339
Не наизумиться,
как вчера и сегодня проскользнул, пробалансировал
блистательный удачник Керенский — между двух скал, между двух берегов, между
двух расходящихся льдин — одной ногой там, другой здесь, точно вовремя прыгал,
точно вовремя спрыгивал, — и вот цел-невредим,
и триумфатор, и вознесен надо всей Россией!
Всю
прошлую бессонную накалённую ночь надо было не столько участвовать в событиях,
сколько исчезать и отсутствовать: велись роковые переговоры между Советом и
цензовыми, и в присутствии обеих сторон Керенский был наиболее уязвим: как
революционный демократ он должен был поддерживать своих советских компаньонов и
вместе с ними изображать неуступчивость к буржуазии и презрение к их
правительству. А на самом деле его как пилами пилили в клочья наглые и бессмысленные
требования Нахамкиса и Гиммера, и чтоб не
поддерживать их — но и молчать всё время нельзя! — он вскакивал куда-нибудь по
делам.
А дел — у его
стремительности было выше головы, дело можно было найти в любом уголке кипящего
Таврического, а главное — уже третьи сутки был в его подчинении павильон с
арестованными сановниками. И гениальная догадка открылась ему, что этот
павильон и есть его площадка для взлёта! В вихре исторических событий в нас и
рождаются молниями гениальные комбинации! Ситуация, когда действуешь даже не
расчётом, даже не разумом, а — почти инстинктом, почти каким-то магнитным
влечением сквозь туман! И выходишь точно к своей лесенке, ведущей наверх!
Очень упорное и опасное было
сопротивление в Исполнительном Комитете — но разве, по сравнению с Керенским,
был у них масштаб государственных деятелей! — ошеломительным ударом он
опрокинул их всех! Когда его несли на руках из Совета — видел в задних рядах их
лица, дышащие местью, но они не посмели и рта раскрыть.
А на всякий случай, если б
через Совет не вышло, Керенский устроил себе и партийную страховку: поручил Зензинову и ещё хорошему другу, эсеру Сомову, собрать
сегодня сколько можно эсеров, человек 7–8, в Петрограде их и не набиралось,
приличных, без Александровича конечно, — и назвать их петроградской городской
конференцией эсеров, и принять решение: о поддержке нового правительства, о
вступлении в него Керенского как форме контроля за правительством со стороны
трудящихся масс, как защитника интересов народа.
Но — не понадобился запасной
вариант, все рифы и так пройдены одним крылатым порывом! — в три часа
правительство уже объявлено Милюковым. От мига объявления ещё новые крылья
выросли за спиной, Керенский почти реял над толпой, со всех сторон принимая
восхищённые взгляды и слыша восхищённый говор.
Александр Керенский —
министр!!! Ждала ли этого, могла ли думать исстрадавшаяся Россия?.. Пытками,
истязаниями, невиданными преследованиями измученная, — вот, она вырывалась к
свободе — в нём, первом народном министре юстиции!
О, какую свободу он сейчас
разольёт по лику России! О, как распахнёт её горизонты! И — о, трепещите,
враги!!
И какой же простор для его
деятельности! Но и сколько же энергии он ощущал в себе! Он забывал, он забыл
прошлогоднюю болезнь, операцию, — о, как он был молод, как быстр, как умён, как
исключителен! Три прошлых дня его связывала неопределённость с правительством,
эти закулисные манёвры, — но теперь его энергия раскована, и он покажет себя
России!
Однако: все ли поняли, все
ли слышали милюковское объявление? Могли не все, тут
публика меняется. Надо повторить ещё раз. И могли не все знать Александра
Фёдоровича в лицо — надо показаться толпе.
Прошло два часа, как слез с
площадки Милюков, — и Керенский с помощью крыльев взлетел выше, выше, на
балкончик хор — да в новом демократическом виде, в глухой чёрной куртке со
стоячим воротником, как он оделся для этого великого дня, для единения с
народом, — и только вдохновенное лицо его белело.
