436
Начиналась Крестопоклонная
неделя. Крест голгофских страданий, вынесенный в центр
храма, становится в центр мира. Выносился крест вчера при всенощной — а
Николай, за своими муками, даже просто забыл. Вчера вечером, когда
разыгрывалась мятель, он обедал вдвоём с Мама́ в поезде — и снова, снова надрывно говорили о том же, и
никак он не видел выхода вернуть трон Алексею. Открыть военные действия? Этого
он не мог переступить и от начала. А теперь — что можно было делать, когда вся
армия в руках революционеров? (Это — отговоркой от Мама́.)
А сегодня — утишенным,
безветренным, снежно-убелённым утром проснулся — и сразу вспомнил о
Крестопоклонной. И подумал: Боже мой, как мелки все наши заботы
по сравнению с Голгофой! Что решит или откажет какое-то временное
правительство, пустят туда или сюда, что напишут в революционных листках, — всё
это прейдёт. И его отречение от престола, даже если это была ошибка, затемненье
ума, — тоже прейдёт. А Голгофа — останется вечно, как главная жертва и главная
тайна.
Среди людей — правосудия не бывало и нет. В апатии, в унынии — надо предавать себя
только на волю Божью. Молитвы — никто у нас не может отнять. А в ней — вся
чистота и всё облегчение.
И с радостным светом в душе
Николай поднимался, чтобы ехать в церковь к обедне. Ничего не взял в рот.
За окнами площадь была
убелена, чиста от ночного снега. Снег свежо прикрыл верхи сугробов, лёг пышным наслоем на решётки, на заборы. Градусник показывал мороз, и
не было у решётки вчерашней досадной кучки глазеющих мальчишек, прямо против
губернаторского дома, — теперь, когда никто не мог отогнать их. Но согнал мороз.
А городовой стоял на месте.
Однако — неуставно одетый в простой полушубок.
И два красных флага у входа
в ратушу.
И, может быть из-за мороза, отречные манифесты, расклеенные на стене городской думы,
тоже мало кто читал. Или уже знали все.
Вчера, когда с матушкой
ехали в автомобиле по городу, — её колол каждый красный флаг над зданием и
каждый красный бант на чьей-нибудь груди. А Николай уговаривал её не обращать
внимания. Зато ведь некоторые становились во фронт, отдавали честь, иные
штатские снимали шляпы, а один старик на улице на колени стал. Но никто не
кричал «ура», как прежде. У матушки остались резкие впечатления от первых дней
революции в Киеве: проходя мимо её дворца, манифестации так громко кричали
«ура» — казалось вот-вот ворвутся в ворота. А гарнизонную
охрану отменили, и всего оставалась во дворце полусотня конвойцев.
Ах, такое ли произошло в
Кронштадте! такое ли в Гельсингфорсе! — прямые
убийства, и многих.
Уже подходило
время ехать в церковь — вдруг раздались на площади звуки военного
оркестра. И приближались.
И это не был марш, уместный
военному оркестру, но была — марсельеза?
Вражеская музыка звучала у
самого здания Ставки!
А впрочем, с марсельезой —
он был в военном союзе...
Из окон спальни (где никогда
уже не появится сын) было хорошо видно. На площадь втекала армейская колонна —
и её георгиевское знамя впереди и единственные оранжевые погоны с чёрными
полосками открывали, кто это. В полном составе и в строю, с оркестром и всеми
офицерами, со всеми георгиевскими крестами на солдатских шинелях, — маршировал
Георгиевский батальон! — эти храбрецы, отобранные изо всей армии, для охраны
Ставки и для парадов.
Да когда ж они вернулись? —
ведь Государь посылал их в Петроград.
Теперь ведь ему ни о чём
больше не докладывали.
Они выходили на площадь с Днепровского
проспекта без большой надобности — только показать своё плечо — и тут же
поворачивали на Большую Садовую, уходить.
Но почему ж и они — с
революционной музыкой? Боже, до чего дошло...
Скребущее чувство от этой
музыки.
Правда, красных лоскутов не
было на них. Ничто не заслоняло георгиевских крестов.
Они маршировали — выразить
радость? Радость — от устранения своего любимого Государя? Радость — от
внедрения республики?..
Лица их были — боевые,
бодрые, даже весёлые, — и руками они сильно отмахивали.
На отмахе как бы стряхивая,
стряхивая всё прошлое...
И толпа радостных мальчишек
сопровождала строй.
У Николая навернулись слёзы.
Если уж — эти?.. если уж — цвет армии?..
Тогда он
верно сделал, что отрёкся.
Но как же, царствуя, — он
этого не замечал? Было ли это и раньше?
И этот батальон он посылал
первой силой против революции!..
И — на этой же площади,
неужели на этой же площади? — прошлой весной, под проливным дождём, служился
длиннейший молебен перед привезенной Владимирской Божьей Матерью, и стояла многотысячная
богомольная солдатская толпа, и весь этот Георгиевский батальон, — и все
терпеливо молились, крестились, и Государь с наследником, и потом
прикладывались долго, под потоками дождя?
Всё — на одной площади...
Дал им всем пройти, уйти —
лишь потом поехал в церковь, в штабную.
Как всегда незаметно вошёл с
левого бокового входа и стал на своё обычное одинокое
место на левом клиросе.
Неделю назад, тоже на
воскресной литургии, он стоял здесь, ещё коронованный. И вот — опять, как ни в
чём не бывало...
Стройными рядами стояли
конвойные казаки, от пилонов до пилонов, против царских врат, оставляя проход
посередине.
Немало штабных офицеров и городские молящиеся, тесно. Служило трое священников с
дьяконом.
Сперва Николай чувствовал
спиной внимание множества молящихся. Потом — всё
меньше, и ушёл в молитву. И становился на колени с той простотой, как это
делает одинокий, никому не видимый богомолец.
Он молился, чтобы Господь
простил ему ошибки, какие были, — и прежних лет, и последние. В них не было
злого умысла никогда.
Молился, чтобы Бог принёс
России заслуженную победу в этой войне — и расцвет после войны.
Чтобы Бог простил и всех
тех, кто приносит России беду неумышленно.
И горячо — о своей семье.
И обо всех верных, знаемых и
незнаемых.
Служба шла как всегда, веледостойно. Хор малый, но превосходный. (Николай и не
любил в церкви концертного пения, при нём всегда пели самое
обыкновенное.) Вдруг какую-то фразу произнёс запнувшийся бас дьякона, — фразу
со сбитыми словами, не уложилась в уши. И было там «благочестивейшего»
— а «Великого Государя» не было.
И — проступила избыточная
пауза. На весь храм.
Замер храм.
Молчала вся церковь и хор.
Как не бывает.
И у Николая — дыхание
остановилось: молчали — из-за него! Божья служба препнулась
— из-за него...
Но вот — вознёсся обычный
возглас «о пособити и покорити»...
И дьяконов бас рокотал
дальше уверенно: о граде сем и стране, о плавающих,
путешествующих, недугующих, плененных. И — о избавитися нам от всякия скорби,
гнева и нужды.
Так не от трона только он
устранился... Он устранил себя и из Божьей службы. Из народных молитв.
Вот она, Крестопоклонная...
И после Евангелия молитвы за
Государя — вовсе не было.
А когда в конце Николай, по
обычаю, подошёл первый к целованию креста — протопресвитер
молча выставил ему крест. Не сказал ни слова напутствия.