138
Особенно первые минуты в
Таврическом Гиммер был исключительно счастлив!
В Государственной Думе он прежде
бывал только среди публики, на хорах. А теперь — тут все были уже не гости. И не раздеваясь, да и не работал гардероб, в шубе, шапке и галошах
Гиммер пошёл через Купольный зал, через Екатерининский, — и с интересом
рассматривал необычную дико-пёструю публику на торжественном фоне десятков
колонн.
Но вот что он понял уже
через пять минут и совершенно замечательное: если не
считать солдат и другого бессмысленно бродящего народа — тут было очень много
интеллигенции, и все узнавали всех! Здесь все — друг друга уже знали, если не
знакомы, то в лицо, каждый с каждым когда-либо где-либо уже встречался, хотя бы
в каком-нибудь заседании. Да что ж удивляться! — не так-то, увы, велик
социалистический радикально-интеллигентский Петербург, вот он и весь здесь, вот
он и стёкся.
И Гиммер на каждом шагу
встречал знакомых, а значит сразу включился во все
сведения и слухи. Тут он ещё раз убедился, что и по телефонам вызнавал: за все
эти дни, кроме пятёрки большевицкого ПК да нескольких кооператоров в Рабочей
группе, никто в Питере не был арестован — вот растерялись! Тут он и сразу
узнал: что руководящий холоп царизма, бывший министр юстиции, при котором
топили Бейлиса, уже сидит запертый в министерском павильоне с приставленными
свирепыми часовыми! Это была замечательная подбодряющая новость! Затем: что
Протопопов, наоборот, успел скрыться и не взят. Затем:
разные случаи, где уже разгромили полицейские участки и убили немало
полицейских. Затем: что Родзянко поехал в Мариинский
дворец на переговоры с правительством, и думцы очень беспокоятся, благополучно
ли он вернётся.
Да, но главное! но главное!
— как бомба чернобородая налетел на Гиммера Соколов: уже создан Совет Рабочих
Депутатов! и Соколов — член его! и Гиммер — сейчас тоже будет член!
И поволок его в коридор
правого крыла.
Гиммер стремительно
соображал. Вот как? — уже Совет рабочих депутатов? С одной стороны, это хорошо,
и отчего же в нём не участвовать? А с другой стороны, это как бы претензия на
власть? А — рано, рано, испугает буржуазию.
В комнате за большим столом
уже сидела радикальная партийная публика, но ещё свободные стулья были, и для
Гиммера. А над ними всеми сторожливо возвышалась
крупная красивая голова Нахамкиса. Вот как? Перебирая
возможных лидеров начавшегося движения, о Нахамкисе Гиммер как и позабыл: ну, потому что годы войны он очень
себя оглядчиво вёл, таился, сторонясь партийной
публики, дискуссий и публикаций, тихо жил на даче на Карельском перешейке. И
даже позорно клянчил у царя сменить фамилию, пригладить. Уже думали — он совсем
обуржуазился, — а вот?..
Ну что ж, он имеет право. Он
— и член Совета Девятьсот Пятого года. И по фигуре, и
по замашкам, и по характеру — он будет претендовать на лидерство, конечно. Ну
что ж, разделим. Теоретической стези — ему всё равно не одолеть, тут Гиммер ни
с кем не сравним.
Но посидел Гиммер немного
членом Совета — и стал изводиться: скучно. (А Соколов ещё раньше убежал). Куда
до теории — они все были заняты минутной практикой: как набрать депутатов,
когда открыть, — и как кормить бродячих солдат, если их не накормить, они
сметут и всех нас, надо разыскивать по городу продовольственные склады, обирать
их и везти в Таврический, и
тогда можно будет сплотить солдат. Вбегали и выбегали Франкорусский,
Громан, куда-то слались грузовики.
И пожалуй, они правы, должен
был согласиться Гиммер. Обстановка момента такова, что надо сосредоточиться,
увы, не на большой политике, как тянуло его по нутру и по специальности.
Начинать сразу действовать политически — это только спугнуть буржуазные
цензовые круги и помочь неумеренным группам — большевикам, межрайонцам.
Да! Нет! Совету надо пока сосредоточиться на технике революции, а ею владеет
только революционная демократия, от буржуазии тут не дождёшься.
Но час истории — вот-вот
стукнет. Вся демократия пусть занимается техникой, а Гиммер не мог искалечить
сам себя. На свою долю он должен был оставить создание передаточного механизма
от политики к технике. Сейчас — он хотел бы провести политическую разведку,
ориентироваться в настроении буржуазных кругов. Сейчас дело не в Совете, а — в
буржуазии. Если даже в умах думской левой, как Гиммер уже понял по первым сотычкам в зальной толпе, ещё и не вентилировался вопрос о
взятии революционной власти — то кольми паче должны
быть не готовы ни к чему такому буржуазные круги?
Ушёл с Совета, вышел в
Екатерининский зал — и вдруг увидел: идёт Милюков!
Не идёт — ходит!
Не ходит — расхаживает!
Твёрдой походкой, и с твёрдой посадкой седой решительной головы. Ах, как верно!
