139
Хоть и согласился Родзянко
вынужденно на создание этого временного думского Комитета и председательствовать
в нём, но грызло его, что это — неправильный путь, незаконный путь, и обходный,
и никакое не решение вопроса. И он пока не придумал этому Комитету никаких
действий, ни заседаний. А взял с собой законную думскую головку — одного своего
заместителя, Некрасова, секретаря Думы Дмитрюкова,
одного лидера фракции, как раз не вошедшего в Комитет, октябриста Савича, — и
именно с ними поехал на свидание с великим князем.
Родзянко имел такие цели.
Спасти монархию. И не дать взбунтоваться самой Думе. И — может быть самому
взять правительственную власть, — но только прямым законным государственным
путём. Он был потрясён арестом Щегловитова: пусть
политический противник, но занимал совершенно такое же положение в верхней
палате, как Родзянко в нижней, и его арест был как бы зеркальным отображением
ареста самого Михаила Владимировича, если дела пойдут вот так же. На
аресте Щегловитова ещё прочней уяснил Родзянко, что надо искать законного пути,
иначе всё погибло. (А со Щегловитовым что ж сейчас
делать? Освободить его — значит только подвергнуть самосуду
толпы).
Если бы Государь был в
Царском Селе — Родзянко поехал бы к Государю. Теперь же — он ехал к его брату,
единственному тут сейчас, кто мог бы помочь, нося на себе обаяние царского
имени.
На автомобиль Председателя
кто-то уже насадил спереди красный флаг — и на глазах возбуждённой солдатской
массы было бы теперь рискованно этот флаг содрать. Пришлось с невозмутимым или
даже довольным видом так и поехать. И на оба воскрылья
прилегли по солдату с винтовками, штык вперёд: хотя и холодно было там лежать и
свалиться можно, но за эти места почти дрались, всем понравилось. Да охрана
автомобиля и полезна, но с каким это грозным видом!
Район до Троицкого моста
считался эти часы своим, тут бушевал мятеж, и автомобиль с красным флагом ехал
свободно.
Со стороны если кто узнавал
Председателя Думы, странно он выглядел, наверно: как вождь революции.
А — никак им не был, и
запретил бы всем так думать!
У Троицкого кто-то из кучки
на пути махнул рукой, задержал автомобиль. Спросили, кто. Пропустили.
А дальше по набережным было
совсем пустынно, и никто не задерживал, поехали совсем свободно. Эта
пустынность в ранний вечер была необычна. Странная революция: проезжай по
городу, куда хочешь. Родзянко велел остановиться и снять красный флаг. Спрятали
его на пол автомобиля.
Проскочили мимо Зимнего,
мимо Адмиралтейства, завернули у Сенатской площади, так же пустынно, миновали Исаакий и выехали на Мариинскую площадь. Здесь народа было побольше, движение в разные стороны. У входа во дворец — две
пушки и караул.
Приехавших пропустили без задержки.
Самый крупный и тяжёлый изо всех, Родзянко сильным нетерпеливым шагом
поднимался, всех обогнав.
С завистью заметил, что
порядок здесь соблюдался: никаких подозрительных посторонних лиц, никто не
рвался с оружием, на местах все служители в ливреях. Только не было верхнего
света, все переходы и залы мало освещены.
От ротонды предупреждённый
служитель повёл приехавших на сторону Государственного Совета, потянул перед
ними палисандровую дверь, инкрустированную бронзой и перламутром, — и тут с
неприятностью сообразил Родзянко, что входил в кабинет председателя, значит —
Щегловитова.
Опять как символ. Щегловитов
сидел в министерском павильоне запертый, ключ в кармане у Керенского, а Родзянко
тут незванно входил в его же кабинет, как бы действуя
заодно с Керенским.
Но и раздумывать и менять
было поздно: уже великий князь Михаил сидел тут, не чинясь, что пришёл первый,
и ждал. И легко, не царственно поднялся навстречу. Он был строен, с узкой,
низкой талией.
С ним был только его
неизменный секретарь, англичанин Джонсон. Думцы перездоровались с великим
князем. Расселись за отдельным шестисторонним столом с инкрустациями,
окружённым шестью стульями.
Неотверделое лицо великого
князя, как всегда, не имело своего напряжения, своей заданной мысли, но открыто
недоуменно смотрело на собеседника.
А голова у него была вся
обритая, как у солдата, лишь чуть подросло.
Родзянко знал своё
постоянное влияние на великого князя и теперь со всей тяжестью своего
авторитета, вида и голоса, очень строго стал ему внушать. (Но — как бы советуя
только).
Вот каково было его
рассуждение. Сперва — о положении дел в столице. Где
что делается, что произошло за один сегодняшний день. Власть расшаталась — и её
больше как бы нет реально, в Петрограде начинается самое
страшное — народная анархия.
