Второе марта

337

Государь отдал своё отречение в чужие руки. Им первым, трём случайным генералам, он открыл и отдал своё намерение, не посоветовавшись ни с единой живой душой.

А душа требовала — поговорить с кем-то же своим. Подкрепиться.

А своего — никого, никого не было вокруг.

Да истинно-то своих у него было два-три человека, семья. Но он был от них отрезан.

Нет, тёплый и преданный был один человек — Фредерикс, о котором Аликс уже не один год сердилась, что он выжил из ума и опасно не соответствует своему месту. Но Николай не любил увольнять старых верных слуг и чувствовал к Фредериксу нежность.

Теперь он его позвал. Согбенный древний старик со слезящимся взглядом пришёл тотчас. Да ведь у Фредерикса было своё горе: пришло известие из Петрограда, что дом его сожжён, а о семье ничего не известно.

И первое, что Государь спросил: ничего ли нового о семье?

Фредерикс печально покачал преклонной головой.

Ему было разрешено в присутствии Государя сразу садиться — и он сел.

И Государь медленными фразами, с перерывами, ещё сам как о новом и может быть даже не свершившемся? — стал ему объяснять.

Что — вот так... Что — если армия тоже за это... Все — отступились. Другого выхода не было.

Жёлто-седой старик с усами, всё ещё расторченными, следил потухшим взглядом — и вдруг глаза присветились, голова затряслась сильней, губы зашевелились, и вышел хрип:

— Я не верю, Ваше Величество.

Николай растерялся:

— Но это так, граф, увы.

Голова Фредерикса тряслась в виде отказа, как бы он отрицал:

— Нет. Не ожидал. Что доживу до такого ужасного конца...

Николай почувствовал как обвал в груди: что он, правда, наделал?!

А голова Фредерикса тряслась теперь утвердительно:

— Зачем я ещё жив? Вот что значит пережить самого себя.

А ещё же теперь судьба наследника, совсем уже непонятная. Николай почувствовал слезы в глазах и не мог говорить.

Неужели Господь покинул...? Тогда нечего и сопротивляться. А отдаться воле Божьей.

Но тут доложили, что генерал Рузский снова просит его принять. И Государь привёл глаза в порядок.

Что такое?

Тот же нервно-механический генерал вошёл, со своим ровным четырёхугольным бобриком седо-белых волос и проволочными очками.

Вот какая новость: пришла телеграмма из Петрограда, что во Псков к Его Величеству выезжают делегатами члены Государственной Думы Гучков и Шульгин. (Гучков — не член был Думы, но сейчас никто не заметил этой разницы, естественно он был из той компании).

Так вот Рузский вернулся из своего вагона. Он ещё не успел отправить царские телеграммы — и отправлять ли теперь в Петроград, если оттуда едут?

Сердце Государя крупно забилось радостью. Он снова поднимался из колодца: лишь сейчас почувствовал, сколько он уже успел отдать! Едут? Ехать могут — только на переговоры. Значит, какие-то изменения в Петрограде к лучшему. Ещё может быть и не придётся столько уступать!

(И даже то, что едет именно Гучков, не легло в эту минуту камнем. Гучков, разгласивший в газету интимные высказывания Государя, Гучков, которому Государь через Поливанова передавал, что он — подлец, которого не узнал на прощальном приёме 3-й Думы, — сейчас, едущий с доброй вестью, как-то смягчался и отчасти прощался).

— Совершенно верно рассудили, Николай Владимирович, — обрадовано отвечал Государь. — Теперь зачем же посылать? Подождём. — И, хотя это было вполне естественно и законное право его, а сказал со стеснительностью: — Тогда пожалуйста... телеграммы мои верните...

Рузский полез в тот же боковой карман кителя, куда он положил телеграммы, вынул — и вернул.

Но! — это была одна только телеграмма. Государь развернул: в Ставку. А второй, к Родзянке, не было.

Но они же были вместе у него в одном кармане, и даже кажется, в одном сгибе, — а теперь второй не было?

— Вы... ошиблись, Николай Владимирович. Мне нужно и вторую, пожалуйста... — Но тут подумал, что это могло быть не случайностью, и голос его опал в застенчивость. Государь всегда терзался, когда бывало похоже, что собеседник может совершить бестактность. Неужели Рузский нарочно разложил по двум карманам, чтобы не ошибиться, вытягивая?

Но чтобы разговаривать с думцами, Государю нужно было именно родзянковскую назад.

Рузский вскинулся твердовато, выставил кругляшки очков:

— Ваше Величество, я чувствую — вы мне не доверяете!

Государь пришёл в ещё большее смущение.

Да главным образом — за Рузского:

— Нет, почему же... Что вы... Вполне доверяю... Но просто...

Начать перекоряться со своим генералом — была бы потеря достоинства.