Казалось бы: отчего не сидеть в удобном кабинете, зачем толкаться в этом беспорядке?
А — верно: в такие минуты вождь — должен показать себя: что он — существует,
что он — думает за всех. Вот: ходит — и думает. В ожидании какого-то важного
часа? события? Среди мелькания и баламутного движения старается выдержать
прямую линию, как будто никого не замечая, никого не ища, никого не видя. Если
к нему подходили, заговаривали — то он так явно неохотно отвечал, его
оставляли. Он должен мыслить и ходить один.
И — какой умный,
благородный, респектабельный вид. О, вот с кем Гиммер сейчас хотел бы
поговорить! Со всеми его буржуазными ошибками — это единственный великий
человек, изо всех цензовых. И они — равны теоретическими умами! Но Милюков
этого не знает, они совсем не знакомы, и он не сочтёт подошедшего за личность,
не станет разговаривать. Досадно всегда мешает и несолидный, щуплый вид.
И Гиммер — не подошёл. С
большим сожалением. А пошёл на разведку — в левое крыло дворца, куда совсем не
пёрла пришлая публика, и где оставались властны думцы и их порядки. Но можно
было свободно идти, приставы не дежурили.
И даже — прямо в кабинет
уехавшего Родзянки. В просторном его кабинете с одной зеркальной стеной, отчего
он удваивался, собрались кто хотел и беседовали в
разных местах за столами и в креслах. Верхом на стуле, как на коне, сидел
разудалый терец Караулов в черкеске и разговаривал с прогрессистом Ржевским. А
уж с этим вежливым уступчивым господином Гиммер был слегка знаком — подсел, и
стал задавать ему коварные вопросы. Караулов-то всегда за восстание и
переворот, был готов и сейчас на всё решительное, но он в Думе выродок и нетипичен для буржуазных кругов. А Ржевский — ни
мычал, ни телился, просто совсем не представлял, что теперь будет и надо
дальше.
Свободно перешёл Гиммер в
соседний кабинет, товарища председателя, Коновалова, очень известного дружбой с
левыми. У Коновалова сидел лидер прогрессистов неуёмный Ефремов. Так! Не
проверяя знакомства, прямо и строго спросил их: как и кто будет создавать
революционную власть?
Чистенький прилизанный
толстый мануфактур-советник, в золотом пенсне и
ослепительно выбритый, Коновалов только моргнул, моргнул, не понимая, что-то
протянул, вежливое однако. А Ефремов, с разлохмаченной
бородой, в своё пенсне посмотрел остро-искоса — и
только хрюкнул.
Не понимали даже, о чём
речь. О, убожество! Да-а-а... Ушёл от них, сильно расстроенный. Значит, наивны были его мечтания заставить
буржуазию взять власть? Но если демократии взять на одну себя эту тяжесть — то
ведь придётся бороться с объединённым царистско-прогрессивным
блоком...
А в Екатерининском
всё так же толкались, бродили, маячили (Милюкова уже не было), и солдаты
плевали на паркетный пол. Набегал знакомый меньшевик Броунштейн:
он только что, по пути сюда, прошёл большую часть города и навидался. По городу
— полная анархия, солдаты всё грабят и громят, — и это
несомненно погромно-полицейская провокация черносотенных банд, этих солдат
безусловно науськивает чёрная сотня — какой для неё случай разгуляться в
отсутствие власти! Предводительствуют бандами вне сомнения переодетые
городовые! И ещё стреляют с чердаков, чтобы провоцировать толпу на погромы. Броунштейн доказывал каждому, с кем разговаривал, что надо
немедленно посылать во все районы группы вооружённых рабочих, давить анархию,
пока не начался еврейский погром. Только рабочих, а на солдат полагаться
нельзя, это разгульный элемент.
Но где их возьмёшь,
вооружённых сознательных рабочих?
Набегал и доктор Вячеслов,
тоже меньшевик, левый интернационалист, известный в левых кругах врач, который
не прекращал толковать о политике даже во время выстукивания, выслушивания и
впрыскивания дифтеритной сыворотки. Вот он тоже был здесь и, на коротких ножках
суматошно бегая от одного к другому, от одного к другому знакомому, каждого переполошенно хватал за лацканы пальто или сюртука:
— Слушайте! На Петроград
снаружи движутся свежие полки! Мы будем раздавлены! Организуется ли кем-нибудь
какой-нибудь отпор? Что делает штаб обороны? Надо сейчас же открывать заседание
об обороне революции!
И сказав одному, бежал
дальше повторять следующим.
О, чёрт побери!
— действительно не стукнул час теории, а нужна была — техника революции.
Действительно, положение всей революции и всех их в Таврическом было весьма
критическое. Пока они тут, по залам и коридорам, убеждали друг друга — а вся
эта лаборатория революции плыла в пустоте, всеобщей анархии и зареве пожаров.
Не то что батальона или роты, но даже взвода организованных солдат не было на
её защите. Исчезновение офицеров объяснимо, поскольку их целый день разоружали,
преследовали, даже убивали, — но вот оно становилось опасным для революции.
