394
Тряпка безвольная! Шляпа!
Как мог отречься?
И вот таковы законы
демократии! Если твоя точка зрения расходится с точкой зрения большинства —
надо подавать в отставку.
Чудовищно! Всей своей жизнью
восходил Павел Николаевич к этому посту, все его способности вели сюда! Этот
пост давно намечался для него и общественным мнением России, и мнением всех
товарищей по партии, и даже мнением союзных стран. И кто же был готов к нему
более, чем Милюков, с его исторической
образованностью, с его даже личным знанием и Европы, и Америки, и особенно
Балкан, самого запутанного места. По любому вопросу — финляндскому, польскому,
сербскому, болгарскому, или о проливах, или о целях войны, — Милюков уже
заранее имел проработанное мнение. Изо всех нынешних членов Временного
правительства Милюков единственный приходил на министерское место не как новичок,
а как хозяин дела.
И это было настолько всем
ясно, что ещё три дня назад, до всякого правительства, звонил в Таврический директор канцелярии
министерства иностранных дел и звал не кого другого, а именно Милюкова к
телефону: просил прислать караул для защиты секретных архивов. И Милюков
послал, спасая преемственность государственной тайны.
А теперь, из-за того что не
удалось убедить Михаила, — всё это рушилось? И надо подавать в отставку? Из-за
ночного запальчивого условия между министрами (сам же и предложил): чьё мнение
будет отвергнуто — тот должен уйти и не быть помехой?
Но разве Милюков — помеха
действиям правительства? Он — основа его, он — дух его, он и собирал весь
костяк. И он провёл труднейшие переговоры с Советом. Он сейчас, минуя
невыразительного Львова, — фактический лидер. И — кому же теперь это место уступится?
Представил себе, как
обрадуются Керенский, Некрасов. И уже предчувствовал: по вьющейся жилке, по
напору, по нахвату — на первое место в правительстве
попрёт Керенский, мальчишка!
Немыслимо это допустить!
А больше — кому ж? Такое
составилось правительство.
Второй настоящий лидер — Гучков, но он тоже должен уйти теперь, по тому же закону.
Уезжая из квартиры
Путятиной, Милюков ещё раз объявил остававшимся коллегам, что теперь по их
уговору и по смыслу дела он — выходит из правительства.
Никто его за язык не дёргал,
никто не напоминал, он просто честно действовал по правилам демократии.
Но едва севши в автомобиль —
уже жалел: зачем этот-то раз ещё повторил?
И — зачем вчера поздно так
упёрся с монархией?.. Всё равно ведь уже записали Учредительное Собрание!
Монархия, по всему видно, имеет слабый шанс.
И что же наделал Николай!
Какой дрянной человек! Из-за своих личных
привязанностей — сотряс всю монархию! В такой момент!
Да обидно! Горько! Кто же
подготовил и всю революцию, если не Милюков с Прогрессивным блоком?! Если не
его первоноябрьская речь?!
И теперь, в первый день
победы, — уйти?..
Горько.
Сказал шофёру — Бассейная: от четырёх бессонных ночей, от пережитого крушения
— лечь да спать. Всё потеряно.
Но подъехали к Летнему саду
— сообразил: опять ошибся: был же рядом с Певческим мостом! Почему ж в эти
последние часы, пока он ещё министр, — не войти единственный раз хозяином в
здание министерства?.. Сколько раз он мысленно входил так в это здание
(осквернённое Штюрмером) — и вот сейчас первый раз может войти реально.
И неужели — последний?.. Так
досадно, что и думать об этом не хочется.
Но с другой стороны — и
хорошо, что не сразу поехал туда: это было бы замечено на Миллионной и
неблагоприятно истолковано. А теперь можно поехать заново и с другой стороны.
Велел шофёру ждать около
своего дома, всё равно ему теперь делать нечего, повезёт от Таврического
какую-нибудь революционную шантрапу.
Пока завтракал — подумал: как
же он, лидер кадетской партии, может уйти с поста без одобрения руководства
партии? Пришла идея пригласить к консультациям Винавера.