И некоторые заметили,
поднимали головы со дна Екатерининского зала, а другие не видели, толкались там
внизу и гудели, — и Керенский воскликнул на весь зал юношеским голосом:
— Товарищи! Солдаты! И
граждане! Я — член Государственной Думы Александр Фёдорович Керенский — ваш
новый министр юстиции!!!
О, какая взметнулась буря
аплодисментов! О, как раскатывалось «ура» под лепным сводом старого зала! О,
этим восторгам не было конца! — и пусть не будет, и пусть не будет...
Перестоял молодой стройный
министр весь штурм восторга, и продолжал так же звонко, отчётливо до самых
дальних углов:
— Объявляю вам, что новое
Временное Правительство вступило в исполнение своих обязанностей — по
соглашению с Советом Рабочих и Солдатских Депутатов!
То, что Милюков, сам
добившись, упустил объявить. То, что выигрышно было и одновременно укрепляло
Керенского против ИК:
— Соглашение, заключённое
Комитетом Государственной Думы и Советом Рабочих и Солдатских Депутатов, — (как
великие клятвы звучали эти слова!) — одобрено Советом Рабочих и Солдатских
Депутатов сотнями голосов против пятнадцати! — торжествовал Керенский свою
победу над ИК.
Взмывом голоса, толчком
голоса он выразил толпе, что здесь ожидаются бурные аплодисменты! — и они
обрушились к стопам его тонкого чёрного монумента встречным девятым валом! А по
белым их гребешкам ещё хлопали крыльями чайки: «браво! браво!»
И когда схлынуло — юношеский
монумент стоял всё так же неповреждённый. О, что может быть выше этого
удовлетворения! — метать слова о свободе освобождённому народу!
— Временным Правительством
будет немедленно опубликован акт полной амнистии! Наши товарищи-депутаты Второй и Четвёртой Государственных Дум, беззаконно
сосланные в тундры Сибири, — он весь трепетал от наступившей справедливости, он
словно сам освобождался сейчас из сибирских тундр, — будут немедленно
освобождены и препровождены с особым почётом!!
Здесь он опять ждал бури
аплодисментов, но недостаточно подтолкнул, она не возникла.
— Товарищи! — прореял он к другому, и опять
выигрышному. — В моём распоряжении находятся все председатели советов
министров прежнего режима! И все министры старого правительства! Они
ответят, товарищи, за все преступления перед народом! Согласно закону.
(Пока ещё не созданному).
Аплодировали. Вместо чаек
летели чёрные птицы возмездия: «Без пощады!»
Но прирождённый,
оказывается, легко плавать в этой народной буре, отважный пловец не дал себя
смыть, но красиво набирал своё направление:
— Товарищи! Свободная Россия
не будет прибегать к тем позорным средствам борьбы, к которым прибегала старая
власть. Без суда — никто не будет подвергнут наказанию. Всех будет судить
гласный народный суд. За-ко-но-по-ло-же-ни-я,
принятые новым правительством, будут опубликованы!
И вот — он магнетически
владел толпой! Он мог вызвать бурю в ней, а мог — благородно успокоить. И,
выходя за пределы юстиции, он мог помочь и другим своим коллегам по
правительству, у кого не хватало смелости вот так обращаться:
— Солдаты! Прошу вас,
окажите нам содействие! Не слушайтесь призывов, исходящих от агентов старой
власти! — слушайтесь ваших офицеров! Свободная Россия родилась — и никому не
удастся вырвать свободу из рук народа!
О, какое «ура»! Какая новая
буря аплодисментов! И — раскланиваясь, раскланиваясь — на этот раз по её волнам
Керенский уплыл в рабочие комнаты правительственного крыла.
Он — и представился. И
увлёк. И направил.
Всё трепетало в нём, но не
только восторгом от этого поклонения, но и жаждой дальнейших действий! Министр
юстиции не мог ожидать и прозябать ещё целые часы, пока неуклюжее новое
правительство соберётся функционировать.
