197
Что же случилось? Ай-ай-ай!
Обрушилось именно то ужасное, что он измысливал
избежать государственным переворотом, — то самое страшное, стихийное, то есть
бунт черни.
Гучковский заговор — не успел. А
теперь, когда революция всё равно уже взорвалась и всё
сметалось прочь великанскою рукой, — теперь Гучкову
второй день казалось, что трудности заговора были совсем незначительны, и в
марте вероятно бы успели, надо было успеть.
Вчера началось — и Гучков заметался: что делать? Началось — при нём, он — тут,
в Петрограде, — и что же делать? Надо было одновременно — и как-то остановить
народное движение, и мгновенно вырвать уступки у царя. Гучков
(ощущая себя военным человеком) кинулся в Главный штаб и добивался от Занкевича, ни по какому праву, — подавления! (Странная
двойственность внутри: и ясно, что надо давить, и хочется успеха движенью.)
Потом кинулся в свой дремлющий и перепуганный Государственный Совет. Кое-какие
члены слонялись по Мариинскому, ни на что не
способные, — Гучков стал сплачивать их и звонить по
телефонам, и так послали телеграмму царю. Тут Гучков
со злорадством наблюдал последние беспомощные метания
министров.
И вот — всё, что он успел
вчера.
А сегодня с утра отправился
в Думу. (Если бы и хотел дома посидеть, то не мог бы:
Марья Ильинична изощрилась и сегодня утром устроить ему сцену — удивительная
способность женщин никак не чувствовать общей обстановки, ничего не видеть за
гребнями своих чувств, — выжгла из дому и сегодня. С тем бо́льшим порывом
поспешил в Думу.)
Из утреннего телефона он уже
знал — и что образован Комитет Государственной Думы, и что там же в Таврическом
загнездился, закурил Совет рабочих депутатов,
собезьянничанный с Пятого года (а в Пятом придуманный
революционными полуинтеллигентами же). Надо было спешить к событиям и активно
вмешаться! (Ещё не понимая, как именно.)
Ему идти было тут от
Воскресенского всего два квартала — и даже при необычном оживлении и хаосе
нетрудно пройти.
Хотя уже четыре года Гучков не принадлежал к Думе — но место его сейчас было несомненно там. Сохранялось за ним негласное,
неофициальное право состоять в одном ряду с думскими лидерами. Он спешил туда
не по притяжению любопытства, но по этому негласному
праву. Он был — из самых заслуженных в процессе обновления, и главный враг
императорской четы, и теперь, когда всё зазыбилось, —
естественно ему стать на рулевое место, без лицемерия и ужимок. Не метил он
себя премьер-министром (хотя отлично справился бы), к этому месту уже тянулась
череда, из Родзянки, Милюкова, Львова, но вторым-третьим лицом в государстве во
всяком случае. По постоянной близости к военному делу, он назначал себя — военным
министром.
Но что за тупая толпа! — тут
надо ещё отстоять своё право на каждый следующий шаг. Привык считать Гучков, что его знает вся Россия, вся Россия слала
телеграммы при его болезни, — однако вот здесь, перед решёткой Таврического и в
сквере, его не узнал в лицо решительно никто, разве один-два студента. Его пропускали, но просто по солидному меховому воротнику, нахохленному
виду и золотому пенсне догадываясь, что у этого барина важное дело в
Думе. Однако сами-то они зачем здесь толпились в таком избыточном, глупом
количестве? Кто б это предвидел: что от революции все кинутся к Думе и будут
толпиться тут как бараны, даже в изрядный мороз.
Но это что по сравнению с
тем, что внутри: в дверях стискивали, в Купольном зале от входа сразу
заворачивался круговорот, так что надо было с силой выбиваться локтями. Бюст
Александра II, поставленный депутатами-крестьянами к 50-летию отмены
крепостного права, — и к тому пристроили красный бант. Красные бантики, ленты,
приколки торчали почти на всех прихожих. По всему Екатерининскому густо
толпились, и в нескольких местах мельтешили митинги, другим неслышно.