— Вы можете быть спокойны, — твёрдо чеканил Рузский. — Я не отошлю её до приезда депутатов.

И — не шевелился. Не отдавал второй.

Они оба стояли, а беззвучный и быть может ничего не понимающий Фредерикс сидел на стуле.

Из-за страшной неловкости, которая создалась, настаивать было неудобно.

И даже когда Рузский сказал с монотонной несомненностью:

— Если вы разрешите, Ваше Величество, я приму депутатов первый и подготовлю их к беседе? — Государь тоже не сообразил, не возразил.

Рузский откозырял и ушёл в свой вагон.

И уже в спину ему Государь думал: а зачем же ему принимать депутатов первому?

Царапало, что вторая телеграмма так и осталась у Рузского. Залогом.

Ну, впрочем: какая разница, у кого осталась. Важно, что не отправлена.

Назначили Гучкова нарочно? — чтоб оскорбить, напомнить?

А с другой стороны — с ним Шульгин, давний и лояльный монархист. Это хороший знак.

Значит, ждать.

Отпустил Фредерикса.

Потекло время.

Решиться на сдачу — принесло большое облегчение в тот первый момент.

Но теперь жить с этой сдачей — была тяжесть.

Впрочем, может быть, и не придётся отрекаться.

Тем временем от Фредерикса вся свита уже узнала — и пришёл, с белоснежными флигель-адъютантскими аксельбантами, очень взволнованный Воейков, выкатив глаза:

— Ваше Величество! Неужели верно то, что говорит граф??

И напористо, по-военному, стал доказывать — от своего имени и, как сказал, ото всей встревоженной свиты: что Государь не имеет права отказываться от престола только по желанию думского комитета да главнокомандующих фронтами. Просто вот так — в вагоне, на случайной станции, отречься — перед кем? почему?!

— Но что же мне оставалось делать? — упавшим, ослабленным голосом ответил Государь, всё более подозревая у себя тяжкий промах. — Когда все оказались заодно? Если так хотят все главнокомандующие — значит, армия... А иначе будет междоусобица.

С обычным жарким напором и сильным голосом Воейков доказывал, что как раз наоборот: именно отречение и вызовет междоусобицу, может погубить войну и Россию. Форма правления страны может меняться при законном всеобщем обсуждении, а не так!

Зацарапало сердце всё сильней: ах, он прав! Упустил? Ошибся? Сделал не то?.. Ай-ай-ай... Но во всяком случае:

— Вот, приедут представители Думы и обсудим...

— Но вы у него оставили какую-то телеграмму? документ? Как это можно?! — сердился Воейков, белки его глаз сверкали.

— Ну что ж такого, — слабо возражал Государь. — Ведь он не отправит.

Тёмный, гневный, едва не взрываясь, Воейков ушёл.

Очень тягостно было одиночество в вагоне, и решительно ничем не заняться. Уж скорей бы приезжали депутаты, что ж не едут?

Тут притащился Фредерикс и слабым больным голосом передал ото всей свиты, что все волнуются и просят Государя отобрать у Рузского телеграмму: это какая-то интрига, он её пошлёт и совершит отречение обманом.

Да нет, теперь неудобно просить. Да нет, не пошлёт. Да вот — и представители скоро приедут.

Но когда вышел Государь в столовую к пятичасовому чаю — и присутствовала вся свита сразу, и только она, никого чужого, и Государь ловил небывало тревожные взгляды, — никто из них не смел, однако, вслух задать вопрос или посоветовать. Прорвать традиционное молчание мог только Государь — и все сердца ждали этого. Но — так это было необычно, неприлично, — да и что они могли бы посоветовать? что они знали больше Государя?

Да ведь и лакеи ходили кругом, нося от буфетной чай.

И стараясь держаться как можно обычнее, Государь произносил всякие пустяки. И ему отвечали тем же. И потом тянулись долгие беспридумные паузы.

И чай кончился — а депутаты всё не ехали. Сообщилось, что они опаздывают.

Уже близко было к сумеркам — Государь решил ещё погулять по платформе. И позвал с собою врача, профессора Фёдорова.

Расхаживал Государь мерно, сдержанно, как если бы ничто не изменилось, иногда улыбался или кивал, кого ещё не видел сегодня.

Была оттепель, и с крыш станционных построек капало.

Так как теперь всё ложилось на плечи Алексея, то росла забота Государя: как же мальчик справится с этим? И он позвал профессора Фёдорова на беседу — как ни странно, первую откровенную между ними. Всегда почему-то не называлась полностью вся опасность и не задавался вопрос до конца: и — страшно узнать, и — зачем узнавать, когда было предсказание Григория, что в 14 лет мальчик перестанет страдать, а 14 лет исполнялось летом 1918, уже близко.

