229
Поезд со свитою, литер «Б»,
шёл на полчаса раньше императорского поезда, литер «А». Перед десятью часами вечера
в Вышнем Волочке от жандармского подполковника узнали: в Петрограде
Николаевский вокзал горит, новый комендант вокзала всего лишь поручик Греков
приказывает всем начальникам станций сообщать ему обо всех без изъятия воинских
поездах, их составе, количестве людей, роде оружия — если они имеют назначением
Петроград. И поездов этих не выпускать со станции без разрешения временного
комитета Государственной Думы.
Это, очевидно, касалось
экспедиции генерала Иванова — о ней уже прослышали в Петрограде. Впрочем,
опоздали: генерал Иванов уже вероятно в Царском, и
верные полки стягиваются к нему.
Но если так следили за
воинскими поездами, то тем паче за императорскими? Каждый переход их от станции
к станции отмечался в мятежном Петрограде — и там что-то готовили против них?
Но если так — надо же было
что-то предпринимать, нельзя же было ехать так безоглядно!
Что думал Государь?
Однако не было указаний
свитскому поезду останавливаться и ожидать. Единственно они могли — оставить на
станции связного для Воейкова с изложением
обстоятельств.
Через полчаса после литера
«Б» подкатил к Вышнему Волочку императорский литер «А». Воейкову
были доложены все опасения свитских.
Воейков сумел поставить себя так
гордо и независимо, будто ему одному принадлежало не только решение о пропуске
или непропуске каких-то известий к Государю, но и
само решение по этим известиям.
Ничего не
ответив свитскому и ничего не выразив надменным лицом, он перешёл по платформе
и поднялся в вагон к Государю.
Через несколько минут
императорскому поезду было дано отправление дальше.
Светло-успокоенное
настроение сегодняшнего солнечного дня, особенно после ликующих солдатских
приветствий, — с сумерками, с темнотою и с тревожными известиями угасло в
Государе. Он курил по полпапиросы, вдавливал их в пепельницу.
Унизительно, но на просторах
и железных дорогах его страны распоряжался даже не Родзянко, не Гучков, — а какой-то Бубликов, какой-то Греков... От этого
одного заполнялась душа скучливым омерзением.
Он — не понимал, как это
могло происходить — да ещё во время войны?
Лишь спокойно-упорядоченный,
подчинённый вид проезжаемых станций успокаивал, что всё остальное был налёт
какого-то бреда.
Если принять всё это всерьёз
— что возникло противодействие Государю на просторах его государства, — то,
может быть, надо было применить ещё более решительные меры? Привести в действие
главные силы?
(Да не вернуться ли в
Ставку?..)
Ни с кем, ни с единым
человеком, однако, не мог он посоветоваться! — ни меньше всего с Воейковым, о котором правду всегда говорила Аликс, что он плохой советчик, что его надо осаживать, и
даже — не настоящий друг, но держит нос по ветру.
Как бы это вдруг: повернуть
в Ставку? А Аликс и больных детей покинуть на
произвол судьбы?
Что должна она испытывать,
бедняжка ненаглядная, в самой близости разбойного мятежа? И он обещал ей завтра
утром быть.
Да и как такой поворот
выглядел бы перед тем же Воейковым? перед всеми
придворными? Потом и перед Алексеевым?
Монарх бывает
скован в движениях больше, чем любой подданный.
Окончательное решение он мог
принять только достигнув Аликс.
Катили дальше. Гладко шёл
поезд по отлаженной Николаевской линии.
Государь не находил, чем
заняться до вечернего позднего чая. Не читалось. Много курил.
Вспомнил свою беспричинную
грудную боль позавчера на литургии, так и не разгаданную, — боль при
наиздоровейшем сердце и всём теле. Не было ли это каким-то знаком или
предчувствием, угаданием на расстоянии?
В Бологом ожидался встречный
фельдъегерь из Царского Села и новости от Аликс. Но
когда пришли в Бологое близ одиннадцати вечера — не оказалось фельдъегеря.
Вместо этого свитские раздобыли ходивший на станции листок за подписью
Родзянки: о создании временного комитета Государственной Думы, который перенял
всю власть от устранённого совета министров в целях восстановления порядка.
При бушевании черни это
могло быть и хорошо — но слишком давне было недоверие
к Думе, всегда интригующей против Государя. И редко кого Государь так упорно не
любил, как Родзянку. В перенятии же власти от совета
министров было и дерзкое самозванство.
А само Бологое — совершенно
спокойно. И до Тосно, поскольку были сведения, повсюду охрана и никаких
беспорядков.
И уже так близко оставалось
до Аликс — к утру уже можно быть с нею! Как же не
ехать дальше?
Вперёд!
Как любил про себя повторять
Николай: сердце царёво в руках Божьих.