178
Хотя и поспавши часа два,
генерал Хабалов с утра соображал ещё меньше, чем вчера, совсем отупела его
голова.
За все революционные сутки,
если не считать пропавшего отряда Кутепова, подчинённые ему войска не совершили ни одного
нападения, ни одного боевого передвижения, даже пожалуй ни одного выстрела, не
испытали, не отбили ни одной атаки, оттого не имели ни одного раненого, ни
одного убитого, — но тем не менее они потеряли всю силу, весь дух, да и заметно
уменьшились в числе. Сутки назад это была единственная военная сила в
столице и считалась её хозяином. Сегодня она стянулась в обречённый островок,
адмиралтейский прямоугольник, из которого чуть не каждый и чуть ли не сам
командующий только и думали теперь, как бы им сбежать.
Тяжельников, с тех пор как отклонили
его совет пробиваться из города, тоже ничего не мог понять и предложить.
С утра их забота стала — как
бы раздобыть еды и фуража да накормить их боевой состав и лошадей. И патронов
по-прежнему мало. Хабалов звонил в разные районы города, прося командиров
воинских частей и учреждений прислать ему подкреплений, продовольствия,
патронов, — но отовсюду получал отказ, и круче чем вчера. Он уже для всех стал
заклятым клиентом.
Потом вдруг исчезла
городская телефонная связь. Это значило, что телефонная станция перешла в руки
мятежников. А это — отсюда два квартала.
Случайно достали немного
хлеба, раздали части нижних чинов.
Лошади были не только без
сена, но и без воды: из кранов поить неудобно, вёдер нет и носить далеко.
Понуренные, они стояли во дворах.
Отпустили казачью сотню на
водопой в казармы Конного полка. Туда прошли благополучно, но назад по ним
стреляли и убили двух лошадей.
Залетали и шальные пули, с
верхних этажей зданий по Адмиралтейскому проспекту, убили ещё двух лошадей.
Адмиралтейство на выстрелы не отвечало.
А атаки — не было ниоткуда,
да и наступающего противника. Может быть увидеть его —
было бы даже и легче. Пулемёты занимали для обстрела углы второго этажа, орудия
стояли против ворот на Дворцовую площадь — однако делать им было нечего.
Но хотя город замолк,
онемел, с ним не осталось связи — сохранился телефон дворцовой линии и
телеграфная линия со Ставкой: главный аппарат был в Главном Штабе, наискосок,
но в Адмиралтействе отвод. И пользуясь этой линией, Хабалов утром
телеграфировал Алексееву в Ставку, что положение трудно до чрезвычайности,
верных долгу осталось пехоты человек 600, всадников 500, при 15 пулемётах,
всего 12 орудий и только 80 снарядов.
Тем же телеграфом пришёл
очень приободривший запрос генерала Иванова из многих пунктов. Там
подтверждался предполагаемый приезд Иванова со многими войсками. Хабалов с
радостью готовил ответ на все вопросы, уж он не знал, как дождаться этого
блаженного часа, чтобы передать ответственность, а потом, может, и само
командование над опостылевшим ему, не принявшим его, враждебным неохватимым Петроградом. (Как бы он мечтал снова уехать в
своё Уральское казачье войско!)
Всего-то дождаться надо было
одни сутки.
Но как их дождаться, если за
минувшие сутки потеряна целая столица?..
Ещё в этом же громадном
здании где-то пребывал в своей казённой квартире больной морской министр
Григорович. Но нельзя было прибегнуть к помощи его или совету: он со вчерашнего
дня ни разу не потрудился прийти, не сделал ни одного доброго жеста к войскам
Хабалова, только через служащих стеснял их в помещениях, и ещё спасибо, что
пускал к прямому проводу.
Вокруг Хабалова было очень
много старших офицеров — неизмеримо больше, чем требовалось по этим войскам. И
так ему ни разу не пришлось самому пройти к войскам, посмотреть или обратиться.
И офицеры не докладывали ему, но своим унылым видом, малословием,
бездействием передавали, какая потерянность овладела последней горсточкой верных.
Они, младшие офицеры и
солдаты, были верны, верны, но не могли же не видеть, что их командование
совсем не знает, что делать, и только слоняется из здания в здание, отовсюду
гонимое. А о самом правительстве было известно, что оно разбежалось. Дух
бессмыслицы и бездействия растлевал хуже голода и беспатронности.
