341
По линии разнёсся слух, что
едут важные члены Государственной Думы, сам Гучков, —
и на станциях собирались кучки или толпишки — железнодорожники,
рабочие, отдельные солдаты, случайные люди или пассажиры, и требовали речь, как
в эти дни все приучились требовать, как очередную еду. Гучков
с тамбурной площадки своего вагона или с какого-нибудь ящика на платформе, сняв
пенсне и щурясь, держал к ним речь, уж он наизусть её сам знал: слушаться
офицеров, поддерживать новую власть, да здравствует революция и победа над
немцами.
В Гатчине была большая
толпа, и он говорил дольше, но то же самое.
После Гатчины ему уже стало
казаться, что проворачивается вхолостую мельница, опустошая его, а без пользы.
Задержались в Гатчине с
полчаса лишних, ожидая подъезда генерала Иванова по соединительной ветке. Но не
было его. А день — уже к концу, поездка затянулась, миссия не выполнялась,
нельзя было ждать. Поехали. (Уже потом, в пути, нагнала
телеграмма Иванова, что он в Вырице и рад повидаться. Другого Гучков и не ждал. Назначил ему опять в
Гатчине, но уже на обратном).
В Гатчине 20-тысячный
гарнизон был спокоен. А о таком же лужском гарнизоне
ещё с вечера знал Гучков, что там восстание и убивают
офицеров. И сегодня с утра по его поручению поехали туда член Государственной
Думы Лебедев и полковник генерального штаба Лебедев — уладить и успокоить:
слишком важное место занимала Луга на линии Петроград-Псков. Хотя именно этим
мятежом она и сослужила революции, обезоружив бородинцев.
Но и — достаточно, дальше это уже начинало мешать.
Гучкову много раз приходилось
выезжать на фронты, правда всегда по делам Красного Креста, но в этих выездах
он чувствовал в себе хорошую военную подвижность, была у него и полувоенная
одежда, куртка, сапоги, его часто так фотографировали и помещали в обозрениях.
И сегодня поездка была вполне фронтовая, вот предстояло в Луге окунуться в это
солдатское море, может быть возмущённое и опасное, а Гучков
и любил опасность, и только не хватало ему сейчас для лёгкости той своей
военной одежды. Но он всё же ехал к Государю — и на нём был хороший костюм,
крахмальный воротничок, галстук, а сверху — городская, тяжеловатая шуба с
дорогим меховым воротником и шапка меховая.
Вид лужского
вокзала был необычен от множества солдат — но не в командах и не в строю, а
бродящих, смотрящих, бездельных, — впрочем, петроградский
глаз это уже не могло удивить. Среди этих бездельников сразу возникло движение
к приехавшему поезду всего из одного вагона — и стали сталпливаться,
кто безобидно, кто дерзко. Дерзость в солдатах особенно била в глаза.
Оба Лебедева тотчас вошли в
вагон, хотели докладывать — но толпа густилась и надо было
разрядить её речью. Гучков это понял, вышел и
повторил всё то же от имени святой Государственной
Думы и священной войны против германцев.
Помогло. Послушали,
покричали «ура», — разредились, расходились. Лебедевы извинялись, что им не
удалось устроить встречу с почётным караулом, оркестром и дефилированием под
«марсельезу», как их самих встречал здешний ротмистр. Но за последние часы
здесь сильно всё смешалось. Лебедевы застали тут военный комитет, составленный
из одной автомобильной роты, без других частей, — и определённо уже снесшийся,
да тут недалеко, с петроградским Советом рабочих
депутатов: те же повадки и те же лозунги, и недоверие к Думе. А в городе тем
временем идут грабежи и самосуды. Лебедев-полковник действовал решительным
образом: составил новый, другой, военный комитет, который бы принял полноту
власти в Луге и подчинился бы думскому Комитету. Но полдня прошло, чтобы
собрать выборных делегатов ото всех частей, по одному офицеру и одному солдату
от каждой роты и батареи. Зато дальше он сам на свой глаз назначил кандидатов
из собравшихся — 6 офицеров и 6 солдат, — а кто вообще знал, как выбираются
комитеты? это не известно никому, — затем предложил поднимать руки и, не считая
их, объявил всех своих кандидатов выбранными. Таким образом
нужный комитет был избран, но ещё не овладел гарнизоном Луги и не известно,
будут ли его приказы исполнять. Пока там сейчас ездят по частям и говорят речи
— а здесь, на вокзале, в царских комнатах, утвердился тот первый комитет, из
революционных автомобилистов, он не признавал второго комитета, а час назад ему
привезли кучу воззваний от петроградского Совета, — и
вот с этим комитетом Гучкову не миновать было иметь
дело сейчас.
