314
Фортификатор и геометр,
поручик Станкевич занялся теперь военной администрацией, вот как.
Он был мал в чине, но голос уверенности
придавало ему: в батальоне — его постоянное общение с Думой, в Думе — его
служебное состояние в батальоне. Сапёры помещались на Кирочной,
это было совсем близко от Таврического, и Станкевич не раз в день успевал туда
и сюда.
Несколько смелых офицеров
батальона были убиты в первые минуты мятежа. Остальные
совсем потерялись в новой обстановке, перед массой солдат, убившей тех первых,
— ни по лицам, и ни по глазам не отличишь, подозреваешь убийцу в каждом.
Офицеры теперь передвигались робко, не смели голос подать или иметь суждение о
батальонных делах. Солдатский мятеж — всё более громко, официально и
обязательно для офицеров полагалось теперь называть великим подвигом
освобождения. (А если это так, и само офицерство это
повторяет, — то почему ж не оно и вывело солдат на улицу, ведь ему это было
сделать проще?.. А теперь после подвига они
присоединились — но можно ли им верить?..) Что офицерам оставалось
делать? Они рады были бы вообще сгинуть с этой петроградской
земли — но вынуждены были передвигаться именно по ней, на основании выданного
удостоверения: если от общественного градоначальника — что предъявитель сего не
подлежит обыску, задержанию, и ему разрешается проживание в этом городе в
течение месяца марта; если от коменданта Собрания Армии и Флота — то что ему разрешается даже ношение при себе оружия. Все
офицеры батальона стали молчальниками и только взирали с надеждой на проворного
Станкевича. Говорили ему, что только при нём чувствуют себя в батальоне
спокойными.
Когда же Станкевич приходил
в Таврический, то, поскольку прочно состоял в своей части, здесь казался овеян пороховым дымом, и на него была надежда. И он
сам вознадеялся, как прежде, объединить думское и
советское крылья, либералов и социалистов. Но в думском крыле Станкевич
встречал совсем не то радостное разлитие и христосование, как на улицах. Он
встречал тревожные глаза: во что дальше этот великий подвиг освобождения
выльется, и как дальше солдат унять и направить? Все обязаны были вслух
радоваться и приветствовать, приветствовать приходящие делегации, но уже
начинали опасаться, не слишком ли сильно этот поток их несёт, и куда? Даже
грузный Родзянко, произносивший речи с таким достоинством и одушевлением,
возвращался после речей с выражением страдания и отчаяния. И его, могучего, несло
как щепку куда-то.
Сам про себя Станкевич
раскаивался, что тогда 27-го на Кирочной он замялся,
послушался предостережения унтера и со всех ног не кинулся к своему батальону,
не попытался подчинить его вовремя и повести к Думе, как просил Керенский. Керенский,
кажется, один во всей Думе ничего не боялся, не трепетал перед революционным
грозным потоком, смело в него входил и поощрял Станкевича. Вероятно потому, что
сам ещё не понимал, во что вступает.
Прежний командир сапёрного
батальона был убит в первую минуту восстания — когда во главе учебной команды
вышел навстречу восставшим. Заменили его старшим в чине — но этот не понравился
солдатам, начался бурлёж. Станкевич был избран
помощником командира батальона, и ему приходилось сменить командира — на бессловесного
прапорщика, который не должен был вызвать возражений.
Всё это Станкевич и проделал
сегодня с утра, уже с большой уверенностью и очень звонко. Чуть-чуть меньше
было бы в нём уверенности — и ничего б не вышло. Весь батальон он вывел во двор
в полном строевом порядке. Здесь стал говорить от имени Государственной Думы, всё примиряя, никого не обвиняя, — представил нового
командира — и не услышал гула возмущения.
И для закрепленья предложил
тут же, с уже пристроенным оркестром, пройтись к Таврическому дворцу. Это
солдатам нравилось! Идти было слишком даже близко, они бы охотно и покрутили
лишние кварталы. И офицеры покорно пристроились на своих местах. А перед ротами
неслись красные флаги.
Очень торжественно, с громом
оркестра подошли к дворцу — вышел Чхеидзе на крыльцо, пал на колени и целовал
красное знамя первой роты. Потом дребезжащим неразборчивым голосом говорил
восторженные фразы о победившей революции — и чтоб не верили новой провокации
ещё не разгромленной охранки, которая вчера от имени двух социалистических
партий выпустила гнусную прокламацию, призывающую
солдат не подчиняться офицерам. Но вот он, Чхеидзе, депутат Государственной
Думы и председатель Совета Рабочих и Солдатских Депутатов, горячо призывает
солдат доверять своим офицерам, приветствовать их как граждан, присоединившихся
к революционному знамени, и оставаться братьями во имя великой революции и
русской свободы.
И Чхеидзе понесли на руках.
Всё сошло внешне отлично. (Хотя Станкевич и понял, что листовки — от самих социалистов.
И мрак застлал душу: мы сами всё погубим). В казармы
вернулись уже не так отлично, многие солдаты по пути отбились гулять, пошли по
городу. Но во всяком случае бессловесный прапорщик был
утверждён.
Через час Станкевич опять
был в Таврическом. Уже один, внутри. Та же содомная
теснота и пар от людских испарений. Барышни, студенты, интеллигентные штатские,
офицеры, думцы, солдаты под руку с сестрами милосердия, другие лежат на полу
между тюками, ведут арестованного сановника.
Встретил Керенского, в этот
раз озабоченного, не в костюме, в тёмной рабочей куртке. Тот отвёл Станкевича в
угол комнаты и конфиденциально спросил:
— Знаете ли, мне предлагают
портфель министра юстиции. Как вы думаете — брать или не брать? Демократические
партии участвовать не хотят, а я не хочу идти против воли товарищей. А с другой
стороны...
По лицу-то видно было, что
ему хотелось слышать «да», он только сдерживал свою радость.
И вдруг Станкевич ответил
ему безнадёжней, чем сам от себя ожидал:
— Всё равно, Александр Фёдорыч. Возьмёте ли, нет ли, — всё пропало.
— Как? — изумился, отпрянул
Керенский, теряя налёт томности. Вот уж от кого не ждал! — Всё, напротив, идёт
превосходно, что вы!
Да, знакомство с математикой
требовало выражаться поточней:
— Всё идёт — инерцией
старого порядка, а не новым. Всё, что мы видим, что ещё держится, — это от
старого. Но надолго ли этой инерции хватит? Я теперь — военный и невольно
рассматриваю только: как отразится на военных операциях? И нашёл я такую
формулу: через десять лет всё будет хорошо, но через неделю немцы будут в
Петрограде.
— Да что вы! да что вы! —
женственно всплеснул руками Керенский. Даже и спорить не стал. А: брать ли
портфель юстиции?
— Ну, что ж, — согласился
Станкевич. — Может быть, вы ещё спасёте. Конечно, брать.
Они были накоротке, и
Станкевич поцеловал Керенского.
Тот умчался, очень
довольный. Счастливое исключение.
Всё больше видел Станкевич
тревожных глаз.
Но друг перед другом люди не
признавались.