Тут, прослышав о приезде,
вошли министр-председатель князь Голицын и военный министр Беляев. (Родзянко
звал его генералом Пфулем). Не очень они были Родзянке
нужны, и даже странное положение: как будто возглавители
другой воюющей стороны, вот они мирно подсаживались к тому же столу. Голицыну
нашлось шестое место, а маленький Беляев с оттопыренными ушами сел сбоку сзади
него, ещё как бы уменьшившись. Нисколько не стесняясь присутствием этих теней,
Родзянко продолжал.
В такую минуту на
обязанности лиц ответственных и поставленных высоко — спасти положение.
Спасенье ещё возможно сейчас, сию минуту, — и оно в руках одного великого
князя!
Всё отражалось на впечатлительном,
отзывчивом и нетвёрдом лице Михаила. Он как будто удивился — но вместе как
будто и обрадовался: частный житель Гатчины, правда и генерал-инспектор
кавалерии, — вот уж он не ожидал, что может спасти Россию. Именно он?
И хотя трудно виделся в этих
чертах властный спаситель России, — да, именно он! — с растущей надеждой, густо
непререкаемо внушал Родзянко. Именно: из-за отсутствия Государя и трудности
связи с ним — прерогативы невольно ложатся на Его Императорское Высочество. Он
должен сейчас, немедленно, явочным порядком, не дожидаясь утверждения, принять
диктатуру над Петроградом, понудить правительство немедленно уйти в отставку в
полном составе, а от Государя потребовать по телеграфу дарования министерства,
ответственного перед Думой. А уж Дума такое министерство сформирует мгновенно,
в один час.
Родзянко гонко и настойчиво
всё это выложил. Нисколько его не смущало присутствие здесь главы так
называемого правительства: это правительство они, Дума, уже много раз гнали
вслух и открыто, вот ещё один раз! Хуже этого бездеятельного Мариинского дворца нельзя было ничего придумать. Впрочем,
Родзянко уже отведал и топкость, неустойчивость Таврического. И теперь между
двух опасных болот нужно было найти одну твёрдую тропинку.
Оба министра настолько были
ушиблены и потеряны, что и не пытались возражать в свою защиту. Однако резкое
возражение услышал Родзянко позади себя: то был ещё к ним вошедший Крыжановский, ныне секретарь Государственного Совета, а
годами виднейший государственный чиновник, когда-то и автор конституции 1906
года, и третьиюньского избирательного закона, и
заместитель Столыпина по министерству внутренних дел. Он теперь наступил с
упрёками Родзянке, что тот арестовал Щегловитова.
Родзянку проняло, очень
обидело, он обернулся и честно стал объяснять, что — не он арестовал, он
сделать ничего не мог, потому что сила у толпы и почему-то у Керенского. (Вспомнил «революционный закон» Керенского. Отсюда, из Мариинского, особенно было
ясно: какой может быть «революционный закон» за два часа? до сих пор это
называлось террором).
— А если так, — ещё
возмущённей выговаривал всегда сдержанный Крыжановский,
— если вы не хозяин даже у себя в Таврическом, то как
вы берётесь быть хозяином в России?
Родзянко покраснел — и
действительно не нашёлся возразить (про себя решив и челюсти стиснув, что
сегодня же ночью он свой Таврический обуздает).
Крыжановский ещё продолжал, всё так же
наступательно: что правительство уже пожертвовало Протопоповым.
(Как?! Думцы ещё не знали!)
Что правительство и само послало просьбу назначить диктатора Петрограда, но
послало Государю, кто единственный только и может это решать. (Он — косвенно
для великого князя это всё говорил). А Дума тем временем — виновница и глава
революционного мятежа!
Так некстати он пришёл и так
энергично повернул — сбил всё впечатление от родзянковского
плана. И не сразу найдёшься ему возразить.
Да что теперь Протопопов! —
махал Родзянко. Это поздно, нужно было раньше на месяц: бушует улица, и её уже
не накормишь Протопоповым.
Тем временем набрался духу и
запуганный князь Голицын и оправдывался перед Родзянкою, что он нисколько не
держится за власть, что должности этой он не искал, взял её против воли, — и
вот сегодня час назад послали Государю коллективную просьбу об отставке. И пока
ответа нет — они сидят тут, во дворце, и рискуют арестом.
— Так уходите, в чём дело? —
широкой рукой смахивал их Родзянко.
О нет, возражал Голицын:
государев слуга не может уйти с поста самовольно, это бегство, это позор!
Действительно, тут были
границы, которые забываются, когда знаешь, как топка стала почва и как бушует
улица.
А если великому князю
удастся восстановить единовластие и порядок — правительство будет только радо.
Но — не с этим
правительством порядок был нужен Родзянке. Всё совещание пошло не так, как он хотел.
А взятые им думцы, хоть и не брать бы их, молчали. Молчал и самый левый кадет
Некрасов в волковатой замкнутости, как он бывал.
А великий князь смущённо
слушал раздоры, будто он был последний, кого это касалось, и не к нему было
обращено главное увещание. Взгляд его был светлый, почти детский.
Родзянко однако
не утомился — и снова доказывал, что он — не революционер, но планом своим
именно спасает монархию. И нет другого выхода.
