Четвертое марта

417

И опять разбудили великого князя до света. И опять сенсационным сообщением, что Михаил — тоже отрёкся. Да пришёл и сам текст отреченья его.

И Николай Николаевич мгновенно понял как весть благую и даже счастливую. Сознанием, быстро пришедшим в бодрствование, он оценил, что отречение это — благо для России (как и отречение Ники). Что Михаилу — непосильно было справиться с ответственностью короны, так лучше с самого начала и отречься.

И — полнота власти Верховного Главнокомандования освобождалась от подчинения этому ничем не отличенному мальчику.

Но — мерзостью было в отречении — передавать власть Учредительному Собранию. Какому? С чего вдруг Собрание? Зачем эти французские штучки для России?

Впрочем, это дело долгое, когда-нибудь после войны. А пока все высшие усилия народа возглавит Верховный Главнокомандующий. А существует глубокое верное монархическое народное чувство. И оно конечно обратится к избранию царя.

И — смутно, горячо постукивало сердце предчувствием.

В новой ситуации, однако, надо было дать срочные указания Алексееву. И Николай Николаевич тотчас же послал ему. Что и в новых обстоятельствах подтверждает прежние свои решения. И — ещё особо теперь повелевает всем войсковым начальникам разъяснить чинам армии и флота, что они должны спокойно ожидать изъявления воли русского народа, а пока повиноваться законным начальникам.

Это — замечательно тонко получилось, Николай Николаевич не вошёл в конфликт с правительством, не восстал прямо против этого богомерзкого Собрания — но и не поклонился ему. Изъявление воли русского народа — это да, оно конечно будет. А понимай — как хочешь.

Уж так возбудился великий князь, теперь нечего и прилегать заснуть, слишком отличное настроение! Пружинный, готовный, перебраживал морем ковров по залам дворца, — ведь его предстояло покинуть, а очень его полюбил Николай Николаевич. Всё здесь было по-восточному пышно — и какие пышные он устраивал здесь приёмы! Вот — зашёл в ботанический сад, прошёлся под пальмами. Вот — стал в зале у громадного зеркального окна — и благодарно смотрел на утренний Тифлис, прилегший к Куре под горой, такой покорный и приветливый к нему всегда.

Уже разворачивалась южная весна, невозможно поверить, что на севере — ещё в шубах.

Что на севере хотя революция и благодетельная, жданная всеми честными людьми, — но и какие-то эксцессы, волнения, на которые жаловался Алексеев. Волновал немного и Балтийский флот, что-то там расшаталось. Впрочем, новейшие сведения от Алексеева успокаивали: что благодаря юзограммам министра юстиции удалось прекратить кровопролитие и радиотелеграфирование, команды дали обещание.

Пришла от Алексеева и такая отдельная телеграмма: что отрекшийся Государь (Алексеев всё ещё называл «Его Величество») предполагает пробыть в Ставке ещё несколько дней.

Вот как? И для какого дела, зачем? Непонятно.

Но — важная ориентировка. Более всего не хотелось бы сейчас — встречаться с Ники. Никак.

Но если выехать из Тифлиса не торопясь, послезавтра, да ещё три дня в пути — так вот за это время Ники и уедет.

Уехать наскоро и нельзя: на Кавказе свой обширный церемониал прощания, и надо уметь выдержать его с любовью. Надо сохранить за собой сердца Кавказа — да и сам Кавказ, некому его передать. Вполне возможно, что, по грузинскому обычаю, город даст наместнику прощальный обед — великолепный, достойный, обильный, долгий, какой затягивается от середины дня — и в ночь.

А пока сейчас назначена была необычная аудиенция во дворце: по просьбе милого Хатисова великий князь принимал его вместе с двумя видными социал-демократами — Жордания и Рамишвили. Странная публика, конечно, член императорского дома принимал социалистов! — но таковы времена.

А очень оказались симпатичные, приличные, рассудительные люди, никакие не бомбометатели. И Хатисов же с ними какой приятный, блестят проницательные чёрные глаза. Беседа сложилась сердечная. Великий князь ещё раз заверил их в своей полной лояльности новому режиму, — а Хатисов подчеркнул, что в Тифлисе не понадобилось, как в других российских городах, создавать никакого нового общественного органа с функциями правительственной власти: чистосердечное поведение великого князя устранило всякие подозрения и всякий конфликт.

О да, о да! И Николай Николаевич ещё раз заявил себя искренним приверженцем нового строя. И, как уже обещал, все должностные лица, вызывающие сомнения в их лояльном отношении к новому строю, будут уволены. А все политические — уже освобождены. А жандармские управления все упраздняются... (Он не имел в виду железнодорожных жандармов, которых снимали какие-то таинственные банды.)

