ВТОРОЕ МАРТА
ЧЕТВЕРГ
305
В начале четвёртого
разбудили генерал-квартирмейстера
Болдырева, вызвали в аппаратную. Всё было в табачном дыму. Рузский сидел в
кресле изнеможённый, в расстёгнутом кителе. Коренастый, широколицый Данилов
стоял у аппарата, сосредоточенно принимал ленту, читая вслух
Главнокомандующему, или покашивался на телеграфиста,
когда тот печатал с утомлённого голоса Рузского. Кивнул Болдыреву, что надо
срочно составить для Ставки конспект переговора.
Болдырев взял первую часть ленты и
пошёл с офицером в кабинет Данилова. Потом приносили и продолжение.
Сразу открылась историческая
важность разговора, и миновала досада, что разбудили. Под погонами
генерал-майора и аксельбантами генерального штаба Болдырев
всею душой сочувствовал событиям, как и всякий развитой человек, и втайне
хотел, чтоб они катились быстрей, грозней, неотвратимей. Его очень порадовало,
что петроградские события превзошли их здешние
представления, и даже ответственное министерство стало для революционного
Петрограда уже ничто.
Но как ни сочувствуя,
генерал-квартирмейстер постарался изложить разговор по возможности
беспристрастно. Уже пришли Рузский и Данилов и при последних строчках наседали
ему на пятки. Рузский захотел выкинуть всякие подробности по династическому
вопросу, исправить и в главной ленте:
— Ещё подумают, что я был
посредником между Родзянкой и царём.
И попросил рельефнее
выразить в изложении то, что не совсем удалось в разговоре: что вот — посланные
войска уже возвращаются на фронт, и желательно, чтобы почин Государя нашёл в
столице отзыв у тех, кто может остановить пожар.
Острейший разговор о
желательном отречении провёл Главнокомандующий так, что и ярые легитимисты не
могли бы подковырнуть. Всё вполне оставалось на месте, а Петроград слишком
много сразу хочет.
Застраховался.
Однако вот он вышел из
разговора, отдалялся от него, и сейчас, не скованный записью на ленту, стал
понимать ситуацию шире, чем час и полчаса назад.
Во вчерашней вечерней
телеграмме Алексеева, где было нагорожено всех ужасов и гибелей, говорилось...
— А ну-ка, ну-ка, где этот
текст?
Да, говорилось прямо об опасности
для династии. Значит и в Ставке, независимо от Родзянки, тоже уже
думали так? А Рузский в вечернем разговоре с Государем — как-то совсем
этого не акцентировал, упустил, да просто не воспринял это реальностью. Но это
— так?
— А какие ещё были ночные
телеграммы о положении?
Рябоватый Болдырев
с бородкой «буланже» готовно
поднёс. Уже после полуночи принятую им от Клембовского:
известно ли штабу Северного фронта о том, что и конвой Его Величества в полном
составе прибыл в Думу и подчинился Комитету? И государыня императрица
тоже как бы признаёт думский Комитет? И Кирилл Владимирович пожелал лично
прибыть в Государственную Думу. И сколько арестовано министров и сановников.
Рузский внимательно прочёл,
послушал ещё добавление Болдырева о Кирилле — и на его усталом болезненном лице
глаза засверкали с задоринкой, и улыбка чуть тронула вялые губы.
И Болдырев
охотно перенял улыбку.
В самом деле, несмотря на
тяжёлую бессонную ночь какая-то веселоватая лёгкость
овладевала ими.
Да что за Верховный? Разве не
был для всех них троих Николай II — посредственный
полковник, даже не кончавший Академии Генерального штаба?
И Данилов уловил. И сказал:
— Да вот Ставка очень
беспокоится о свободном движении литерных поездов.
Рузский вздохнул измученно:
— Ну, мне надо же поспать.
Мне скоро на доклад к Государю.
Разошлись. Болдырев сел передавать свою сводку в Могилёв.
Затем — оговорку, что
поскольку царский манифест об ответственном министерстве признан в Петрограде
устарелым, а Государю о ночном разговоре будет доложено только часов в 10 утра,
— было бы более осторожным не публиковать подписанного манифеста до
дополнительного указания Его Величества.
И пошёл досыпать, был уже
шестой час утра.
