Пятое марта

443

Как приятно пользоваться доверительными услугами — графа! И всегда вкусно, аристократически поесть (кухня графа, передвижная, в подсобной комнате министерства юстиции, и винный погреб графа). И вообще — раздвинуть рамки жизни, узнать до сих пор не известные, лишь измечтанные её слои.

Очень покладистый, славный граф! И к тому же очень богатый. И Александр Фёдорыч убедил его дать щедрый куш Совету рабочих депутатов. (Надо их чем-то ублажить, так и лязгают зубами на Керенского.)

И много было в Петербурге мест, прежде никак бы не доступных Керенскому, — а теперь они распахивались! Одно такое место — Сенат! Второе — Зимний дворец!

И то и другое решил Александр Фёдорыч пролететь сегодня, в воскресенье. (Ещё успел с утра распорядиться арестовать Вырубову.) Но — не разодевался для этого, а так и поехал в чёрной куртке австрийского образца, как бы френчике, несколько поношенном, и со стоячим глухо застёгнутым воротом (достал ему тот же граф). Никто так не носит, ни на кого не похоже, уникальная одежда — и демократическая, и революционно выразительная. И не надо три раза в день менять крахмальных воротничков, заломал его — и не видно.

Прежде — каким надо было быть уважаемым и пожилым адвокатом, чтобы подняться до права входа в заседание какого-либо сенатского департамента или отделения, — а вот он, молодой адвокат, — только назначил по телефону, и, несмотря на воскресенье, все старцы Сената собрались в большом зале, и при порывисто-трепетном входе Керенского — встали! (Озабоченный граф спрашивал утром: «А если они вас не признают?» — «Тогда мы — не признаем их!»)

Одно из назначений Сената — регистрировать и распубликовывать все издаваемые кем-либо законы, только с этого распубликования они становятся законами. Так и вчера утром опубликованные манифесты царей об отречении — ещё ничего на самом деле не значили и никакими законами не были, пока не пройдут через Сенат. (И сенаторы даже могли вчера целый день удивляться.)

Но и наверно никогда, от самого петровского сотворения Сената, законы не доставлялись в него лично министром? Привозил курьер в конверте, тут секретарь записывал название закона в журнал, будто бы «слушали — постановили распубликовать», и отсылал дальше конверт в типографию. Нет, никогда Сенат не видывал министра, привозящего закон!

Но и никогда же не бывало такого ослепительного, обаятельного и легендарного министра!

Но и никогда же не бывало такого судьбоносного события в Российской империи, как отречение от престола — да сразу и царя и всех его возможных наследников!

Событие — стоило приезда!

А приезд — стоил того, чтобы весь 1-й департамент собрался в большом зале вокруг стола подковою. А перед столом — два трона, старое кресло, ещё Павла Первого, и маленькое кресло для наследника. В 1-м департаменте первоприсутствующим считался сам Государь, и в знак того всякое заседание открывалось стоя.

Но Керенский того не знал, никто ему не объяснил. Он вошёл своей стремительно-пружинной походкой (за ним — два прапорщика, вооружённые до зубов) — и увидел два десятка сенаторов в шитье, позументах, орденах, почтительно подковообразно встречающих его. Керенский нашёл вполне естественным, что старцы стоят. Но так как они продолжали стоять и когда он поравнялся с тронами, и оглядел их, то он, наконец, кашлянул:

— Э-э-э, господа... Может быть вам угодно будет сесть?

Старцы сели, как бы неохотно. А Керенский обнаружил близ трона высокий пюпитр, зашёл за него и обратился с краткой, но весьма значительной речью. (Речи стали даваться ему просто как блинчики.) Сказал о значении Манифестов, о значении Сената — и предложил их ему на хранение на вечные времена, и теперь ответственность за их сохранность будет вечно лежать на Сенате.

Он протянул лёгкую руку к одному из прапорщиков — пакет влетел ему в руку. И уже другой рукою министр поманил, позвал, кто бы из сенаторов...

И один старец взял пакет, вынул драгоценные Манифесты, развернул их — и все снова встали, так что и министру в чёрном френчике не пришлось сесть. И надтреснутым голосом стали читаться исторические тексты. И с одобрением склонив набок умную бобриковую голову, министр дал себе труд терпеливо прослушать тоже — он, кажется, и наизусть начинал эти тексты знать.

Затем было спрошено старшим старичком: кто против распубликования?

