366
Спали коротко, но мертво, не
ощущая толчков вагона: сколько перед тем не выспано в Таврическом. Еле выдрались
в явь уже на последних стрелках. И — трудно было подниматься, и — сразу разила
память о петербургском хаосе, это после ночной псковской сказки.
Так и не умылись.
Так и с генералом Ивановым
по дороге не встретились, да теперь это было не нужно.
Мрачный, с больным старым видом Гучков, сразу небритый, подумал, решил:
— А
пожалуй, Манифест будет у вас безопасней. Я — на виду, я...
Достал из внутреннего
кармана бумажник, из него — заветные сложенные листики, передал Шульгину.
Шульгин охотно — в свой
бумажник и в такой же свой карман.
Головная боль его не совсем
прошла, а притупилась.
Было раннее морозное утро.
Восходящим солнцем розовило высокобокую
кирпичную церковь у Скотопригонного Двора.
Этих самых Северо-Западных
дорог начальника, Валуева, как раз близ Варшавского
вокзала три дня назад и расстреляла, растерзала толпа, депутаты знали. Назначенный Бубликовым заместник Валуева сразу вошёл к ним теперь в вагон. Не желал
он быть растерзанным, как Валуев, и отказать толпе не мог ни в чём. Но предупредил
депутатов, что настроение очень возбуждённое, об их приезде знают, ждут, — и
советовал им ни на какие митинги не ходить. А он за них — отказать
не смел.
С возвратным тяжёлым «таврическим» чувством депутаты вышли в тамбур, сходили по
ступенькам. Они ведь ускользнули тайно от Совета, — и как их теперь встретят?
Уже к их вагону стянулась толпа, больше сотни, — солдаты, и молодые офицеры, и
публика.
Гучков первый спускался грузно со
ступенек, а Шульгин оставался ещё выше него на вагонной площадке. И лица публики увиделись ему угрюмыми — и молниеносно блеснуло в
нём: чего ж таить? от кого теперь это секрет? вот сейчас он их обрадует и
разрядит.
И не успев посоветоваться с Гучковым, оставаясь на площадке, со своей полувысоты,
взмахнув лёгкой рукой, крикнул своим тонким, не слишком громким голосом:
— Государь отрёкся! По
болезни наследника на престол вступает император Михаил Александрович!
По лицам замелькало —
удивление? согласие? Раздалось и «ура», но тихое, жидкое, не единое.
И сразу — усилилась вокруг
депутатов суета полносвободной толпы. И кто-то
приглашал их, кто требовал и тянул — сразу в несколько мест и везде их ждут. И
даже не успели они с Гучковым сговориться — их
разделили.
Но Шульгину понравилось
такое возбуждение. Во всяком случае, российская масса не оказывалась равнодушна
к политике, как на неё клеветали. Так она — вот так всегда и тянулась? Или
раззадорили её в последние дни?
Шульгин бодро шагал за
сопровождающими. Простой будничной ясности не было в голове, но была сказочная
приподнятость — выше и сильней себя, идущего по платформе, — к речи, к которой
никогда не готовился. Свои ноги ощущал как не свои и свой язык как не свой, —
лишь несовершенно данные ему, совершенно плывущему в воздухе. И листики
императорского отречения в кармане были как особая награда, тайная ото всех.
Суждено ж было именно ему
нести на груди эти два невесомых листика, перелистывающих всю русскую историю!
Вид на перроне молодых
офицеров с фронтовыми погонами и свежий отрезвляющий воздух вместе открыли
Шульгину, вот сейчас на ходу, ещё один важный довод, почему необходимо было
брать отречение: таким образом снимется присяга со
слишком верных офицеров, и будут спасены их жизни от расправы.
Его провели в билетный зал.
Тут буквою «П» в четыре шеренги была построена какая-то пехотная часть — да
очевидно, сообразил Шульгин, не для чего иного, как в ожиданьи
его и чтобы слушать его.
А четвёртую, свободную,
сторону замыкала вокзальная толпа.
Не миновать было держать
речь.
Раздались команды, хлопки
ладоней по ложам винтовок, стук прикладов о пол — и всё смолкло. Шульгин стоял
на свободном пространстве пола — никак не выше их, потерянный среди них.
Увидел эти серые ряды — и
его пронизала ответственность и сознание своей неготовности. Если они ждали его
здесь 15 минут, то они больше были готовы к этой встрече, чем он всей своей
политической жизнью и всеми своими речами. Он так ощутил: всё, что он может
сказать им сейчас, — будет мельче этого часа.
Но у него же было само Отречение в кармане! — почему же надо было его таить?
На виду у всех он вынул его
— из кармана, из бумажника, развернул — и сразу стал читать, ещё тёплое от
ночной подписи, сразу — вслух, ждущему народу.