Всё же Гучков
быстро нашёл и главных думских, и дознался о Военной
комиссии, и понял свою задачу: взять её в твёрдые руки, сделать регулярным
штабом и полностью перехватить к думскому Комитету. Для этого надо было быстро
насажать сюда если не генералов, то расторопных полковников. При знакомствах и
военном авторитете Гучкова это было недолго.
Тут он застал подозрительных
социалистов — жёлчного библиотекаря Академии, нервного лейтенанта — и, обдавая
их презрением, потеснил. Потеснил собою и Энгельгардта, совсем неухватистого.
Там же вдруг нашёл незаменимого Ободовского,
обрадовался и поставил его фактическим старшим до прихода своих полковников.
Тут же сел и без труда написал приказ командирам всех частей петроградского гарнизона ежедневно доносить ему о наличном
составе. Представить списки офицеров, вернувшихся к исполнению своих
обязанностей. (Кто ж у нас есть?) Ни в коем случае не допускать отбирания у
офицеров оружия, нужного им для несения службы. С четверга 2 марта восстановить
правильные занятия во всех военных учреждениях и заведениях. (С завтра было бы
нереально.)
А когда потом Гучков пошёл и пробивался к Родзянке, то увидел над толпой
его возвышенную полукуполом голову без шапки, как она передвигалась к выходу.
Пробивался к нему наискось, вдогонку. За Родзянкой двигался безумноватый
черноглазый Владимир Львов.
Снова через водоворот и
скопление Купольного зала — выбрались на крыльцо.
И увидели перед собой
настоящее чудо: строгий строй юнкеров Михайловского училища в четыре шеренги,
протянувшийся в сквере, лицом ко дворцу, а остальные
оттеснились.
На чистых юнкерских лицах
сверкала готовность, преданность, не то распущенно-боязливо-блудливое
выражение, как на солдатских. Вот кто и будет опорой в ближайшие дни!
И не только все офицеры были
на местах (радостно видеть настоящий строй), но и генерал, начальник училища, и
вот скомандовал гулко перед Председателем Думы:
— Смир-р-рна!
На краул! Господа офицеры!
И лихим движением нескольких
сот рук винтовки были перекинуты от «к ноге» «на плечо» — и глухие перехваты рук об ложа слились
в единый выразительный звук.
И Родзянко, вспоминая
молодость, выпрямился сам, с обнажённой головой, выслушал рапорт, отдал нужное
«вольно», винтовки опустились снова к ноге, — и голосом, созданным для смотров,
вынес навстречу юнкерской верности:
— Я вас приветствую, господа
офицеры и господа юнкера! Я приветствую вас, пришедших сюда и тем доказавших ваше
желание помочь усилиям Государственной Думы водворить порядок в том
разбушевавшемся море беспорядка, к которому нас привело несовершенство
управления.
Да слова научился выбирать
дипломатически — и шагнуто
сколько надо и недошагнуто. Всё-таки, много он
образовался с тех пор, как заменил Гучкова на
председательской кафедре.
— Я приветствую вас ещё и
потому, что вы, молодёжь, — основа и будущее счастье великой России. Я твёрдо
верю, что если вам угодно таким образом поддержать усилия Государственной Думы,
то мы достигнем той цели, которая даст счастье нашей родине.
Он говорил как ни в чём не
бывало, уж во всяком случае не как мятежник, да как
будто революции никакой не произошло, он не слыхал. Такую речь он мог
произнести и в присутствии Государя императора, да он вполне непридуманно и говорил, от сердца:
— Я твёрдо верю, что в ваших
сердцах горит горячая любовь к родине и что в вашей
дальнейшей деятельности вы поведёте на ратные подвиги наши славные
войска! И победа наша будет обеспечена. Да здравствует Михайловское
артиллерийское училище!
Всё — несомненно, и
последний лозунг тем более. Шумное «ура»!
Вдруг кто-то крикнул
пронзительно, напоминающе, но не из юнкерского строя:
— Будь другом народа,
Родзянко!
Но не унизился Председатель
до такого подтверждения, а всё ломил своё:
— Помните родину и её
счастье! За неё надо постоять! Не будем тратить время на долгие разговоры.
Ждите приказов Временного Комитета Государственной Думы! Это единственный
способ победить!
Раздались молодые обещающие
возгласы.
