196
В Государственную Думу
попали братья Некрасовы с маленьким Греве ещё совсем
не просто. Красноповязочники с Эриксона
повели их троих по Сампсоньевскому в их офицерских
шинелях — и с тротуаров, и даже из оконных форточек кричали рабочие женщины:
«бей кровопийц!».
Знавшие, в чём дело, вели их
только человек семь — а вокруг стягивалась и сопровождала новая толпа, и все
были возбуждены ненавистно.
— Чего с ними возиться? —
кричали. — Кончай их к такой матери здесь!
Толпа замкнулась, и эриксоновцы дальше идти не могли. Они спорили с толпой, но
их не слушали. От самых казарм привязался какой-то бородатый пьяный солдат, и
всё совал штык, пытаясь кого-нибудь из офицеров пырнуть.
Он ли, или ещё другой штык — но Сергея и подкололо сзади. А то мелькал замахнутый приклад, не дошедший до головы. Оттого что
конвоирующие рабочие не отдавали пленных и что-то объясняли — ярость толпы только
увеличивалась, — крики, ругань, размахивание руками, — да какая же ненависть?
да почему к офицерам?
В любую минуту могли
дотянуться и забить. И опять всё потемнело, и опять эта обида — от своего же
народа! Всё снова казалось конченным! — второй раз за короткий час. Конвой
рабочих не мог ни продвигаться, ни защитить их.
И вдруг, вдогонку, опять
врезалось несколько московцев — тех самых, что уже
раз их спасли! Ах, ребята! Они резко отталкивали приклады, кулаки, отводили
штыки и враз громко кричали, что это — их верные
офицеры, с ними вместе воевали, и один из них — калека войны.
Не так это тронуло толпу или
дослышалось здесь, как у двери причетника, — но всё ж
наседающие остывали.
Тут подъехал крытый
брезентом грузовик. Московцы и эриксоновцы
стали проталкивать офицеров через толпу — к грузовику. Встолкнули
их туда — и рабочих пятеро взлезли как конвой.
Так и не успели
поблагодарить московцев или хоть узнать, из какой они
роты.
Если б не автомобиль —
нипочём бы не прорваться до Думы, десять раз бы ещё остановили и растерзали.
Даже и автомобиль не раз останавливался в толпе, так переполнены были улицы ярмарочно-возбуждённым народом. Иногда конвой кричал через
задний борт или из кабинки шофёра:
— Арестованных офицеров
везём! — и поднимался радостный рёв и
крики «ура» с поднятыми руками.
А под брезентом конвойные
рабочие мирно и с любопытством беседовали с офицерами:
— Как же так, господа
офицеры, вот солдаты ваши говорят, что вы хорошие, — а почему же вы с народом
не идёте?
Всё в один час: жить или
умереть — и тут же находиться спорить. Объясняли офицеры:
— Устраивать революцию во
время войны — преступление и гибель России. Вы просто не ведаете, что делаете.
Съехали с Литейного моста —
стояла трёхдюймовая пушка, дулом по набережной, и вокруг вертелись несколько
солдат с красными бантами — но непохоже, чтоб умели
они из неё выстрелить.
Ближе к Таврическому толпа
была такая же густая, но меньше простонародья, а больше интеллигентов. С
чего-то подставленного, с парапетов и со ступенек — в разных местах горячо
говорили ораторы своему ближайшему кругу. И очень много было солдат — свободных
от строя, самых разных частей, как вольная публика. Улица и сквер перед дворцом
были уже так плотно забиты, что грузовик совсем не мог ехать. Арестованных
ссадили и, протискиваясь, повели. Тут легко было достать их и прикладом, и
штыком, но уже не было той чёрной ненависти, как на Выборгской стороне, не
требовали их убить и не матюгали. Даже полудружелюбно окликали:
— Господа офицеры! Зачем же
вы против народа?