За эти сутки весь город перекинулся в победный мятеж — и каждый час оттяжки,
который они тут перебывали, никому не принося защиты и пользы, грозил каждому
здесь расправой или карой от мятежа.
Дошло до немыслимого:
хорошие офицеры-измайловцы приходили к своему
полковнику и отпрашивались уйти вовсе.
А другие гвардейские офицеры
спрашивали у генерала Занкевича, не найдёт ли он
возможным войти в контакт с думским Комитетом, как это, по слухам, уже сделали
офицеры Преображенского полка.
В этом была особая
странность и бесцельность военных действий: непонятен был противник, где он,
кто? Кроме хабаловского отряда, ещё в столице
оставалась только Государственная Дума, но не она же могла быть противником?
Отчего не сговориться с Думою? Офицерам-то более всего было непонятно: разве
это противоречит присяге?
Занкевич не нашёлся ответить. (Он
сам про себя и для себя обдумывал то же самое).
Только артиллерийский полковник
Потехин, тот на костылях командир батареи, начал на лестнице говорить малой
кучке солдат — а тут их собралось больше, больше, все хотели послушать, ведь
никто ничего не объяснял! — и, с костылей, он приобадривал
громко и внятно на всю сумрачную лестницу:
— Не падайте духом, солдаты!
Не смотрите, что город захвачен мятежными бандами, и не ослабляйтесь! Это —
временное помрачение мозгов тыловых людей, — и погибла бы Россия, если б оно
потекло дальше. Но Россия не с ними, а с нами! Она вся на фронте и противостоит
врагу. Этот мятеж — лучшая помощь немцам. Не падайте духом, перенесите лишения,
на фронте бывает и тяжелей, — мы достоимся до своего!
Слова его, кажется, успешно
ложились. Никто не возражал. Однако никто из офицеров не добавил больше. Постояли
— и стали расходиться. Ещё неся сказанное. Или уже роняя.
Но каково во всех этих
обстоятельствах было военному министру Беляеву, попавшему в такую гибельную
ловушку? Как жалел он, что вчера вечером при стрельбе на Мойке покинул свой довмин, — с тех пор он звонил туда и соединялся по военному
проводу несколько раз, и убедился, что дом не разграблен
и никто не приходил, вполне безопасно мог бы и остаться. А теперь его положение
было — между молотом и наковальней. Победят мятежники — они не простят ему присутствия
здесь, среди хабаловских остатков. (Кто-то
из преображенцев телефонировал, что ночью они
получили приказ наступать на отряд Хабалова. А из окон
уже было видно, что там, сям собираются группы вооружённых штатских и солдат).
Придут войска Государя — ему не будет прощён побег отсюда. А спрашивается —
почему он вообще должен встревать в эту историю? Ведь вот же Григорович,
правда, придумав болезнь, устроился: сидит как бы в своём министерстве,
занимается как бы морским делом? Так и Беляев с Занкевичем
(они обменялись мыслями) — вот тут, наискосок, в ста саженях, сидели бы у себя
в Главном Штабе, руководили бы военным делом, и их совершенно не касается, кто
тут с кем в Петрограде воюет. Разве революция — против военных людей?
И Беляев, когда появлялся телефон,
звонил снова Родзянке, очень рассчитывая, что эти отношения помогут ему с одной
стороны. Но тот не обрадовал: он не ручается, что́ сделает разгневанная толпа с отрядом Хабалова. Очень советует
прекратить сопротивление и распустить войска.
Однако,
это было не в распоряжении Беляева.
Однако, уж попав сюда, надо было во всяком случае хорошо отметиться перед начальством:
начальство продолжало существовать, вон слало экспедиционный корпус. И он
решил, пока работает провод, слать туда донесения.
Но — что было в донесении
выразить? Невозможно же передать весь этот ужас и эту обречённость. И можно
прослыть паникёром. Осторожней выразиться так:
...Положение по-прежнему
тревожное. Мятежники овладели важнейшими учреждениями, так что сколько-нибудь
нормальное течение жизни государственных установлений прекратилось...
А затем уже прямо: ...Войска
бросают оружие, переходят на сторону мятежников или становятся нейтральными.
Скорейшее прибытие войск крайне желательно, до прибытия их мятеж и беспорядки
будут только увеличиваться...
Да уж скорей присылали бы,
что они тянут!