И вдруг Керенский молниеносно догадался:

— Минуточку, господа, минуточку! Я — выйду, чтобы вас не стеснять.

И — с удовольствием, скользя по паркету, сильно размахивая руками, вышел за дверь, прапорщики за ним.

Но и пяти минут не прошло, скорее четыре, — его пригласили вновь. И, так же стоя подковою, представили ему, что 1-й департамент не имеет возражений.

И Керенский ещё благосклонней расположился к старцам. И не желая теперь покинуть их в робком состоянии и претендуя понравиться им ещё больше, — да он был в расположении и состоянии нравиться вообще всем на земле, — сказал:

— Благодарю вас, господа сенаторы! Я только за этим и приезжал. А ещё я хочу сказать вам, что я не какой-то там Марат судебного ведомства, как обо мне уже ходят городские слухи, но я хочу, чтобы Сенат был настоящим Сенатом. Работайте и при мне, пожалуйста. Работайте по совести, свободно, как думаете, не оглядываясь и не прислушиваясь, чего хотят на стороне.

Подумал. Так славно говорилось. Почему-то очень понравилось ему здесь. О чём бы ещё сказать?

— Да! — вспомнил. — Ещё вы получите скоро указ... Я учреждаю Чрезвычайную Следственную Комиссию для расследования противозаконных действий высших должностных лиц — бывших министров, высших сановников, а может быть, — зачем-то соскользнул он, сам себя не проверяя, с ним бывало так, — сенаторов?.. И вот тут, господа, — голос его позвончел и ещё поюнел, — тут я должен предупредить, что я буду беспощаден! То есть, — исправился, — что над виновными будет справедливый суд.

И какая кошмарная картина развернётся перед следствием!

Может быть — дрогнули, но всё так же хорошо стояли и слушали (всё не было повода сесть), и даже смотрели слёзно-восхищённо (когда они видели такого молодого, деятельного, кипящего министра?!), — даже полюбил Керенский этих старичков, и хотелось сказать им ещё что-нибудь. Оглянулся, не висит ли ещё где портрет отрекшегося императора? — портрет как раз не висел, очевидно заменяли троны.

— Троны эти, да... — определил Керенский, и сам уловил в своём голосе почему-то сожаление, — троны надо будет вынести.

У себя-то в министерстве он уже вчера распорядился отнести на чердак все прямые и косвенные портреты, а чинам ведомства запретил носить какие-либо ордена или ленты, заслуженные при старом режиме. Однако старичков-сенаторов жалко было лишать их игрушек, очень уж импозантно выглядело на них. Об орденах — не добавил.

Ещё мог он им, конечно, объявить, что готовит политическую амнистию, и как успешно идут по его плану аресты сановников, начиная со Щегловитова, и что прекратил дело об убийстве Распутина и велел дать знать князю Юсупову и Дмитрию Павловичу, что нет препятствий к их возврату...

Но за ту минуту, что министр задумался, старцы предприняли своё действие, уже подготовленное ими. Выступил важный высокий сенатор Врацкий с апоплексически красным лицом и стал ещё новым дребезгом читать — как бы резолюцию Сената: Сенат выносил глубочайшую признательность Временному правительству за почти бескровное установление внутреннего мира, за быстрое восстановление законности и порядка в нашем дорогом отечестве.

Так они тоже радовались перевороту вместе со всем народом? Превосходно!

Хорошо, хорошо, мелко, часто покивал им на разные стороны Керенский, хорошо, принимал он ото всего Временного правительства — за эти дни он уже почувствовал, что значит собою больше, чем отдельный министр, и даже чем часть правительства, и даже в отдельных случаях являет собою как бы целокупное правительство. (Отчего и терялась ему надобность ездить на все их заседания.) И воскликнул:

— Господа! Я почту своим долгом передать ваше заявление Временному правительству. Я счастлив, что на мою долю выпало внести документы первостепенной государственной важности — в это учреждение, созданное гением великого Петра!

Взлёт! полёт! перелёт! — вот что ощущал все эти дни и каждый час Александр Фёдорович. И вот он уже был на переезде-перелёте в Зимний дворец, прихватив с собою и знакомого либерального сенатора Завадского, которого решил включить в Чрезвычайную Комиссию.

Зимний дворец! — почему-то всегда безумно хотелось тут побывать! Как нервы дразнит — стоит в самом центре города, сколько раз проезжаешь мимо, — а что там внутри?