И Голицын стал уговаривать
на помощь: да, пусть великий князь, хоть с превышением власти, но возьмёт на
себя диктатуру — и тогда пусть сразу уволит правительство, оно согласно.
А великий князь
чем дальше, тем больше, слушал их не с решимостью, но с грустью. И с грустью, и
с мягкостью наконец возразил. Он — всегда поступает,
как надо для блага родины. И — готов. И — всегда сочувствует Думе. Но... Что от
него просят — это было бы похоже на...
Не выговорил — на что
похоже. Не хотел никого обидеть.
Так он отодвинулся, печально
улыбаясь, и испытывал явное облегчение.
Но Родзянко знал, какой же
камень была бы эта неудача, какой же камень опять на его плечи! Своею
нерешительностью этот нескладный великий князь всё губил! Упускались последние
часы — и потом все будут жалеть! И для всей России будет поздно!
И — с новым напором уговаривал.
Сейчас Его Высочеству есть ещё время собрать непоколебленные
части гарнизона!
Ещё уговаривал — тщетно.
Ещё уговаривал — зря.
Ну хорошо, пусть так. Пусть
Его Императорское Высочество не объявляет себя прямо диктатором. Но — поговорить
со своим августейшим братом он может? Вот сейчас по прямому проводу? И всё это
передать?
Может быть
и говорить не так хотелось великому князю, но тут — из вежливости, из уважения
— он согласился.
И преобразовалось это так,
что начали тут же сообща составлять длинный текст того, что великий князь
должен передать в Ставку от своего имени. Помогал и Голицын, и Беляев, и Крыжановский. Поговорить с Государем брату — это все
одобрили.
Как это всё назвать? Движение.
Оно приняло крупные размеры. И собственное мнение великого князя, что надо
уволить весь совет министров, — и князь Голицын подтверждает это же самое. (А
Родзянку при этом упоминать не надо, чтобы Государя не сердить лишний раз). И
великий князь полагает единственно неизбежным, чтобы Государь остановил свой
выбор на лице, которое облечено доверием...
Общества? Нет. Великий князь
за такое не брался. Нет... Которое облечено доверием Его Императорского
Величества — но одновременно пользуется и уважением в широких слоях... И на
такое лицо возложить обязанности председателя совета министров. Совета,
ответственного перед...?
У Родзянки не было сомнения:
перед Думой! Иначе — никакого шага вперёд не будет сделано. Иначе — к чему весь
этот разговор? При нынешнем положении на улицах...
Поддержали думцы. А те — молчали.
Эта тяжесть ложилась на
плечи Михаила.
По его извинительному виду,
при таких лихих разведенных белокурых усах, — нельзя было догадаться, как же он
передаст.
Ну, хорошо хоть — согласился
поговорить.
Положение, мол, чрезвычайно
серьёзно, и не угодно ли будет Его Императорскому Величеству уполномочить
своего брата безотлагательно объявить в столице о таком решении?
Великий князь не откладывал:
встал, поблагодарил, всем ласково улыбнулся, всем подал руки. Он собирался
теперь к прямому проводу со Ставкой в Главный Штаб. Но осмотрительный Беляев
предупредил, что это может оказаться опасно, к Дворцовой площади уже близки
мятежники, уже наскакивали. А можно поехать к нему на казённую квартиру, в довмин (дом военного министра), там стоит такой же дублирующий
подсоединённый аппарат, да великий князь будет и чувствовать себя привольнее.
Отлично, поехал с Беляевым.
Расходились и остальные.
Родзянко был сильно
раздосадован такой слабостью великого князя, его неспособностью к
государственным шагам. Но всё-таки не без последней надежды, что из этого
разговора что-то и выйдет. И что Михаил назовёт же Государю его кандидатуру.
(Если были бы наедине — он внушил бы это великому князю прямей). Родзянко
просил Беляева непременно потом телефонировать в Думу,
сообщить результат.
В ротонде думцы чуть
постояли с министрами, собиравшимися на новое вечернее заседание. Министры все
были в безнадёжном обречённом состоянии и все ждали, что вот-вот ворвётся
толпа. Они и в Мариинский дворец не все на
автомобилях прибыли, а сходились и пешком, чтоб не обращать на себя внимания.
Между ними прошёл слух, что
в Мариинский пришёл Гучков.
И он — мог прийти, как член Государственного Совета. Но что-то покоробило: это
был как торжествующий налёт ненавистника. Говорили, и вид у него такой.
Родзянко уезжал, испытывая
деятельное превосходство перед ничтожным бессильным правительством, всё
запутавшим — и вот теперь подавшим в отставку. О, его правительство
будет не такое! Оно властно повернёт Россию.
Они возвращались уже без
охраны на крыльях, их грозные сопровождающие куда-то подевались. Их автомобиль
теперь несколько раз останавливали мятежники или просто озорники. Но узнавая,
что едет Председатель Государственной Думы, — громко приветствовали и
пропускали.
А один раз они сами
остановились, и шофёр снова прикрепил красный флаг впереди.
Неудобно было воротиться без
этого.