149
Во всю бы жизнь никогда не
прикасаться Михаилу
Александровичу к государственным делам! Сколько есть
достаточного для человека — военная служба, спорт, семья! Была когда-то
несчастная полоса, после смерти брата Георгия считался он наследником престола.
И тогда приучали его: членом Государственного Совета и даже, для
государственной практики, отсиживал заседания в совете министров. И хоть
никогда ничего там не высказал, никогда ничего сам не делал, — а стягивало его
это под мундиром, лишало лёгкости.
Но однажды, в июле 1904,
счастливой ночью в красносельском лагере принесли ему телеграмму. Он прочёл её
в палатке при фонарике — и в бурной радости закричал адъютанту:
— Мордвинов! Вставай!
Шампанского! Императрица родила мальчика! Я больше не наследник!
Так в 26 лет он освободился
— и остался просто синим кирасиром, стоял в Гатчине, ездил на манёвры,
отдавался верховой езде, теннису, конькам, посещал театры, имел свободу и
погулять, и пошутить, и полюбить. Больше всего он любил спорт, во всех его
видах, — и потому что он давал силу телу (в юности Михаил был слаб), и за
азарт, и за риск. Мечта его была — управлять аэропланом, и он уже изучал
машину, но ещё не знал до винтика. И кавалерийская ловкость была его гордостью.
И никогда больше брат не путал его в государственные дела.
Но вот Михаил полюбил
нешуточно, да женщину, разведенную дважды и с двумя детьми от последнего мужа
Вульферта. Великому князю жениться на такой женщине абсолютно исключалось,
двойное нарушение: неравнородная — дочь присяжного поверенного, и разведёнка.
Но и, влюбясь бесповоротно, Михаил тоже решил бесповоротно.
С тех пор возникло большое
напряжение с братом Государем, не стало постоянной между ними лёгкости. Хотя
Николай был на десять лет старше и с государственным опытом, и Михаил искренно
почитал его за ум, за такт, — но была раньше межбратняя простота и лёгкость — а
после самовольной женитьбы исчезла. Такой вообще мягкий, Николай рассердился
неумолимо, негодовала и Мама́, — хотя больше бы имел прав рассердиться Михаил,
что они отдали его под сенатскую опеку как недееспособного. А Михаил тогда
только что получил командование кавалергардским полком! Пришлось оставить и
полк, и армейскую службу вообще, да от обиды и саму Россию, и два года прожить
в Англии и может быть больше бы гораздо, если б не началась война. Наташа не
хотела всё равно возвращаться — из гордости, а поступал бы он в английскую
армию. У Наташи острый ум, твёрдый характер, и Михаил припеваючи жил с нею в
лад, но тут — она не понимала: как можно не быть частицей родной армии, когда
она воюет, это как с вынутою душой! Миша дал телеграмму Николаю, прося
разрешения воротиться, был зачислен в свиту Его Величества, получил звание
генерал-майора и командование туземной кавказской бригадой — из одних
добровольцев (кавказцев не призывали), отчаянных храбрецов. Но Михаил и сам в
атаках не наклонялся от пуль, и сам был ловок на коне, и добр к подчинённым, и
«Дикая» дивизия полюбила его.
А Наташа была
затем пожалована в графиню Брасову. Но всё-таки прежняя простота между братьями
уже никогда не возвратилась. И Михаил особенно это чувствовал последнее время,
когда, половина великих князей, как с ума сорвавшись, всё порывалась обличать
Государя, пошли и на убийство Распутина, все они ждали от Михаила поддержки, а
он не оказывал. А тут и общественные разные деятели искали через родственников
повлиять на Государя — и среди них особенно Родзянко, которого Михаил почитал
как выдающегося государственного мужа. Им всем единственный брат Государя
представлялся очень влиятельной значительной фигурой, имеющей вход в
государственные дела, — а Михаил ни входа не имел, ни охоты
ни малейшей, он был насыщен жизнью частного человека и обсуждать
государственные дела даже как посторонний никогда бы не хотел. Но вот
навязывали. (И Наташа тоже интересовалась Государственной Думой и сочувствовала
общественным настроениям). Разговаривая с этими деятелями и с Родзянкой, Михаил
легко убеждался в их правоте, и что конечно Николай мог бы во многом
распорядиться лучше. Но если, по сочувствию к этим хорошим людям, он пытался
начинать разговор с братом, тот даже и приглашал высказываться, — то первые же
возражения Николая, отягощённые многими-многими государственными
обстоятельствами, сразу лишали Мишу языка и доводов. Да никогда такого
характера у него не было — настаивать со своими убеждениями.
