396
* * *
В Москве сегодня утром
подожгли Охранное и Сыскное отделения в Гнездиковском
переулке и канцелярию градоначальника. Загорелись и деревянные амбары с
архивами. Из окон горящего главного здания полетели дела, реестры. Толпа рвала
их, кричала, поощряла ещё кидать, разводила костры на улице и во дворе.
Пожарных не допустили тушить.
Как раз в это же время
добровольные звонари били на кремлёвских колокольнях и на Иване Великом — в
честь революции.
Из Московского женского
медицинского института разбежались подопытные собаки: их не кормили больше и не
запирали. Отощавшие слонялись, некоторые возле аптек, где запах напоминал им
прежний, привычный.
В Комитете общественных
организаций комиссар Москвы Кишкин заявил: «Монарх — сила не наша. Царь нам
нужен, только если мы не сумеем созвать Учредительного Собрания.»
В Марфо-Мариинскую
обитель приехала молодёжь арестовывать великую княгиню Елизавету Фёдоровну,
сестру императрицы. Она отказалась ехать: «Я — монахиня.» (Уже
12 лет она монашествовала тут, после убийства своего мужа.) Из обители
пожаловались по телефону в Комитет общественных организаций, а там ответили:
«Ни Челноков, ни Кишкин и не давали распоряжения об аресте.» Великая
княгиня ещё заставила милиционеров отстоять молебен, лишь тогда отпустила.
Генерал Мрозовский
из-под домашнего ареста написал городскому голове Челнокову:
«Имею честь довести до вашего сведения, что я присоединяюсь к народному
движению и признаю новое правительство.»
К митрофорному протоиерею Восторгову, бывшему фавориту Государя, известному вершителю
церковных дел, председателю Союза русского народа в Москве, явились милиционеры
арестовывать. А он: «Вполне признаю новый строй, прошу оставить под домашним
арестом.»
* * *
Днём возник слух, что на
Москву наступает то ли сам Эверт, то ли от него —
корпус какого-то неподчинившегося генерала. Обрывали
телефоны всех редакций. Возбудилась паника в Комитете общественных организаций,
в городской думе, в Совете рабочих депутатов.
А вообще революция в Москве
прошла быстро, легко. Катание на грузовых автомобилях уже кончалось, к вечеру и
толпы меньше. Трамваев ещё нет, но появились извозчики, открыты магазины. В
автомобилях разъезжают милиционеры, призывая народ возвращаться к мирным
занятиям.
Вечером открылись все
театры.
Но к ночи — всеобщая боязнь
тех разбежавшихся бутырских уголовников.
* * *
В Ревеле
волнения застигли «Петра Великого» и «Баяна» у самого начала мола — и подле них
кипели митинги, рабочие требовали присоединения матросов, идти с ними в город.
Но контр-адмирал Вердеревский убедил матросов, что тогда толпа разграбит
корабли. Подействовало, ни один матрос не пошёл.
* * *
В Петрограде многие столовые
и кафе превратились в питательные пункты для солдат, иную публику туда и не
пускают.
В ресторанах появились
матросы — ещё новая мода: напудренные. Расплачиваться — у всех деньги есть.
Публичные дома не успевают
обслуживать солдат. Платят все законно, добычей этих дней, кто украшеньями,
безделками, даже столовым серебром.
А петроградские
театры все закрыты. На дверях объявления: «Спектакли отменены до особого
распоряжения». «По повелению Временного Комитета вход в сие здание воспрещён.
Какие-либо аресты, выемки, осмотры бумаг...»
Арестованных держат в
манежах, в кинематографах, не хватает помещений. Здания не приспособлены, лежат
на полу. В Крестах не стало ни отопления, ни освещения. Держат и так, ведь
временно.
* * *
Прислуга бегает на митинги
и, возвращаясь, рассказывает хозяевам:
— О каком-то старом
рыжем говорят... И — перелетайте всех стран, собирайтесь.
Горничная дружит с
распропагандированным писарем из штаба и считает себя образованной. Бегает к
Думе, слушает речи, приносит хозяевам:
— Вильгельм — умный царь, не
то что наш.
А Марина, горничная Карабчевских, бойка на язык. Она графа Орлова и раньше
видела, когда хозяин его защищал. А теперь говорит:
— Объясняют так на улице,
что теперь князья и графья заместо
дворников будут улицы мести. То-то наш графчик к самому Керенскому шофёром подсыпался... Метлы в
руки брать охоты нет...
