140
А ещё после всех передряг на
Невском и на Знаменской площади памятной — остался Кирпичников
опять один: опять ни единого знакомого лица — все разбились, перемешались,
куда-то подевались.
А и вообще толпа редчала, загустило автомобилей, грузовиков, на них солдаты.
Кричали тем автомобилям, глазели, махали.
Глядел на это всё Тимофей —
и не верил: неужели это он один всё управил? Неуж вся эта чертопляска по всему
городу с него единого началась? И вот опять он один.
Этим вольным можно глазеть и махать, у каждого какой-то дом, и вопозднь все разойдутся. А куда — солдату?
Солдату — в казарму,
известно. Но куда — мятежному первому унтеру, зачинщику всей заворохи Тимофею Кирпичникову? А что, если в своей казарме как раз его ждут
и схватят? Ночью, спящего — и схватят? Лучше б не туда
идти. А больше некуда.
Взъерошил Тимофей целый
Питер — а ни одного друга и заступника во всём Питере у него нет. Вот подкатит
к военному суду, и ни у кого не спрячешься.
Так ли, сяк ли, раздумывая —
а ноги сами его понесли к казармам. По Надеждинской.
Тут — волынцев
увидел, троих, стоят. К ним. Курят, весёлые. На улице
сласть солдату покурить, ведь до се запрещали. Нет,
чужие, совсем незнакомые. Говорят — про раззор, про раззар.
Ни у кого и не спросишь, не
посоветуешься.
Постоял с ними, дальше
пошёл.
На углу Бассейной
подумал — делать нечего, повернул к себе.
Сбоку так, подходя.
Фонтанная. Глушь уже, никто
не ходит, где это всё многолюдство осталось? На главных улицах. Ну, никого.
И сколько сегодня
Кирпичников бесстрашно шёл против солдатских цепей, против стрельбы, насколько
утром превозмог всю тягость страха — а вдруг вот тут стало сердце сжимать.
Да шутка ли? Первый
бунтовщик — и вот он шёл в казарму один, без подмоги,
без защиты, без проверки, — захватят и всё.
Вошёл в Виленский
переулок — опять никого. И перед воротами часовых нет.
Вот попал! Сегодня утром
здесь он вёл всю учебную команду строем — «умирать за свободу!». И разворачивал
в узине переулка — и вот вернулся одиночкой, трусящим ареста.
Нет, не мог он своими ногами
отнести голову в капкан.
Вот попал! Побрёл назад по Фонтанной, теперь по Бассейной в
другую сторону, потом по Греческому, — и опять никого.
Ну, хоть на снегу ночуй!
А морозик
— ничего, берёт.
Только на углу Греческого и Виленекого встретил
своих из учебной команды.
— Ну что там у нас, ребята?
Только сейчас заметил: голоса
совсем нет, охрип, всё выкричал.
— А ничего.
— В порядке?
— В порядке. А что?
— Ну, все дома? всё тихо?
Не стал им даже объяснять,
что он тут раскладывал.
— Айдате!
Двор. Где лежал Лашкевич,
уже убрали.
Лестница, которую думал
пулемётами защищать, только как-нибудь в казарме продержаться бы, большего не
чаяли, большее казалось несдвижимо.
А только чуть пихнули, одной
учебной командой, — и пошло. И — погрохотало.
В помещеньи
команды — увидели его, закричали. Тут и Канонников, и Бродников.
А, мол, фельдфебель! Думали, что уже убит.
Чаю поднесли горячего.
Сел Тимофей на свою койку —
и с такой охоткой попил, с такой охоткой, сладкий.
Прочнулся: дежурных-то офицеров нет?
Нет. Не, братцы, так не годится, так нас схватят. А ну-ка, дозоры высылаем по
соседним улицам. А — только половине раздеться на ночь, а половине — спать в
шинелях, в сапогах, с винтовками.
Заворчали, заворчали ребята:
на кой они, дозоры? На кой это — на ночь не раздеваться?