165
Гиммер в этот вечер ставил
своею задачей всюду успеть, всё видеть и всё знать. Хоть один человек в этой грандиозной
неразберихе должен же был знать всё, — так пусть этот человек будет Гиммер!
Попасть в литературную
комиссию ему сперва казалось по принадлежности, и он
туда охотно пошёл. Но никак не думал, что влипнет с
этим больше, чем на два часа. И не такое уж, кажется, расхождение между пятью
социалистами (впрочем, Пешехонов — с раздражающим буржуазным уклоном), а то ли
игра самолюбий, или отупели все к глубине ночи после такого дня, или грозность
боевой обстановки, — но на этот документ в полстранички они потратили сил,
времени и споров, будто сочиняли проект новой конституции России. Сам Гиммер
это воззвание написал бы в 15 минут — и оно было бы блестящим. Он и так всё
время пытался писать собственной рукой, фразу за фразой и поскорей, — но от
него требовали отчёта, что он написал, критиковали в прах — и надо было
начинать всё с начала. Когда очень уж упирались друг между другом медлительный
респектабельный Пешехонов и упрямый подавительный Нахамкис — Гиммер клал листок, говорил: «я сию минуту», — и
убегал.
Ему надо было успеть знать:
а) что делается в штабе обороны; б) что делается в думском Комитете; в) что
делается в центре царских войск.
Последнего он ни от кого,
никак узнать не мог — но и никто в Таврическом этого не знал, тоже. Перед
Военной комиссией толпился всё время народ и стояли
несколько церберов, не пропускавшие внутрь, и скамейки поставлены, как
баррикады, — но всё равно и в главной комнате, куда Гиммер пробирался, было
полно бездействующей и посторонней публики. Масловский всё крутил глубокомысленно
карту Петрограда и выслушивал всякие внеочередные заявления и неотложные
вопросы. Не подтвердился слух с переходом Кронштадта, не подтвердился слух с
капитуляцией Петропавловки, но и не подтвердилось, что сто семьдесят какой-то
полк движется с боями от Николаевского вокзала сюда: то ли он вообще не
прибывал и не высаживался, то ли был распропагандирован уже на Знаменской
площади, этого выяснить так и не удалось.
Зато новость из думского
Комитета сама ввалилась к ним на заседание литературной комиссии — и Гиммер
искренно аплодировал ей: это и был как раз его замысел, о котором он толковал
последние дни, — заставить буржуазию взять власть! И вот — она взяла!! Без
этого — был бы военный бунт, городской мятеж, никакого авторитета в обществе и
легко бы подавлялся. Но теперь цензовая общественность легально закрепляла
произошедший переворот, брала всю ответственность за него — на себя! Это и
требовалось! Теперь намного ослаблялось положение царской власти и намного
укреплялось положение революции!
Правда, возникала другая
опасность: опасность создания буржуазной диктатуры. Но именно её-то и могла не
допустить демократия, Совет рабочих депутатов, выгодно находясь за спиной
думского Комитета и даже в его собственном помещении.
Перед лицом царизма надо
было заставить буржуазию взять власть. А за спиной буржуазии — позаботиться,
чтоб эта власть не стала реальной.
Наконец, вырвался Гиммер из
несчастливой литературной комиссии, оставили Шехтера перепечатывать воззвание
на машинке — и с Соколовым и с Нахамкисом ринулись в
заседание Совета, который всё ещё продолжался, хотя заходило уже за два часа
ночи.
Работа Совета была в полном
разгаре! — но уже и с признаками разложения. Уже не сидели на всех стульях, ни
на всех скамьях, но некоторые стояли, переговаривались и проявляли нетерпение.
В комнату насочилось посторонних, и они тоже не держались у стен, но
надвинулись на собрание и смешивались с депутатами. Все уже плохо друг друга
понимали и плохо держались на ногах.
Последний час, оказывается,
вёлся спор: входить или не входить членам Совета во Временный Комитет
Государственной Думы? Была точка зрения Керенского и точка зрения Чхеидзе (хотя
Керенский больше в Совете не появлялся, а Чхеидзе присутствовал лишь
временами). По Керенскому было: входить без сомнения (там он и кипел уже).
Чхеидзе считал, что нельзя украшать своим присутствием и освящать авторитетом
социал-демократии орган Прогрессивного блока; сам он вошёл в этот Комитет
только до вечера, до апелляции к Совету.