— В другое время, доктор, я не задал бы вам подобного вопроса, но наступил очень серьёзный момент, и я прошу вас ответить с полной откровенностью. Будет ли мой сын жить, как все живут? И сможет ли он царствовать?

И Фёдоров ответил напрямоту:

— Ваше Императорское Величество! Я должен вам признаться: по науке, Его Императорское Высочество не должен дожить и до 16 лет.

Холодными клещами схватило государево сердце. Приговор был — без уклона и без пощады.

Как? Значит все эти долгие бережения, надежды, 13 лет вытягивания наследника к престолу, — и всё было в пустоту?

— Но медицина может ошибаться!

— Конечно может, Ваше Величество. И пошли Бог. Доживают и до более высокого возраста, но предостерегаясь от самых незначительных случайностей. Однако: излечение наследника было бы чудом. Продлить его жизнь можно только крайней предосторожностью.

Но если несчастному мальчику осталось жить так мало — то: зачем переносить ему эту горечь короны? И чтобы вот так же от него потом отступились?..

Слова Фёдорова во всяком случае подтверждали государево решение: хотя и наследуя корону, мальчик должен остаться при родителях. Тем более что их замысел может как раз и состоять в том, чтобы оторвать Алексея от матери. Но на это не согласятся ни мать, ни отец! И диагноз Фёдорова как раз и давал право не отпускать мальчика от себя.

Но когда он высказал Фёдорову это решение — тот изумился:

— Неужели, Ваше Величество, вы полагаете, что Алексея Николаевича оставят подле вас и после отречения?

— А отчего же нет? Он — ребёнок, и пока не станет взрослым... Пока регентом будет Михаил Александрович...

— Нет, Ваше Величество. Это никогда не будет возможно. И надеяться вам на это совершенно нельзя.

— Но именно при таком состоянии здоровья — как же я могу его отпустить? Раз так — вот я и буду иметь право оставить его при себе!

И врач должен был объяснять монарху!

— Монархические соображения как раз и не допустят этого. Чтобы на волю наследника не было влияний... Скорей согласятся поместить его в семье регента...

В незаконной семье? У авантюристки Брасовой? Аликс никогда этого не допустит!

— Но родителям нигде не воспрещают заботиться о детях!

— А как вы предполагаете, Ваше Величество, где вы сами будете жить?

— Ну, например в Крыму.

— Я — не уверен, что вам разрешат остаться жить в России.

— Как? Даже в качестве простого обывателя? Неужели я буду интриговать? Буду жить около Алексея — и его воспитывать!

Совсем удивительно! В этом-то Государь никак не сомневался!

— А если и в России не разрешат — то тем более, как же можно расстаться с сыном? Тем более: если он не может быть полезен для отечества — мы имеем право оставить его у себя!

Расстаться с сыном — было ещё куда тяжелей, чем отказаться от власти. Расстаться с Алексеем — это свыше сил! Этого — никто не может требовать от отца! И как же можно отдать его игрушкой в руки этих безнравственных политиков? Какими извращёнными понятиями они будут его напитывать! Как можно отдать не только его, но его душу!

Да ведь и в телеграмме как написано: с тем, чтобы остался при нас до совершеннолетия. А иначе — и не действительно!

Государь вернулся с прогулки обескураженный. Он никак не предвидел такого оборота. Он совсем теперь не понимал, что делать.

Ещё и так подумать: заберут Алексея — и его именем будут проводить свою гнусную всю политику?

Противно.

Совсем не отдавать им трона?

Тогда уж лучше не отдавать!

Снова пришёл Воейков от свиты, очень твёрд: все настаивают — забрать у Рузского телеграмму!

А что, и правда, она теперь потеряла смысл. Её нельзя осуществлять. Её надо забрать.

Согласился Государь: пойдите и заберите.

Но Воейкову — нельзя, уже ругались с Рузским и ещё поругаются.

Тогда пойдёт граф Нарышкин.

И что же теперь оставалось делать с троном?

Если не Алексею — тогда брату Михаилу?..

Конечно, Миша к нему совсем не готов. Но ведь если регентом — не то ли самое?

Да три дня назад по телеграфу брался же он давать государственные советы.

Нарышкин сходил — и вернулся ни с чем: Рузский — не отдал и свитскому генералу! Ответил, что даст личные объяснения Государю.

Но вот — не шёл никак объяснять.

И вся власть Государя вдруг оказалась пресеченной: он и не мог заставить!

Ну, да всё равно, та телеграмма уже теперь не имела значения. При депутатах можно будет изменить.

А они всё не ехали.

Пришёл из Петрограда пассажирский поезд, но не их. Свитские говорили: ужасный вид. На шинелях даже офицеров и юнкеров нацеплены красные банты. И все без оружия. В Петрограде — офицеров избивают, оружие отнимают.

К главе 338