Взял телефон к нему.
Тут соотношение было
сложное. Винавер сам претендовал быть первым лидером
кадетской партии и не свободен от мысли, что Милюков занимает его место.
Ответил Максим Моисеевич,
что должен подумать. Но во всяком случае ему кажется,
что монархия — это не повод для отставки, вздор.
Полегчало.
Позвонил в министерство,
тому самому директору канцелярии, и объявил, что сейчас приедет знакомиться с
ведущими чинами министерства.
И поехал.
Всё пело в Павле
Николаевиче, когда, встречаемый товарищем министра и директором канцелярии, он
вступил с Дворцовой площади в это торжественное здание, где столько
лет решались судьбы войны и мира, Российской империи, Балкан и Востока.
И — шёл, шёл торжественными переходами и залами с грандиозными зеркальными
окнами на площадь, на Александровский
столп. И достиг своего великолепного кабинета.
Вот, наконец, он был на
месте! И отсюда — уйти?!
Собрали директоров
департаментов и начальников отделов. Милюков вышел к ним, стоящим, и произнёс
краткую, спокойную ясную речь — о создавшемся в стране положении и что просит
всех сотрудников исполнять свои обязанности и дальше.
Иностранные дела — тонкая
ткань, здесь не надо революционных потрясений.
Спросили его: думает ли
правительство совладать с бурным настроением масс?
Милюков ответил:
— Надеюсь, мы сумеем
отклонить его в более спокойное русло.
Ещё побыл в кабинете. Ах,
как хорошо! И этот вид на имперскую площадь! Отсюда направлять державный ход
России!
И принимать тут послов.
Обидно!
Подумал, что, пожалуй,
прилично подняться навестить Покровского, который сидел тут же, в казённой
квартире. Министром иностранных дел он был меньше четырёх месяцев, и с большой
склонностью к Прогрессивному блоку, никак себя не связывал с троном и никакой
специалист в дипломатии, Милюков ничего против него не имел.
Покровский с женой встретили
радушно, — усаживали, ухаживали, поздравляли — и с революцией, и с личным
занятием поста. А просьба Покровского была: нельзя ли ему остаться здесь
пожить, пока он найдёт квартиру?
Милюков согласился. Тем
более, что... (А вид отсюда — тоже расчудесный.)
Поехал на Бассейную.
Думал бы поспать, но
раздирала досада, тревога.
Анна Сергеевна умоляла ни в
коем случае не уходить!
Позвонил милый Набоков, ещё
не кончивши составлять отречение Михаила. Горячо убеждал:
— Павел Николаевич! Ваш уход
будет катастрофой! Кто же будет вести внешнюю политику? Только вас знает
Европа! И создастся впечатление разлада в правительстве с первых шагов. Это
будет удар по партии и по остающимся министрам-кадетам. Перед Россией и перед
партией — вы должны остаться!
А ведь он — разумник, он
выдающийся юрист, он понимает, что говорит.
Вскоре приехала делегация ЦК
во главе с Винавером. Милейший Максим Моисеевич, хотя
и моложе Милюкова, а облысевший, постаревший, с простоватой бородкой:
— Нет, нет, Павел Николаич! Что за мальчишество, стыдитесь! И из-за чего, —
из-за монархии? Уйти сейчас с поста — значит изменить и революции, и свободе.
Винавер весомо аргументировал, что
не имел места казус проявления недоверия к Милюкову со стороны какого-либо
представительства. Что деловые разногласия внутри правительства есть постоянный
неизбежный атрибут его деятельности. И поскольку Павел Николаевич удовлетворён
принципами, положенными в основу текста отречения Михаила, — то он имеет все
юридические права остаться на своём посту.
Гибкий, сильный ум, тонкий
аналитик, нельзя не признать. Да, именно: текстом отречения Павел Николаевич
вполне удовлетворён. И даже можно сохранить надежду, что Михаил этим отречением
завоюет общую популярность и будущее Учредительное Собрание сможет избрать его
своим монархом.