Шульгин остался в вагоне
писать проект отречения, Гучков пошёл в здание
вокзала на переговоры с комитетом. Держа марку, комитет не прислал своих
представителей приветствовать его приезд.
Конечно, никто из них не
знал, что в эти самые часы Гучков становился военным
министром. Но как прославленный деятель России мог бы он ожидать от рядовых
сограждан более почтительного приёма. И когда в комнату вошёл — навстречу ему
никто не поднялся, а указали, где ему сесть за одним столом с ними в дымах
махорки. Все курили и сплёвывали на пол, курили и плевали. Перед его приходом
тут кипели, что генерал артбригады Беляев приказал
сжечь часть привезенных из Петрограда воззваний, — и теперь вызвали генерала на
заседание своего комитета и готовились с ним рассчитаться.
Сразу Гучков
погрузился в эту гущу. Меньше всего он мог сейчас тратить время и усилия на
Лугу, а надо было. Изо всего нового правительства самый противный Совету
рабочих депутатов, — здесь, признавая силу обстановки, он должен был лгать им,
что в Петрограде между думским Комитетом и Советом депутатов противоречий нет.
Всё нутро переворачивало от их хамства, но Гучков не должен был вскочить, скомандовать им или уйти
сам, а должен был сидеть и убеждать навести порядок, — да более того, такой
порядок, чтобы сегодня же ночью Лугу мог беспрепятственно пройти царский поезд,
направляясь в Царское Село.
Гучков ехал выполнить миссию всей
своей жизни, сделать исторический шаг за всю Россию, — а должен был преть здесь
с этой неподчиняемой массой, высматривать её
ускользающую душу. Он ехал на историческую встречу с Государем — а должен был
потеть, измять и изгрязнить крахмальный воротник в
этой духоте и махорке. Он ехал ставить ультиматум главе государства — но сам
оказывался в унтер-офицерских клещах. Был момент такого подозрения: он не был
уверен, что его самого-то отпустят ехать дальше.
Сколько же спорили об этом
Народе! — обездоленные добродетельные труженики, кого урядники и жандармы не
допускают к добру, а интеллигенция могла бы вывести к свету, — или счастливая
религиозная масса, всегда готовая принести себя в жертву на алтарь Отечества.
Но оказаться с этим Народом на равных, в продымленной заплёванной комнате, на
одной скамье — пришлось очень неуютно. И — ни одно из лиц автомобильного
комитета не напоминало благообразного народного Лика, — все до одного были
неожиданные, неподступистые, неуговорные.
Гучкова не хватали за плечи, не наставляли
на него штыков, — но с тоской и озлоблением ощутил он всю тёмную силу этой
стихии, которой, увы, дали вырваться. Чего он и опасался всегда.
Тем временем приехал этот
самый ротмистр Воронович, высокий ражий кавалерист,
очень подобранный, отличная выправка. Смоляные приглаженные волосы, холёные
пушистые усики — а лицо совсем закрытое. Оказался не рубака, а отличный
дипломат. Присел к их общему разговору, и Гучков
поражён был, как свободно среди мятежных солдат и тотчас после убийства своих
однополчан-офицеров этот ротмистр себя чувствовал, с какой (осторожной, однако)
свободой и (осторожной) уверенностью он рассуждал, находя ещё и тонкие способы
дать понять Гучкову, что он его поддерживает,
конечно.
Сколько видел Гучков армейских офицеров — а никогда не замечал, не
выделял среди них этого типа, который так легко поскользит
по волнам революции.
С приходом ротмистра
обсужденье пошло всё благополучней, уже не было тени, что Гучкова
задержат или имеют право задержать, или подозревают, зачем это он едет к царю
(а запросто бы могли! и вот, Совет депутатов дотянулся бы, да с каким
скандалом!). А про царский поезд Гучков не стал
выяснять, было бы опасно. Он понимал, что царь только и рвётся к своей супруге,
и за отречение он имеет право получить такую плату, — ну что ж, проедет
вкруговую, опять через Дно.
Переговоры — неизвестно о
чём, — об общем положении, о победе над старым режимом, о верности боевым
знамёнам и петроградским властям, — кончились, и Гучков пошёл к своему поезду.
Но не узнал его.
Паровоз по своей круглой
чёрной груди был накрест перевит красными лентами, и красный флаг торчал на
будке машиниста, ещё, где можно, воткнуты были еловые ветки. А ещё прицепили
другой вагон, пассажирский пригородный, в котором своя топилась печка, искры из
трубы, и туда село несколько солдат и несколько вооружённых штатских, все с
красными бантами.
Гучков не имел власти и воли
разрушать это революционное великолепие, или отцеплять второй вагон, уж он был
рад, что самого-то отпускали беспрепятственно.
Напугали бы они царя и свиту
на псковском вокзале, да уже и сейчас было темно.