Ревель? Он взял аппарат в мятежный
Ревель и вмиг успокоил город.
Можно было тотчас рвануться
в здание министерства юстиции — и бурно приняться за реформу министерства.
Однако там сейчас сидели два комиссара Думы (просчёт Маклакова:
надо было ему присутствовать здесь, а не там). Они уже там выработали острейшие
популярные реформы — всеобщую амнистию и зачисление всех евреев-юристов в
сословие присяжных поверенных. Так надо опередить! Надо сейчас же отсюда, из
Таврического, телеграфом во все концы России — от имени нового кипучего
министра!
Итак, первый шаг: немедленно
освободить всех политических заключённых и подследственных изо всех русских
тюрем — и всем прокурорам судебных палат доложить о том министру телеграфно! А
особо: немедленно освободить всех членов Государственной Думы, пятерых
большевиков. И возложить на енисейского губернатора, под его личную
ответственность: обеспечить самое почётное их возвращение в Петроград.
Второй шаг: приём в
адвокатуру всех евреев, помощников присяжных поверенных. (О, какая возникнет
сразу популярность и прочность!)
Затем: немедленно прекратить
политический сыск и дознания по всей Российской империи!
Пока, для завтрашних газет,
— довольно.
А ещё — у него оставались
любимые узники в министерском павильоне. И самый, лично излюбленный из них,
министр Макаров. Без Керенского его бы не схватили, он бы ушёл: во вторник его
задержали, привели, но освободили: враг Распутина и не освобождал Сухомлинова. Но память людская забыла, что Макаров
противостоял восходящей звезде Керенского в деле о Ленском расстреле, мог не
дать ему взлететь в решающие месяцы перед выборами в 4-ю Думу. Но когда
Макарова освободили — был поздний вечер, он побоялся возвращаться по
революционным улицам и нашёл пристанище в частной квартире на антресолях
дворца. А Керенскому — к счастью шепнули! И он прихватил двух вооружённых
солдат, бегом по лестницам наверх, сам ворвался в квартиру и сам снова
арестовал Макарова!
Однако и много уже их,
арестованных сановников, набралось в павильоне, битком. А самым
опасным и зловредным здесь не место. Решил Керенский: сегодня же ночью, когда
не будет публики, под строго надёжным конвоем перебросить их в Петропавловскую
крепость.
Это будет — и народный
эффект!
А что ожидало теперь самого
Александра Фёдоровича — наполняло его ещё новым освобождением! В первые же сутки революции тут, на кушетке, сообразил он,
что эти невиданные обстоятельства освобождают его от скучного домашнего плена:
стало естественно теперь, что он никак не сможет ходить ночевать домой — ещё
долго, долго! В понедельник утром ускочив из дому, он
больше туда не ступил ногой.
А дальше... рисовалась
упоительная вереница встреч... В миг успеха всегда находятся женщины, готовые
радостно нас принять. Как будто, притаясь, они все
ждали этого момента, — а тут все сразу объявляются, улыбаются, зовут облегчить
историческое бремя.
А пока — эти ночи прокорчились тут на таврических
диванах, столах и стульях, да и ночей не было. Но надо было устроить свой быт
на холостую ногу в министерстве юстиции: взять себе кабинет министра, ещё пару
комнат — а остальную казённую квартиру оставить жене арестованного
Добровольского. На нужду исторической личности сразу появляются и нужные
помощники: перед Керенским вырос граф Орлов-Давыдов (Керенский был шафером на
его второй свадьбе, с актрисой Пуаре), и всем
усердием готовый услужать и помогать: для кормления
Александра Фёдоровича приставить своего графского повара, и всюду сопровождать,
и вообще выполнить любое интимное поручение. Сам граф, правда, очень пострадал
в общественной репутации после скандала разводного процесса с Пуаре (для неё разводился, а она дурачила его ложной
беременностью, мнимыми родами, и только случайно граф догадался, и сколько
позора). Но всё равно — граф! и какая
старинная звонкая фамилия! и богат!