* * *
Гуляющая по улицам публика
стала всё больше семячки грызть, и на Невском. Теперь — никто не препятствует наземь плевать.
По снегу — шелуха, шелуха.
Под Аничковым мостом на льду
лежат скинутые разбитые гербовые орлы — металлические, которые не сгорели.
* * *
Перед закатом по замёрзшей Неве,
по тропинке, между Троицким и Дворцовым мостом идёт курсистка с повязкой
Красного Креста и студент. Слева от них плывёт купол Исаакия,
справа виден голубой купол мечети.
Студент, на Исаакия:
— Ещё стоит, синодальное учреждение.
Курсистка, на мечеть:
— И вон, торчит без дела.
* * *
К концу
дня по Невскому медленно двигался грузовик, а с него что-то читали. Потом трогались дальше, но
далеко ему ехать не давали, опять кричали:
— Прочтите ещё! Не все
слышали!
Автомобиль снова
останавливался, и толпа густо собиралась вокруг него. Молодой румяный бритый
господин актёрского вида, в шапке чёрного меха и с чёрным меховым воротником
пальто стоял в кузове во весь рост, окружённый несколькими любителями. Он
вытирал ярко-белым платком губы и с видом счастливой уверенности снова читал —
внятно, громко, прекрасно поставленным декламационным голосом:
— Отречение от престола!
Депутат Караулов явился в Думу и сообщил, что Государь Николай Второй отрёкся от престола в пользу Михаила Александровича!
Михаил Александрович в свою очередь отрёкся от престола в пользу народа! В Думе
происходят грандиознейшие митинги и овации! Восторг
не поддаётся описанию!!!
— Ура-а-а-а!
Ура-а-а-а! — кричали и тут, слушатели.
Опьяняющее чувство: теперь
все мы — заодно. И у власти, наконец, честные разумные люди — Милюков!..
— А царь в Ставке только
мешал умным генералам. Теперь война лучше пойдёт!
— Вот вы увидите: через
неделю в России не останется ни одного монархиста.
* * *
На Невском
же, в витрине «Вечернего времени» выставили эти последние телеграммы об
отречениях.
Подошли два гвардейца-кавалериста, в шинелях до земли. И старший,
с унтерскими нашивками, сказал младшему:
— Читай.
Тот внятно прочёл отречение
Государя.
— А дальше? — нетерпеливо
прикрикнул старший. — Есть что?
— И великий князь Михаил
Александрович тоже от...
— Не может быть! Прочти ещё
раз.
Младший прочёл.
Совсем тихо старший сказал:
— Всё кончено. Пойдём.
* * *
В лазарете Георгиевской
общины раненые, узнав об отречении Государя, плакали. С двумя ампутированными
ногами, всегда бодрый, терпеливый, теперь безутешно
рыдал:
— За что ж я ноженьки отдал?
Царя теперь нет — всё пропадет!
* * *
На ночь в петроградских домовых подъездах стала обывательская охрана,
кто попало и всех возрастов, — и старики, и дамы, и гимназисты.
В ночь на 4 марта над
Петроградом закрутила снежная буря.
* * *
В ночь на 4 марта в
заключении министерского павильона начальник Морского
кадетского корпуса вице-адмирал Карцев (по долгой бороде кадеты звали его
«Лангобард»), зять нетронутого морского министра Григоровича, обезумев от
тщетных попыток добиться свежего воздуха (и от всех приходивших зубоскалить
журналистов, новых начальников, Керенского, и вспоминая осквернение своего
корпуса?), — набросился на часового и с большой силой вырвал у него винтовку.
Другой часовой в комнате дважды выстрелил, пробил ему пулей плечо навылет.
Третий часовой выстрелил, попал в шею сидящему тут же полковнику. И в соседней
комнате выстрелил часовой, никого не задев. Вбежал унтер Круглов с поднятым
браунингом и свистком во рту: если б ещё кто из арестованных двинулся — он бы
свистнул, команда всем часовым стрелять.
А Карцев хотел покончить самоубийством.
Когда ему перевязывали рану — он обманул санитаров, бросился ещё на одного
часового, и его штыком успел себя ранить в грудь. Кричал. Его увезли в
больницу.