330
И город являл одни опасности
и расстройства, но и у сестёр отсиживаться было унизительно, бессмысленно.
Жалел Кутепов, что приехал в отпуск не ко времени
так. Ехал он в Петербург — мечталось с хорошей женщиной встретиться, — но какая
теперь тут к чёрту хорошая женщина! Сейчас в Петербурге и ничем он больше
помочь не мог, и для себя жить не мог, — а ехать раньше срока в полк.
До середины дня ещё подумал
— и отправился на Миллионную заявить о своём отъезде на фронт. Несмотря на всю
чрезвычайность обстоятельств, бестактно было бы уехать, не попрощавшись в
собрании, уж как бы эти офицеры себя ни вели.
Ехать по городу было всё так
же не на чем, отправился с Васильевского пешком. Но
хотя народу было очень много, как в праздничное гулянье, и все с красными этими
клочками, по-обезьяньи, однако спало как-то озлобление против офицеров, — уже
можно было усвоить ненапряжённую походку, смотреть свободно во все стороны и
принимать честь ото многих солдат (не ото всех).
До Миллионной дошёл
благополучно. Но тут увидел против преображенских
казарм солдатскую цепь с винтовками. Они стояли вразрядку. Кутепов
уверенно пошёл между двумя к подъезду собрания.
Соседний солдат смущённо
остановил полковника и тихо доложил, что приказано никого в собрание не
пропускать.
Правильно было сразу идти,
не останавливаясь, но и теперь правильно было остановиться, признавая
дисциплину выше полковничьего звания.
Кутепов остался на месте, уже
несколько пройдя цепь, и велел вызвать к себе караульного начальника.
Солдат исполнил. Чернобородый Кутепов ждал как каменный,
ничего не выражая смотрящим на него солдатам.
Из подъезда собрания вышел
крайне развязной походкой низкорослый плохо-строевой ефрейтор с большой
офицерской шашкой, с большим револьвером, всё не по уставу, а как захватывали в
эти дни. Неуставно болтая руками, он подошёл и, не
беря руки под козырёк, спросил полковника наглым тоном:
— Что вам надо?
Надо было — дать ему десять
суток гауптвахты. Но приходилось, указав рукой на цепь, спросить:
— Что всё это значит,
ефрейтор?
Прозвучало хорошим басом, и
ефрейтор не отказался ответить: что все солдаты ушли в казармы на Кирочную выбирать нового командира батальона. А все офицеры
— арестованы здесь, в собрании, потому оцепление. И опять развязно:
— А кто — вы будете?
Кутепов не мог не улыбнуться этому
шпыню:
— Я имею честь служить в
лейб-гвардии Преображенском полку.
На ефрейторе выписалась
изумлённая храбрость:
— А-а! В таком случае я
должен и вас арестовать.
Тогда Кутепов
метнул ему молнию и отбрил командно:
— Вот когда повоюешь в рядах
нашего полка столько, сколько я, и будешь знать в лицо всех господ офицеров, —
вот тогда мы с тобой поговорим!
Ефрейтор опешил, не нашёлся.
Итак, вот, они все здесь
сидели арестованные — полковые товарищи и случайно прибитые к преображенцам, истые строевики или либеральные мечтатели,
так звавшие эту розовую зарю, — и Макшеев, и Приклонский, и Скрипицын. Хотел бы, хотел бы Кутепов на них сейчас посмотреть и послушать, что они
думают. Но соотношение сил не позволяло ему отдать полковой долг вежливости,
это уже была бы бравада.
И он повернулся, и рассчитанно-медленно, в себе уверенно, пошёл назад в
сторону Зимнего. Про себя думал: если сейчас ефрейтор
попробует задержать — снести ему мерзкую голову шашкой, и всё.
Но — не окликнули и не
гнались.
А идя теперь так медленно
через Дворцовую площадь, Кутепов увидел издали, что у
подъезда штаба Округа стоит на посту часовой-преображенец.
Кутепов свернул туда, и вошёл в подъезд. Там
караульным начальником обнаружил штабс-капитана Квашнина-Самарина, и узнал, что
караул уже двое суток без смены, не знает Квашнин, что делать дальше, но и не
очень спешит в батальон: что там творится.
Полковник вошёл в караульное
помещение, поздоровался с построенным караулом, поблагодарил за хорошее несение
службы и объявил, что, по третьему дню, переводит их из состояния караула в
положение команды, из часовых — в дневальных, разрешает на постах сидеть.
Вызвал заведующего зданием и приказал при себе накормить людей получше. Проворно принесли солдатам ворох ситного хлеба,
колбасы, чаю, сахару.