А каково, осведомился великий князь у социалистов, отношение рабочего класса к войне?

Те заверили, что рабочий класс желает победы над врагом.

— Я так и полагал, — горячо одобрил великий князь. — Я знаю, что вы — за защиту родины. Уеду — и, надеюсь, вы тут...

А Хатисов ещё раз заверил, что широкие массы приветствуют назначение великого князя Верховным Главнокомандующим, хотя... Хотя вызывает много толкований то обстоятельство, что приказ о назначении произведен не Временным правительством, а бывшим царём, да ещё в самый момент отречения.

Увы, при изменившейся обстановке это обстоятельство действительно омрачало торжество самому великому князю тоже. Только и оставалось ответить, что назначение последовало всё же до отречения, а вслед за тем санкционировано Временным правительством, — так что и можно считать его как бы назначением Временного правительства. (Всё так, но для себя-то: разве совет министров во время войны выше Верховного Главнокомандующего?)

А едва социалисты ушли — уже нетерпеливо дожидалась мужа Стана: срочно приехал из Крыма сын её, пасынок великого князя, Сергей Лейхтенбергский, князь Романовский, — и всю эту беседу она дожидалась с ним и уже предваряла мужа о чрезвычайном и авантюрном предложении Колчака!

Вошёл сын, и мать осталась присутствовать.

Что же такое?? Молодой человек, промчавшийся на двух сменённых миноносцах («Строгого» закачал шторм, от Феодосии адмирал дал посланцу более крупного «Пылкого») и затем экстренным поездом из Батума, — не имел при себе никакой бумаги? Да поручение и было не для бумаги. Торжественно приняв положение «смирно», лейтенант отчеканил несколько доверенных ему фраз.

Адмирал Колчак считает положение в Петрограде — катастрофичным, в Ставке — сомнительным. Главнокомандующие всеми западными фронтами не принимают мер против мятежа. Россия в разгар войны остаётся без реальной власти. Адмирал предлагает Его Императорскому Высочеству для спасения страны — объявить себя диктатором. И ставит в его распоряжение Черноморский флот для сомкнутия с Кавказским фронтом. Это будет — цельная нетронутая сила, с которой посчитается Петроград. Всё.

Так неожиданно, таким ударом — как буря морская в лёгкие!

Диктатором? Какая дерзость!

Но и какой военный шаг!

Диктатором? — это даже больше Верховного Главнокомандующего?

Нет — меньше, меньше! — горячо уверяла Стана. — Это — не из рук правительства, и потому меньше! Да как можно поддаваться? Он зовёт тебя к мятежу! Ты — уже Верховный, чего ещё? Зачем диктаторство? И — как ты можешь сейчас повернуть? И против гостеприимного Тифлиса?

Для неё — уже всё было решено бесповоротно.

Да, правда, — опоминался великий князь. Это — мятеж против правительства. И — как же обмануть доверие Тифлиса? И вот социалистов?.. С каким лицом?..

Нет, в реальности уже не оставалось такого поворота. Упущено. Упущено. (А обожгло — как зимой предложение Хатисова одобрить государственный переворот...)

С глубокой печалью кивал великий князь:

— Увы, увы... Поедешь к Колчаку и скажешь...

— Да не поедет он в Севастополь! — вмешалась мать, уже всё обдумавшая. — Ты отказал, а всё равно будет носить характер сношений. Ты — Верховный Главнокомандующий, и ты перекомандуешь лейтенанту ехать с тобой в Ставку!

И — опять она была права.

И зачем уж, правда, Колчак — так дерзко, так неожиданно...?

Нет-нет, о нет! — немыслимо, неразумно бунтовать против правительства, против общества, против всей России! И — против, может быть, Ставки? Так и не хватит сил.

Стана была права.

Конечно, отказался великий князь.

Но — с внутренним сожалением, сокрушением, будто самое красивое — вдруг потеряно.

Нет, напротив! — надо всячески укреплять сношения с новым правительством. Странно, что три телеграммы послал вчера князю Львову — а ответа ни единого. Может быть, они чем-то недовольны? Вот и не держит в курсе событий, как просил его...

Послать ещё! Подразумеваемо заверить их, что и после Михаила всё остаётся, как вчера. Но и дать же понять, что положение наше — взаимно равное.

... Прошу ваше сиятельство быть уверенным, что я приложу все силы... Однако же уверен, что и вы, со своей стороны... восстановите полнейший повсеместно порядок...

К главе 418