Так-то всё так, но и на
ступню не продвинулся Родзянко по революционному полю, уж совсем не помянул
ничто происшедшее, это тоже ложный путь.
Нетерпеливо топтался и
вперёд выдвигался очень возбуждённый, с блистающими глазами Владимир Львов — и
полез держать следующую речь. Да одни пустые слова:
— Да здравствует среди нас
единство, братство, равенство, свобода!
А приличнее было бы Гучкову, да и сказал бы он умное и соответствующее моменту.
Он уже примерно сообразил, что скажет, и чуть заволновался, как бывает перед
необычным выступлением.
Но не пришлось ему
отстраняться от глупого Львова и не пришлось делать шага вперёд: по другую
сторону Львова вдруг вышагнул вперёд Керенский — вытянутый, с лёгкой вскинутой
рукой, как артисты приветствуют публику, но не с войсками разговаривают:
— Товарищи рабочие, солдаты,
офицеры и граждане! — взрывчато воскликнул он, юнкеров и вовсе пропустив, да и
обращаясь, кажется, больше к толпе, чем к строю. — То, что вы пришли сюда в
этот великий знаменательный день, даёт мне веру, что старый варварский строй
погиб безвозвратно.
И так — сразу шагнул через
всё постепенное, промежуточное, спорное, — уже и весь государственный строй
погиб, для него несомненно. Камня на камне!
Прошёл гул одобрения —
опять-таки не по строю юнкеров, да и не громче, чем кричали «ура» Родзянке.
Кажется, толпе всё ра́вно
было к одобрению, лишь бы что-нибудь произносили. А Керенский, между тем, влёк
дальше:
— Я думаю, что то, что мы
делаем здесь, есть дело не только петроградское, —
это дело всей великой страны, дело, за которое уже погиб в бесплодной борьбе
ряд поколений!
Какой опасный человек! что
он нёс! — и это же не останется без последствий, уши людей привыкают слышать
такое.
И уже нельзя было его перед
всеми оборвать и заткнуть.
— Товарищи! В жизни каждого
государства, как и в жизни отдельного человека, бывают моменты, когда вопрос
идёт уже не о том, как лучше жить, а о том, будет ли оно вообще жить. Мы
переживаем такой момент, когда должны спросить себя, будет ли Россия жить, если
старый порядок будет существовать? Чувствуете ли вы это? — вскрикнул он, сам
сильно вздрагивая.
Что-то передалось, и
откуда-то крикнули:
— Чувствуем!
И получив этот отклик, он
понёс дальше:
— Мы собрались сюда дать
клятвенное заверение, что Россия будет свободна!
Откуда этот вертун всё брал?
Из своей плоско-стиснутой головы. Разве для этого собрались? На самом же деле
задача была: те солдаты, которые, выйдя из казарм, совершили революцию, — как
бы теперь вернулись в них обратно и сдали бы оружие.
— Поклянёмся же! —
разговаривал Керенский, как с детьми.
И кто-то готовно
поднимал руки, да кажется и среди юнкеров:
— Клянёмся!
— Товарищи! — не насытился
левый адвокат. — Первейшей нашей задачей сейчас является организация. Мы должны
в три дня создать полное спокойствие в городе, полный порядок в наших рядах.
Надо достигнуть полного единения между солдатами и офицерами! — Наконец-то
очнулся. — Офицеры должны быть старшими товарищами солдат! — (И тут выворот.) —
Весь народ сейчас заключил один прочный союз против самого страшного нашего
врага, более страшного, чем враг внешний! — против старого режима!
Что наделал! что наделал!
Безумец перерубливал все сдерживающие канаты — и Гучков потерял желание выступать: он не знал, как это
исправлять. В нём самом внутри как обваливалось.
А Керенский нёс:
— И этот союз должен
сохраниться до тех пор, пока мы не достигнем своей цели! Да здравствует
свободный гражданин свободной России! Ура-а!
— тонким голосом.
Но покрыто было дружным и
долгим «ура-а-а!».
Гучков возвращался с Родзянкой с
этого митинга — в чувствах его всё перекосилось. События не только прыжком
обогнали всё представимое, но они продолжали опасно расползаться — и он не
видел, как их скрепить.