И сейчас:
жил он спокойно-тихо в Гатчине с Наташей, её детьми, и своим уже трёхлетним сыном,
день дома, а через день приезжая на Галерную в канцелярию генерал-инспектора
кавалерии, которым его недавно назначили, — так вот начались городские
беспорядки.
И как же несчастно, что брат как раз перед ними уехал в Ставку. Был бы он здесь
— никто бы Михаила и не теребил.
И сегодня, когда Михаил
ехать в город не собирался, Родзянко настойчивейше просил приехать. Да не
преувеличены ли страхи? Вчера, в воскресенье, днём Михаил и ездил в город, и с
Ксеньей вместе они были в Петропавловском соборе на панихиде у гробницы отца —
было вполне тихо на улицах.
Но Наташа убедила, что надо
ехать: видимо, грозный момент. «Ты должен быть у места!»
А в Мариинском дворце,
выслушивая все доводы Родзянки, Голицына, Крыжановского и видя крайнее их
волнение и обескураженность, Михаил однако с первой
минуты ясно ощущал и то, что обращаются они к нему ошибочно. Это всё были
уважаемые государственные люди — и тем грустнее их слушать: ну разве он мог
такое на себя взять? да когда ж ему брат что-нибудь подобное поручал? Да он справедливо
изумится: зачем вообще Михаил лезет не в свои дела? Такой разговор и в комнате
нелёгок, а вести его по телеграфному аппарату, когда слова, неудачно выраженные
и не исправленные интонацией, утекают, утекают неостановимо по ленте — и
дружеский братний совет превращается в какой-то ультиматум?
Правда, ему написали, что́ телеграфировать, — но ведь это
выглядело как самовольный захват власти в столице? Боже мой, чего они от него
хотели? Он не взялся им напрямоту возразить — ему было неловко за них самих, —
но как они могли до такого додуматься? Однако не имел он твёрдости им наотрез
отказать. Что-то надо было сделать, уж он попался.
Ах, как ему не хватало
сейчас Наташи рядом, для совета. Он привык понимать вместе с ней.
Но и перед чугунным куполом
родзянковской головы Михаил уже знал, что конечно не будет просить
министерства, ответственного перед Думой: ему известно было, как нетерпимо
Николай относится к этому. А кто тут истинно прав — Михаил никогда не мог
понять до конца.
И конечно же — он не посмеет
предложить себя диктатором столицы.
Дом военного министра был на
Мойке близ Кирпичного переулка. Беляев, за 40 лет не женат, жил один, —
странный бумажный человек.
У аппарата был дежурный
телеграфист. Наладили передачу, а сам Беляев пошёл к телефону выполнить ещё
одно поручение Родзянки: позвонить в Царское Село и передать, чтобы государыня
с детьми уезжала бы поскорей да подальше, сегодня же в ночь. Вот как
размахивались события!
Впрочем, говорить предстояло
Михаилу не с братом, но, конечно, с генералом Алексеевым. Да не говорить, а
передавать через телеграфиста уже подготовленные ему соображения.
И — надо было назвать
предположительную кандидатуру будущего премьер-министра. А ему — не сказали. Но
уже не раз Михаил слышал это имя и повторил: князь Львов.
Вот на что Михаил самое
большее решался: не поручит ли Его Императорское Величество своему брату тотчас
же и объявить в столице, какие будут решения Государя?
И ещё, когда Алексеев уже
принял телеграмму, смекнул Михаил и посоветовал
по-братски: что намечавшийся возврат Государя в Царское Село надо было бы на
несколько дней отложить.
Медленно протягиваемая лента
и печатание по букве — это не разговор. Не помещается сказать: как тревожно
здесь, как неуместно было бы сейчас Николаю тут появиться, просто нельзя быть
уверенным за его голову. За ничью голову.
Алексеев там понёс ленту на
доклад. А Михаил тут, не отойдя от аппарата, сидел в расслабленной позе. Вот —
и ещё раз он вмешался. Последний раз при поощрении Наташи он вмешался в ноябре,
письмом: со всех сторон очень настойчиво его уговаривали. Его и поразила эта
перемена в настроении самых благонамеренных людей: недовольство и осуждение
высказывали люди, настолько до сих пор верноподданные, уравновешенные, чья
преданность выше сомнений, что страшно становилось за трон, за государственный
строй — кто ж оставался поддерживать его? страшно за царскую семью и за всю
династию. И Михаил тогда написал брату письмо. Что всеобщая ненависть к людям,
будто бы близким к трону (он имел в виду Распутина, Протопопова, но не назвал),
уже объединила самых левых с самыми правыми. И такое впечатление, что мы стоим на вулкане и малейшая ошибка может вызвать катастрофу.