Вот не предполагали побывать
в Государственной Думе. Но при входе во дворец и в его залах оказалось не
просторней, а ещё тесней, арестованные и сопровождавшие были сжаты в малую
кучку, а уж внимания на них и вовсе никто не обращал. Конвоиры допытывались,
куда и кому сдать арестованных. Вместе пробивались коридором крыла.
В большой комнате изгибался
в несколько линий хвост, хуже хлебного, — арестованных, ожидающих обыска. Это
всё была полиция — приставы, околоточные, жандармы. Впереди, у столиков,
несколько студентов, гимназистов и рабочих с повязками опрашивали, записывали,
и потом в углу, отгороженном скамейками, раздевали до подштанников.
Несколько солдат и рабочих, учась тюремному ремеслу, прощупывали, переминали
снятые мундиры, брюки, обувь. Туда, к скамейкам, набралось много и зрителей, и
все с интересом ждали, что найдут. И эриксоновцы,
теперь покинув свои конвойные заботы, тоже пошли смотреть.
Офицеры стали в хвост,
ожидая своей очереди позора. Конечно, и полиции эта процедура была нестерпимо унизительна,
но их офицерская строевая гордость ломилась с болью: ах, зачем же они не
сопротивлялись до конца? Ещё вчера бы сразу и умереть.
Тут появился какой-то
быстрый молодой худощавый штатский господин, причёска ёжиком, в сюртуке,
крахмальном воротнике со сбившимся галстуком, — а за ним пожилая сестра
милосердия с подносом. Они пробирались к регистрирующим, сестра стала выдавать
им, — только им, не арестованным, — хлеб и мясо, а господин что-то говорил,
жестикулируя. И вдруг прекратили обыск, и уже раздетые ожидающие стали снова
одеваться.
Офицеры вздохнули
облегчённо. Возвращалась сестра — спросили её, кто это такой. Ответила:
— Член Думы Керенский.
Тут возвращался и он сам.
Лицо его было утомлённое — но и повышенно живое, быстрый взгляд и даже мальчишество.
Всеволод Некрасов, наступая на палку, продвинулся к нему, задержал за рукав:
— Господин депутат! Мы вот
здесь трое — офицеры лейб-гвардии Московского полка. Среди арестованных, как
видим, мы только трое — строевые офицеры. Мы хотели бы знать: что, нас тоже
будут раздевать? Что вообще нас ожидает?
С быстрым вниманием молодой
депутат осмотрел их, увидел палку Всеволода:
— Вы раненый?
— Да. Ампутирована нога.
— А вы — георгиевский
кавалер? — это к Сергею, заметив крестик под расстёгнутой шинелью.
Хотя депутат не был выше
окружающих, но используя небольшой расступ вокруг
себя — уверенно обратился с речью ко всей гудящей комнате, да так, будто эту
речь готовил всё время. И жужжание смолкло, все слушали.
— Товарищи! Что за стыд?! — взносчивым лёгким голосом кинул он. — Революционный народ —
и арестовывает офицеров-инвалидов, и георгиевских кавалеров? Офицеры —
необходимы армии! Идёт война. Никаких эксцессов к офицерам быть не может!
Он чуть выждал возражений —
те не раздались. Приведшие конвоиры не высунулись из толпы, как пропали. В
колеблющемся море мятежа один уверенный звонкий голос сразу заменил весь закон.
— Идёмте! — уже не
сомневаясь, властно сказал Керенский офицерам и повёл всех троих.
А выведши, в коридоре, — с
оттенком даже царственного дарения:
— Вы — совершенно свободны,
господа! Пойдите, получите охранные удостоверения. Но не советую вам сегодня
выходить из дворца.
И пока ещё рядом проходил с
ними через толкотню, смешенье одежд и лиц, объясняя нужную комнату:
— Господа! Ведь вы любите нашу
родину! Присоединяйтесь к народному движению.
Велик был соблазн поддакнуть
спасителю от камеры и позора. Но Сергей ответил:
— Вот именно потому, что
любим родину, господин депутат, мы и не можем делать революцию во время войны.