Сейчас в Таврическом офицеров мелькало немало, но все — или приведены как
арестованные, или сбежавшиеся беглецы, — и ни у кого никакой подчинённой
команды. А революционные демократы — не обладали никакими военными знаниями.
Даже успех восстания по городу — совсем не ясен, придуман, в чём и где уж такая
победа? А правительственный паук даже тут, в Петрограде, может быть готовит
смертоносный удар, может быть в Петропавловке: ведь
сколько наведенных пушек и сколько солдат на стенах. Да может, через несколько
часов они просто возьмут революцию голыми руками? А ещё же — миллионы
Действующей армии все в руках царя. А тут — какой-то штаб обороны? Библиотекарь
Масловский да с ним несколько невразумлённых? А
заняты ли вокзалы против возможного прибытия царских войск? Никто этого не знал
в Таврическом, да и кем бы они могли быть заняты, если ни одной организованной
части? Взяты ли казначейство, телеграф? — никто даже
не задумывался. Какие части гарнизона ещё совсем не перешли на сторону
революции — и послан ли кто агитировать их? Никто не
знал. Какие-то экспедиции снаряжались тут, перед Таврическим, но по расхлябанному, говорят, их виду трудно предполагать, чтоб
они куда-нибудь доехали.
И Гиммер, теряя
теоретическую высоту, сам стал метаться от одного к другому, как Броунштейн и Вячеслов. И вдруг — увидел необыкновенность: в
Купольном зале стоял стройный подтянутый вооружённый молодой прапорщик с
картинно смелым бритым лицом, открытым лбом, светящимися глазами и нескрываемой
улыбкой радости. Это никак не был беглец, только что избежавший солдатской
расправы, — нет, он просто радовался всему тут окружающему, впивал
его и ждал уверенно.
И тут же — Гиммер узнал его,
только не мог вспомнить фамилии: да, этот прапорщик представлялся ему на днях!
Искал путей к революционной работе.
Узнал! Фамилию не вспомнил,
но вспомнил кличку. И подошёл к прапорщику быстро:
— А, Ясный! Это вы?
Тот просиял — и ещё
вытянулся, как перед строевым начальником. И заговорил, захлёбываясь от
удовольствия, что целый день он действовал, что это так необыкновенно, он так
рад служить революции, он и его команда...
Ах, и команда есть?
Революционный офицер, да ещё и организованная команда! Это как раз и
требовалось Храму Народной Победы! Не объясняя ему, как всё сложно и опасно,
молодой энтузиазм в том не нуждался, — Гиммер сразу схватил его за рукав шинели
— и потянул, и потянул — в штаб обороны, в левое крыло.
Они раздвинули перед дверью
ожидающих, штатских и солдат, любопытных или посыльных, — и вошли внутрь. И
Гиммер всё тянул, тянул прапорщика — прямо к Масловскому.
А тот — сидел в простом
затрёпанном пиджаке, не в кителе даже, на бок склонённая голова, усталый,
кислый, на десять лет старше своих сорока, вид его показывал, что отвратителен
ему этот штаб обороны, и эта оборона, и он, вот, досидит и уйдёт, и ни во что
он не верит, и какой зачем прапорщик?
И это был — глава штаба
обороны! И это был испытанный эсер!
Правда, рядом с ним чернел
мундир бодрого морского лейтенанта, и тот сразу принял прапорщика.
А Гиммеру — и хватит, Гиммер
уже поработал на технику. Сказал, что знает этого прапорщика по революционной
работе, ручается, — и ушёл. Предстояло к открытию заседания Совета рабочих
депутатов обдумать для него общую политическую стратегию, может
придётся её излагать.
В правом крыле дворца
сгущалась теснота, толпились солдаты с винтовками и рабочие, все не раздевшись
и не снимая шапок. Так это — не собранные ли, выбранные уже депутаты? Увы, нет.
Аккуратный Эрлих толкался, спрашивал, есть ли мандаты, кто депутат? — его и не
понимали. Всё же он кое-кого записывал в бумагу и втягивал в комнату Совета как
депутата. И при этом на заводимого цепляли красный
бант, если ещё не было.
У Гиммера тем более уже был
мандат от Эрлиха: «представитель социалистической литературной группы».
Очень громко распоряжался и
много бегал Соколов.
Совет уже прихватил себе две
комнаты. В просторной, 12-й,
рассаживались: ведущая радикальная публика — за большим столом, а для солдат и
рабочих положили вдоль стен на стулья какие-то доски, и вносили ещё табуреты и
стулья. Да всего-то, вместе, не наскребли ещё и полусотни, неудобно было
начинать Совет.
Солдаты больше сидели чинно
и молчали. Стеснялись перед образованными. Другие, поразвязней,
рассказывали соседям, как и что сегодня произошло.
А лица-то
— какие тупые, неразвитые!..
Ужаснулся Гиммер: да кого ж
тут назвали? да разве готовы они в серьёзное заседание? Да разве перед ними
можно излагать теоретические проблемы?
А что они сами понесут, если
им достанется выступать?..