Но может быть, если этих лиц удалить и заменить чистыми — общество оценит такую
уступку и расчистится путь для военной победы? Боится Михаил, что эти
настроения общества, а значит и всей страны, не так сильно ощущаются в
ближайшем окружении Государя и он может недооценивать их опасность. А кто
делает доклады по службе — тот боится высказать резкую правду. А Михаил
решается высказать по любви.
Как и сегодня.
Ответил тогда Николай: они
всех будут ненавидеть, кого ни поставь. Они Протопопова ещё два месяца назад
сами превозносили, и с ними европейские союзники. Они на самом деле добиваются:
лишь бы не так, как ведётся в России. И запомни, что общество —
это не страна Россия.
Задвигалась лента. Так и
есть, Николай опять всё отклонял. И о правительстве и обо всём он распорядится
сам, когда приедет в Царское, а выезжает завтра же днём. Завтра же отправляется
на Петроград генерал-адъютант Иванов в качестве главнокомандующего
Петроградским округом, и завтра же начинают отправлять с фронта надёжные четыре
пехотных и четыре кавалерийских полка.
От этого ответа веяло
твёрдостью.
Но вот что! — лента ещё
текла. Теперь сам Алексеев, уже от себя, просил великого князя: при личной
встрече снова повторить Его Величеству просьбу о замене министров и способе
выбора их. Ходатайства Его Императорского Высочества есть бесценная помощь
Государю в решительные минуты, от которых зависит ход войны и жизнь
государства.
Ого! Какие сильные слова! —
и уже как бы в тишке от Государя. И Алексеев — тоже думал так, как и все тут
убеждали Михаила.
И только один Государь?..
Нет, что-то здесь не
постижимое уму. Не Михаилу разрешить. Он сейчас вернётся в Гатчину к Наташе и
будет опять простым человеком.
А Беляев — очень
приободрился от вести, что восемь верных полков идут на Петроград. И что
Хабалова ему не надо ни подменять, ни заниматься им больше. Совсем уже погасшее
его пенсне опять поблестело. Прав он был, что отказал в этом безумном проекте —
царскосельскому авиационному отряду бомбить Таврический дворец. Как можно брать
на себя такую ответственность! А теперь придут полки, и всё будет в порядке.
Шёл двенадцатый час ночи,
пора была великому князю ехать на вокзал. Но тут неожиданно на Мойке, рядом,
поднялась сильная стрельба.
Странная стрельба: не носила
характера огневого боя, совсем беспорядочная для тренированного слуха — а всё не
утихала. Иногда звенели стёкла, кому-то в окна попадали.
Но задача прорваться через
стрельбу уже была самая лёгкая из сегодняшних
минувших. Беляев умолял обождать, не рисковать, но великий князь отклонил:
глупо сидеть. Тем более, что если ворвутся во двор, то
могут забрать и автомобиль, вообще не уедешь.
Выехали со двора сразу
большим ходом — и погнали по пустынной Мойке к Красному мосту.
А Беляев, оставшись, решил прежде всего звонить в Мариинский дворец и поделиться
новостями с министрами, и что им велено оставаться в должностях. Секретарь
соединился, вызывал одного министра, другого, — подошёл будто бы
Кригер-Войновский, но Беляев сразу узнал, что голос не тот. А пока трубку
держали — услышал странную фразу на сторону о просмотре каких-то бумаг.
Кошмар! В
Мариинском уже хозяйничали мятежники!? Правительство
было разгромлено?!
Тогда и сюда, в дом военного
министра, конечно могут явиться в любую минуту! (Ещё
надо было звонить и Родзянке, но уже некогда!)
Одно спасение было Беляеву —
переехать в штаб Хабалова, пока не перерезан путь.
Но поднялась опять стрельба
и совсем рядом! — да не ломились ли уже и в ворота?
Было поздно заводить,
выводить автомобиль. Да автомобиль и уязвим, и остановят!
Генерал Беляев накинул
фуражку, шинель — и кинулся через чёрный ход. Если довмина уже не спасти — то
спасти самого себя.
