — тотчас же, отчётливо, крупно на телеграфном
бланке: сердечно благодарю за письмо! Выезжаю завтра днём в 2.30. (Теперь уже скоро свидимся, недолго ждать! Но чтоб ещё успокоить). Конная гвардия получила приказание
немедленно выступить из Новгорода в Петроград. Бог даст, беспорядки в войсках
скоро будут прекращены. Всегда с тобой...
Но телеграмма так мало
выражает! А если тотчас отправить и письмо с вечерним поездом — оно почти на
сутки опередит самого. Моё сокровище! Нежно благодарю тебя за твоё милое
письмо. Как я счастлив при мысли, что через два дня мы увидимся! После
вчерашних известий из Петрограда я видел здесь много испуганных лиц. К счастью,
Алексеев спокоен. Он полагает, необходимо назначить очень энергичного человека,
чтобы заставить всех министров работать. (Хотя и отвергнутая, мысль зависла в
Николае). Беспорядки в войсках — удивляюсь, что делает Павел, он должен был бы
держать гвардию в руках. Благослови тебя Бог, моё дорогое Солнышко, крепко
целую тебя и детей...
Едва отправил — а вот и
опять Алексеев. А вид-то больной, один сплошной сохмур,
глаз совсем не видно, плечи поджаты, на щеках красные пятна.
— Ах, достаётся вам, Михал Васильич! Зря, наверно, вы
приехали, ещё бы в Крыму пожили.
Хотя, конечно, ко времени,
для подготовки весеннего наступления.
А пришёл Алексеев, опять
держав руках голубые бланки телеграмм, две.
И обе — от военного
министра. Совсем свежие, поданные 20 минут назад.
И, странно: между их подачей
был перерыв всего в семь минут — за 7 минут происходило новое событие?
И Алексеев, на этот раз,
поспешил с ними тотчас.
— Ну, сядьте, ради Бога!
В первой докладывал Беляев,
в противоречие со своей сегодняшней дневной телеграммой, что военный мятеж
погасить пока не удаётся, напротив — многие части присоединяются к мятежникам. Ещё начались
пожары, и нет средств борьбы с ними. И, чего не просил за семь часов до того:
что необходимо спешное прибытие действительно надёжных частей — и притом в
достаточном количестве, для одновременных действий в разных частях города.
Вот так-так. Николай кинул
испытующий взгляд, на собранную хмурость севшего Алексеева.
Во второй, через 7 минут,
Беляев сообщал, что правительство объявило Петроград на осадном положении, а
Хабалов проявил растерянность.
Но Хабалов — и просил войск
на семь часов раньше, когда Беляев успокаивал. Что же воистину творилось в
Петрограде и с людскими мозгами?
И больше — не было телеграмм
в руках Алексеева. Ах, как бы прояснила и помогла телеграмма от Протопопова! Но — ни слова от Протопопова.
Защемило-защемило сердце.
Как тяжело — ничего не понимать, быть в отдалении, а семья — там
рядом, может быть в угрозе?.. И некому открыться в этой защемлённой тревоге, и
нельзя посоветоваться с Аликс!
Но разговор с Алексеевым
теперь был уже прост, нечего стесняться. Ясно, Михаил Васильевич, что надо
посылать в Петроград войска. И срочно. И много. И немедленно.
Сжатый, серый, неподвижный
Алексеев был вполне согласен.
Полков несколько? Пять,
шесть?
Да, и с разных фронтов,
чтобы не ослаблять никакого.
И конницу, и пехоту?
Да.
Так займитесь этим, Михаил
Васильевич.
Алексеев поднялся.
По крайней мере главный вопрос был решён сразу и без колебаний. Стало
сразу и легче.
Да, но вопрос: кого же
поставить во главе посылаемых войск?
Кого бы? Ну
уж, генералов ли не было в русской императорской армии! Генералов долгой,
сплошной, блистательной службы, столько раз отблагодарённых на манёврах и
смотрах, осыпанных орденами, потом и за бои! Но так сразу решительного,
опытного, умелого — вот и не назовёшь. Надо признать, Суворова между ними
всё-таки нет. Да разве на такое неблагородное дело, разгонять тыловую банду, —
Суворова? даже стыдно и подумать. Как там ни серьёзно в Петрограде — но не
настолько же. Да вот хоть Гурко вызвать, Гурко на близкой памяти, но и его
жалко отрывать от гвардейской армии, да и пока приедет.
— А вот что! вот что! —
вдруг осенило Государя. — Может быть, Николая Иудовича?