За это время узнал Кутепов, что и в Зимнем так же
бессменно стоит караул преображенцев. Надо было и его
подкрепить, батальонные выборы и аресты могли затянуться надолго.
Пошёл в Зимний.
Поручик и унтер-офицер рассказали ему, что караул уже несколько раз не допускал
во двор Зимнего каких-то матросов, каких-то рабочих, к
часовым всё время подходят подозрительные типы и стараются их
распропагандировать бросать посты и громить дворец.
Караул построили. Полковник
звучно поблагодарил его, ответили звучно. Так же разрешил им считаться впредь
командой, некоторые наружные посты снять, у ворот поставить парных дневальных.
Снизу телефоном нашёл помощника заведующего дворцом и
просил его выдавать караулу побольше сахара, хлеба, обставить караул как можно
лучше. С удивлением услышал в ответ, что просьбу будет исполнить трудно, так
как выдача сахара уже увеличена сверх закона на четверть золотника человеку.
Ни черта эти крысы тыловые,
да ещё придворные, не понимали, что творится и что с ними самими может быть
через пять минут! После такого ответа Кутепов
прекратил разговор с этим господином и стал телефонировать в Гвардейский
экипаж, где, по слухам, ещё сохранялся порядок. Спросил, не могут ли выслать
караул в Зимний. Дежурный по экипажу ответил, что и
думать не приходится.
Тогда позвонил в
лейб-гвардии Павловский, где, кажется, уже выбрали
нового командира батальона. К телефону и подошёл этот новый, какой-то
штабс-капитан. Печальным голосом он подтвердил, что к несчастью да, он выбран
командиром батальона, но не знает ни где находятся его
люди, ни — сколько у них винтовок, сомневается, исполнят ли хоть одно его
приказание, — и уж конечно караула выслать не может.
А ещё же и в Адмиралтействе
стоял преображенский караул. К нему Кутепов уже не пошёл, а направился домой.
Так уже ненапряжённо стало
ходить по улицам, что можно было отвлечься и задуматься. Задумался, как несмотря на революцию он свободно действовал и
передвигался все эти дни по Петрограду. Что сделал он немного, но если бы из
тысяч офицеров, находящихся тут, ещё хотя бы сто сделали по столько же, то и
никакая революция бы не произошла.
А преображенцы
запасного батальона вели себя совсем не плохо. Отлично действовали на Литейном.
Роты, построенные на Дворцовой площади, не присоединились к восставшим, и
только Хабалов виноват, что не использовал их. И вот — караулы стоят бессменно
во всех главных зданиях. И веди себя иначе преображенские
капитаны — они бы и не были арестованы, а солдаты не пошли бы на выборы.
Так задумался, что у
Николаевского моста даже не сам увидел, а его увидели младшая сестра и младший
брат, стояли предупредить: за эти часы, как нет его дома, три раза приходили
матросы арестовать его.
Всё-таки донюхались, кто
действовал на Литейном.
Брат и сестра хотели, чтоб
он не возвращался домой, а сразу на вокзал.
Но отчего ж не собрали
саквояж? Нет, такое бегство было не в нутре Кутепова,
он потом долго будет вспоминать это унижение и не простит себе. Хорошо, уезжаю,
но пошли соберём и простимся.
Есть и особенный вкус —
испытывать опасность. С холодком проходить тесно-тесно близ неё.
Пошли. Не доходя, послали сестру
на разведку: не ждут ли на квартире сейчас.
Нет. Вошли в дом. Умоляли
сестры — скорей. Но торопиться — тоже было унижение. Выслушал плач старой
прислуги Захаровны:
— Одни рожи
ихние чего стоят! Отца родного убьют. Уезжай,
батюшка! Пока тебя сторожили — у меня сахар забрали, пятнадцать фунтов, чтоб им
подавиться!.. Чтоб он им отрыгнулся на том свете!
Уложился. Присели все
помолчать. Простился. И с братом пошли на Виндавский
вокзал, опять пешком. Ещё конец изрядный, но благополучно.
Сам же вокзал оказался весь
запружен солдатами — правда, никто не протягивал руки обезоружить. (Но и наган
был в этот раз в саквояже, не соблазнять). Оказалось, что поезда через Могилёв
не ходят, и не известно, когда пойдут.
Тогда что ж? Ехать на Киев кружно — через Москву, Воронеж.
Пошли на Николаевский
вокзал. Уже и темнело. Отсюда на Москву поезда ходили, как будто никакой
революции нет.