С симпатией смотрел на Винавера. Да ведь сколько же
вместе, какой долгий славный путь! Вспомнилось крайнее исступление Винавера, когда они, 11 лет назад, стоя у пыльного рояля,
вместе набрасывали карандашом первый черновик Выборгского воззвания, и Винавер отвергал, что в проекте Милюкова не хватает
стихийной негодующей силы, а надо добавить ещё виды неподчинений, всеобщую
политическую забастовку!
А сейчас — такая ясная
голова.
И — согласился Павел
Николаевич. Понял, что даже не имеет права отказываться и покидать великое
начатое дело и линию своей партии в самом начале и в самый ответственный
момент. Сейчас кажется: шатко, мрачно. Но может быть и республика, или пока
какое-то неопределённое государственное устройство сможет укрепиться.
Поехал в
Таврический — и там князь Львов встретил светлейшей
улыбкой:
— Павел Николаевич! Надо
остаться. Гучков — другое дело, его, говорят, в армии
не любят. Но вы!..
Нет, Гучков
— не другое дело. Теперь, убедясь, что должен
остаться, Павел Николаевич должен был убедить и Гучкова
остаться. Гучков не был связан ночным спором, никаким
уговором, но очевидно тот же неумолимый демократический принцип нависал и над
ним.
Пошёл Милюков по
Таврическому искать Гучкова. Наверно, он был у себя в
военной комиссии, наверху.
Да, крепко и странно связала
их судьба! Всегда противники, соперники, и вот впряжены заодно в единую
колесницу. И вот сегодня только двое они, сотрясатели
романовского трона, — только двое они и стояли за монархию!
И сейчас в новом
правительстве кого понимал Милюков вровень с собою и по силе и по политическому
опыту — только, конечно, Гучкова. И в этом возлелеянном общественном кабинете, куда Милюков привёл
Россию через Блок, — в этом кабинете единственный соперник Гучков
и был ему настоящий союзник.
Наверху, в душной комнате с
низким потолком, он и нашёл Гучкова над бумагами и в
окружении военных.
Вызвал его, пошли ещё
куда-то, в другую комнату.
Гучков был очень хмур, устал,
ничего радостно министерского не было в нём.
Остались одни, сели через
столик, Милюков сказал:
— Александр Иваныч. Наши юристы считают, что формальных поводов к нашей
отставке нет.
— Каких формальных поводов?
— искоса нахмурился Гучков.
— В смысле неоказанного нам доверия или невозможности сотрудничать при
безмонархическом статуте.
— Да что же можно теперь
сделать? — развёл Гучков руками. — Чем же и как
теперь можно скрепить, удержать всё?.. Россию? Не формальные поводы, а удержать
нечем. Всё пропало.
Погасший он был, тёмный,
старый, измученный.
Но с возвращённой
уверенностью, твёрдым голосом уговаривал Милюков:
— Справимся, Александр Иваныч! Вместе — вытянем. Только не падайте духом, не
уходите в отставку! Вы же только и поможете нам организовать сильную власть,
сильную армию. Без вас — я не вижу...
Хотя — видел уже и без него,
но действительно трудно.
Гучков сидел такой же погасший. Даже разбитый.
— Вообще не понимаю... Пока
я ездил — вы поспешили объявить правительство, поспешили объявить договор с
Советом. А ведь это — кандалы на ноги. Что вы им пообещали — вы подумали? — невывод войск из Петрограда. Как вы могли без меня? Я думал
— вы дождётесь меня, дождётесь акта отречения. А теперь — что за комбинация
получается? Не понимаю. Я — монархист, при чём теперь
я?
— Но ведь и вы, Александр Иваныч, поспешили взять необдуманную форму отречения, мы
так не уговаривались. А вы нас — разве не поставили в тупик?
Да что ж теперь травить
попусту, — надо наоборот сплачиваться, сговариваться.
Гучкову — тоже из правительства
уходить не хотелось. Тоже не представлял он, как Россию бросить без
руководства.