Но на первом же засыпе адъютант разбудил его. Срочно требовал приёма военный
цензор.
На этот раз до того каменно
не хотелось вставать, не хотелось одеваться, — так и пошёл к цензору в ночных
чувяках и в шинели, накинутой прямо на бельё.
Не успел извиниться за свою
одежду — стал извиняться цензор:
— Простите, ваше
превосходительство! Но бывают случаи, когда и простой солдат
вынужден потревожить генерала.
Он не без иронии это сказал.
Он и военный чин имел не нижний, а в гражданской жизни был статским советником.
И от этой его шутки к Болдыреву
вернулась та веселеющая лёгкость, прерванная забытьём. При таких событиях,
право, грешно обижаться, что спать не дают.
А срочность цензора была та,
что местная «Псковская жизнь», свежий номер был у него в руках, пользуясь
отсутствием предварительной цензуры, вот напечатала все агентские телеграммы:
из Петрограда и все воззвания думского Комитета.
И как же теперь быть?
Этого прорыва известий,
конечно, следовало ожидать: извергался рядом целый общественный вулкан — как же
он мог не набросать в соседний Псков искр и пеплу? Уже и во
Пскове возникли какие-то дикие слухи, что под Поганкиными
палатами сидят 20 телефонистов и что-то передают, нето
царю, нето Вильгельму. Но вот газета уже была
отпечатана. Можно было запретить её, целиком всю. Или — всю оставить?
Но тогда революционные
известия начинали победно и открыто ступать по России?
Застигла полная
неопределённость. Вообще-то во Пскове все уже знали,
что существует Временный Комитет Государственной Думы, — но не было
официального признания его со стороны военных властей. А, вот, великий князь
адмирал Кирилл — признал. И — императрица?..
Никакими предварительными
распоряжениями случай не был предусмотрен, В Риге штаб 12-й армии Радко-Дмитриева своею властью запретил всякие новости из
Петрограда. А как теперь штаб фронта?
Тем, что Главнокомандующий
только что разговаривал с Родзянкой, думский Комитет уже как бы получил
признание и Северного фронта. А так как разговор был с разрешения императора, —
так и императора?.. И к тому же воспрещение печатания новостей неизбежно
вызовет во Пскове общественное негодование против
штаба фронта.
Болдырев сам склонялся, что несомненно надо разрешить. Но взять на себя дозволения
не мог.
Оставил цензора ждать и
пошёл будить Данилова.
Данилов тяжело кряхтел,
мычал, никак не просыпался. Когда же сообразил остроту вопроса — и минуты не
захотел рисковать сам, пошли вместе будить Рузского. Данилов тоже не одевался,
окутался одеялом. И так сел на стуле подле кровати Главнокомандующего.
Рузский проснулся легко, но
не поднялся из постели. Взял очки со столика, стал читать газету лёжа.
Уже вполне проснясь, перекинулись фразами, взглядами, — на выручку им
подоспел уже найденный ими весёлый облегчающий тон. Небывало интересная
газетка.
— От самого падения
псковского веча такой не было! — сострил Болдырев.
И зачем же её давить?
И Главнокомандующий так
понимал, они сходились.
— Только не надо и
официального разрешения, — проурчал Данилов. — А просто как будто не знаем, не
доглядели.
— Согласен, — подхватил Болдырев. — И тем не менее надо
отважиться сообщить и в Ставку: не знали, но вот — узнали, и думаем... Пусть и
они там в затылке почешут.
Понравилось. Данилов,
знающий служака, понял это как защитную загородку. Согласились. Рузский остался
досыпать, уже наступал на него доклад у Государя.
Болдырев отпустил цензора, оделся —
и пошёл помогать Данилову составлять телеграмму в Ставку. Уже и Данилов сидел
за столом в кителе и в сапогах и сочинял.
Писали так, что главкосев не видит причин препятствовать распространению
тех заявлений Временного Комитета Государственной Думы, которые клонятся к
успокоению населения и к приливу продовольствия.
— Юрий Никифорович, —
веселился Болдырев, — а к чему, например, клонится
сообщение об аресте бывших министров?
— К приливу продовольствия,
— гулко прохохотал Данилов, а Болдырев
громче.