На заднем сидении автомобиля разговорился с сенатором — и с большим удивлением впервые узнал от него, что Зимний дворец не является личной собственностью императора, как например Аничков и царскосельский, а лишь предоставляется в пользование царствующему Государю. Так это только облегчает теперь формальное взятие дворца в ведение Временного правительства! (Сенатор отмечал, что из отречения Государя не вытекает его отказ от частновладельческих прав, так что например Аничков...)

Тут автомобиль остановился внезапно, и солдат, сидевший рядом с шофёром, куда-то пошёл.

— Что такое? — изумился Александр Фёдорович.

Шофёр ответил, что солдат велел подождать, пока он купит газету.

Александр Фёдорович почувствовал, как вспыхнуло жаром его лицо перед сенатором.

— Что за безобразие! — вскричал он тонко. — Поезжайте немедленно дальше, пусть идёт пешком!

Шофёр неуверенно тронул. А Керенский уже и раскаялся: а вдруг этот солдат — из Совета депутатов или имеет там связи? Он может злословить, и это отразится на репутации министра.

— Ну хорошо, подождём минуту,— остановил он шофёра.

И действительно, солдат вернулся с газетой и на переднем сидении стал её читать. Поехали.

Зимний дворец! Какое особенное чувство — полновластно войти в него, через главный конечно вход, с набережной! Что за невиданная мраморная лестница в два разомкнутых марша, сходящихся наверху, и с мраморными вазами на балюстраде.

Навстречу поспешали предупреждённые дворцовые лакеи (или, может быть, мажордомы?), поспешали с такою важностью, как если бы были и сами младшими министрами, зная цену себе и представляемому дворцу, однако и приехавшему молодому человеку:

— Ваше высокопревосходительство...

— О нет, о нет! — протестовал Керенский, — просто: господин министр.

А какой был взлёт простора до потолка — как небо! Пятнадцать? двадцать человеческих ростов?! Декоративные окна, стрельчатые своды, под самым потолком обнявшиеся скульптуры, а ниже их, венчая лестницу, манили высокого гостя полированные темногранитные колонны.

Вот что: министр распорядился собрать всю дворцовую обслугу — в тронном зале! (Известно было, что такой есть.) А пока — вверх! и вглубь! и дальше! Осмотр! На крыльях!

О, какое наслаждение проходить властью по этим пустынным роскошным залам при сверкающих полах, а на стенах — старые картины в тяжеленных рамах, а на стенах галерей — исторические генералы, а у стен в углах — резная мебель, а над головой — узорные люстры.

Положительно странно было бы вводить сюда 600-700 дурно воспитанных членов Учредительного Собрания. Нет!

— Скажите, а где у вас тут Малахитовый зал?

Важные разодетые лакеи вели, вели, сзади поспевал сенатор, тоже как услужник министра.

Керенский нёсся вперёд, как завоёвывая эти лакированные просторы. Вот для чего этот дворец — жить в нём, обитать! Как это удобно! И как это исторически и величественно!

— А где была спальня Александра Третьего?

Александр Фёдорович задумал: в дальнейшем непременно так устроить, чтобы здесь пожить. Царской семье уже тут не бывать.

Вспомнил предсказание Гиммера ему вчера: «Через два месяца у нас будет правительство Керенского.»

Только через два месяца?

Пронеслись — и заскочили в другую анфиладу, всю занятую лазаретом. Ну, это дело известное, лекарственные запахи, бинты, больные, постели, плевательницы. Но уже попал — и велел собрать близкую кучку медицинского персонала, держал к ним речь: пусть никто ничего не боится!

Подозвал какой-то лежачий раненый. Керенский демократично подошёл. Тот шёпотом пожаловался, что за эту неделю стал суп невкусный.

Потом, потом! Кругом, назад!

— В тронный зал!.. А где у вас хранится корона, скипетр?

В величественном сумрачном зале была уже собрана многочисленная дворцовая челядь — стояли густо, но в отдалении от трона.

Керенский взошёл на две ступеньки трона (не выше) и оттуда объявил:

— Господа! Отныне этот дворец становится национальной собственностью, а вы — государственными служащими. Мне сказали, что вы опасаетесь издёвок, угроз от народа, — ничего не бойтесь! Великая Бескровная Революция произошла ко всеобщему нашему благу!..

К главе 444