— В дни великой борьбы с
внешним врагом... Господу Богу угодно ниспослать России новое тяжёлое
испытание...
Его голос был и всегда слаб,
а особенно для зала с несколькими тысячами людей. Но до такой степени молчали
они и даже, кажется, не дышали, что слова неповреждённо
вытягивались по размерам зала.
— ... почли Мы долгом
совести облегчить народу Нашему... И признали Мы за
благо отречься от престола государства Российского и сложить с себя Верховную
власть...
Второй год, от вступления в
Прогрессивный блок и до вчерашних ночных переговоров, — значился и сидел
Шульгин как будто в противостоянии царю. Но вот, добыв эти листочки, он как бы
слился с царём, он произносил эти слова как собственные свои, весь исходя
царскою болью:
— ... наследие Наше брату Нашему великому князю Михаилу Александровичу и
благословляем его на вступление на престол государства Российского... Всех
верных сынов Отечества к исполнению своего святого долга... повиновением Царю в
тяжёлую минуту всенародных испытаний...
Шульгин кончил, проглотнул, скорбно поднял глаза от листков — и увидел, что
штыки как будто закачались, заклонились,
заколыхались. И хорошо ему видимый молодой румяный солдат — плакал.
А там, глубже — и ещё
кажется, по звуку.
А других звуков — не было в
зале. Никто не крикнул ничего дерзкого или противоречащего.
Ни — одобрительного.
И от этого понимания между
царём и народом — Шульгин продрогнул и заговорил
легко от своего внутреннего, только не цельносвязно:
— Вы слышали последние слова
императора Николая Второго? Он показал нам, всем
русским, как надо уметь забыть себя для России... Сумеем ли мы, разных званий и
состояний, офицеры и солдаты, дворяне и крестьяне, богатые и бедные, — всё
забыть для того, что у нас есть единое, — наша родина, Россия?.. Неумолимый
враг раздавит нас, если мы не будем все заодно. Всем — собраться вокруг нового
Царя! Оказать ему повиновение. Он поведёт нас!
И через силу голоса, ещё
отрываясь, ещё отталкиваясь от потока своей же речи:
— Государю императору —
Михаилу Второму! — провозглашаю — ура!!
И — «ура!» — громкое,
горячее, никем не нарушенное — заполнило зал!
И в этот миг Шульгин ощутил,
что монархия — спасена, всё было сделано верно! Извлекли одного несчастного
монарха — но спасли монархию и Россию!
Без сил, с головой
кружащейся, но счастливой, Шульгин шёл, нет, вели его куда-то по коридору, да
неужели ещё на следующую речь?
Вели. И какой-то
железнодорожный служащий твердил ему, что его требуют к телефону. Из Думы,
Милюков.
И повели в комнату, где
ожидала снятая трубка. Голос Милюкова был так хрипл и надорван, отличимо по телефону:
— Александр Иваныч?.. Нет? Василий Витальич?
Вот что: ни в коем случае нигде не объявляйте, не показывайте Манифеста!
— Как?! А я уже объявил!
— Ко-му?
— Да всем здесь... Какому-то
полку... вообще народу! И замечательно приняли. Кричали «ура» императору
Михаилу!
— Ай, зря! Ай, зря! Этого ни
в коем случае было нельзя! Вы не знаете, обстановка резко повернулась против
монархии. Тут, у наших соседей, настроение сильно обострилось... Мы приняли по
телеграфу текст, — этот текст совершенно их не удовлетворяет... От нас требуют,
необходимо — упоминание Учредительного Собрания. Пожалуйста, не делайте с
Манифестом никаких шагов, от этого могут быть большие несчастья...
Шульгин недоумевал: какое
это всё имеет значение, если народ принимает на «ура» и со слезами?
— Жаль... Жаль... А
принимают замечательно... Тогда я пойду предупрежу Гучкова, он тоже, очевидно, где-то объявляет...
— Идите
остановите! А потом сразу приезжайте оба на Миллионную 12, в квартиру князя
Путятина.
— Зачем?
— Там будет... продолжение.
Мы все едем туда сейчас. Пожалуйста, поспешите.
Шульгин поспешил, но узнал,
что Гучков — на митинге рабочих в железнодорожных
мастерских, и там складывается не так благоприятно.
Тогда он забеспокоился о
самом тексте на своей груди, замялся, не знал, как быть.
А уже его звали, тащили ещё
к одному телефону. Это звонили — от знаменитого теперь
Бубликова, инженер Ломоносов. И как раз в точку: если
депутат хочет передать безопасно акт — к нему сейчас на вокзале
подойдёт инженер Лебедев.
Вот так незнакомому — и
отдать тайком?.. Великий акт Отречения?..