Действительно, ближе и
быстрей назначить было некого.
Алексеев кисло морщился, от
недомогания?
Вот мысль! Вот замечательная
мысль! Государь был очень доволен своей находкой. Ведь Иванов сохранил ранг
главнокомандующего фронтом, и генерал-адъютант, и крупный опытный полководец, и
бесконечно предан. Георгий трёх степеней, золотое оружие с бриллиантами. И — свободен сейчас от должности. И — под рукой (в вагоне на
могилёвском вокзале), просто ждущий «распоряжений» при Ставке, но никаких
распоряжений он до сих пор, уже год, не получал. (Люди думали, что он так
готовится чуть не на руководство всей Действующей армией, а Государь просто
жалел его после отставки с Юго-Западного, куда деть старика? — вот и жил для
почёта). Да позвольте, да он приглашён к моему обеду, сейчас будет здесь! Так я
ему и объявлю. (Удовольствие первому объявить лестную весть). А вы уже затем
введёте его в детали.
С Николаем Иудовичем было связано ещё одно воспоминание: это именно
его фронтовая георгиевская дума наградила Государя крестом. И Государю было
невыразимо приятно: он сам никогда бы не решился намекнуть, попросить, — а как
же водителю русской армии и без георгиевского креста? Не то чтоб сию минуту он
это вспомнил, нет, но благодарная память всегда присутствовала в нём.
А — в качестве кого мы его
назначим? — предусмотрительно осведомлялся Алексеев. — В какой должности?
Подумали. Если ему
действовать в Петрограде — то не может существовать в Петрограде сразу две
военных власти. Да и Хабалов осрамился. Значит: командующим... нет, даже, с
сохранением ранга, Главнокомандующим Петроградским военным округом.
Но войска будут с разных
фронтов, собирать их надо где-то под Петроградом, соображал Алексеев. А сам он с чем поедет? Какие-то хоть малые силы надо послать при
нём отсюда.
Верно.
Соображал Алексеев,
съёженный болезнью:
— Батальон георгиевских
кавалеров?
Опять прекрасная мысль!
Храбрецы на подбор, ни у кого не меньше двух крестов, и тоже — рядом.
(Символически охраняют Ставку).
Алексеев, бережно переступая,
пошёл распоряжаться, — как всегда свободный от обязанности быть на высочайшем
обеде.
А уже — и время обеда. И
выйдя к собравшимся, откуда начинали закусывать и пить
по рюмке стоя, — увидел Государь и самого Иванова, простого, немудрёного, утопающего
в лопатной бороде, — а что за молодец: с вереницей крестов, георгиевским
оружием, в ремнях и при шашке — очень воинственен! И не стар: 65 лет — разве
это для генерала старый?
Но неприлично было тут же,
при всех, объявить ему о назначении. И невозможно было, нарушая распорядок,
остановить обед, а Иванова увести к себе. Этикет есть этикет, и ближайшие
полтора часа должны были быть отданы обеду.
Ставка считается постоянно
«в походе», и потому из сервировки исключены все бьющиеся предметы, все
тарелки, рюмки — серебряные, вызолоченные внутри, и подают лакеи в солдатской
форме.
И только мог Государь —
выделить Иванова своим вниманием, усадить его близ себя и навести расспросом —
как Николай Иудович давил бунты в Девятьсот
Пятом.
Чрезвычайно польщённый, сияющий
генерал стал рассказывать, а рассказчик он был знатный! И все слушали с
поглощающим вниманием, угадывая как бы намёк и надежду.
Широко, добротно рассказывал
Николай Иудович, как он давил бунты без единого
выстрела, лишь умением обращаться с солдатами. Знаменитые случаи в Харбине, в
Кронштадте. Николай Иудович был сторонник мягких
действий — не расстрелы, не военно-полевые суды (он не утвердил ни одной
казни), а — поставить на колени, образумить, применить розги.
От всего простонародного, простосолдатского, бородатого вида генерала Иванова
исходило надёжное успокоение. Вся свита повеселела, и Государю тоже стало
намного легче.
Генерал сиял от необычного
общего внимания — а ещё не знал он, какое ждало его почётное назначение.
Даже хотелось Государю
послать Иванова прямо сегодня же, до полуночи, не дожидаясь завтрашнего утра, —
но так быстро было бы безжалостно требовать от старика. Да и — разная
подготовка.
Тянуло позывною тоской и
самого Государя: как ещё долго-долго он не поедет в Царское, только завтра
днём. Уже так увядал он быть без Аликс и без детей!