Наконец, после утомительных
прений, склонились к тому, что надо входить. Входить — и следить, чтоб ни одно
важное действие не предпринималось без Совета Рабочих Депутатов, чтоб за спиной
восставшего народа они не протаскивали остатков царизма.
Теперь Совет мог расходиться
или считаться разошедшимся, — но доставалось бурлить Исполнительному Комитету.
Во-первых, заявил Гиммер (наперебой с Соколовым), что сейчас принесут
воззвание, и надо его обсуждать. Во-вторых, поднимался вопрос, где ж его
печатать. В-третьих, ещё более общий вопрос, что не может Совет Депутатов
существовать и действовать, не имея собственной газеты. Питер уже три дня без
печатного слова и нуждается получить первые сведения из рук демократии.
Но тогда возникал ещё более
широкий вопрос: а как с другими газетами? Возникли прения уже по этому вопросу,
некоторые садились снова. Соколов отстаивал принцип свободы печати, и чем
быстрей восстановятся нормальные условия жизни, тем крепче будет стоять
революция. Но Нахамкис грузно выступил, что
неразборчиво и опасно было бы дать свободу всей прессе, это может привести к
печатной черносотенной и контрреволюционной агитации.
И Исполнительный Комитет
принял его предложение: разрешать выпуск газет лишь в зависимости от их
индивидуальности.
Гиммер был на стороне
Соколова, но всё равно его восхитило это голосование! Восхитительно здесь было
то, что ни у кого из голосовавших ни на одну минуту не возникло сомнение: а
Совет ли Рабочих Депутатов должен решать свободу газет? Никому в голову не
пришло, никто и полслова не прохрипнул, что этот
вопрос надо бы уступить власти Думского Комитета!
Это был — акт защиты
революции, и нельзя было его предоставлять правительству из думского крыла!
Даже не было нужды доводить до его сведения.
Да кому ж подчинятся
типографские рабочие, если не Совету? Надо назначить комиссара по типографиям —
и брать их в свои руки. Сразу выдвинулся и был признан комиссар по типографиям
— пузатый Бонч-Бруевич, перепоясавшийся ремнём: и чтоб
военный вид себе придать и чтоб живот подобрать. Он объявил, что типография
газеты «Копейка» уже и без того захвачена, сейчас он отправится туда — и будет
печатать воззвание. (Воззвание прослушали один раз через зевоту — и приняли без
прений и без голосования).
Сунулся Пешехонов с
обывательским возражением, что недопустимо захватывать частные типографии, —
подняли его на смех, слушать не стали.
Гиммер стал собирать своих
сотрудников по «Летописи» — как захватить редакцию подготовляемой газеты
Совета, создать там своё большинство.
Шёл уже четвёртый час ночи
или утра — но всё не кончалось заседание Исполнительного Комитета или ещё
полного Совета, а расползлось в многоголосую беспорядочную беседу кого попало с кем попало, и, кажется, никаким нормальным образом
оно уже не могло кончиться, как только если снаряд разорвётся в куполе
Таврического дворца. Так разболтались, как будто вся судьба революции уже была
обеспечена, и только оставалось решать будущее направление республики.
Гиммер
снова сбегал в Военную комиссию за новостями, опять пробрался через часовых и
через баррикады скамеек — но застал всё тех же Масловского и лейтенанта
Филипповского, ещё появился известный инженер Ободовский,
нервный от бестолковщины, — всю ту же картину полного незнания обстановки,
бесплановости, безаппаратности, беззащитности,
беспомощности, ни одной воинской части — и только слухи: из Ораниенбаума и из
Царского Села движутся полки на Петроград — неизвестно какие, неизвестно с какой целью, но скорей же всего — для
подавления. А о Петропавловке снова шёл слух, что оттуда звонили и нащупывали,
как бы сдаться Государственной Думе.
Вот и помогало звание
Государственной Думы, помогал Родзянко! Отлично!
Впрочем, переставал уже
бояться Гиммер и Петропавловки, и этих полков. Хотя эту ночь Таврический,
кажется, держался ни на чём, в сквере — несколько костров, несколько пыхтящих
военных автомобилей, пара никем не обслуживаемых пушек, ничто бы не устояло
против единственной организованной роты, — но ночь проходила — а Хабалов такой
роты не присылал.
В Военную комиссию кто-то
принёс кастрюлю с котлетами, без вилок, и белого хлеба. Гиммер тоже
пристроился.