447
Ещё новое огорчение: вчера
от каких-то неназванных офицеров штаба попросили флигель-адъютанта Мордвинова передать Воейкову, что
против него и Фредерикса в Ставке царит сильное
возбуждение, и среди солдат тоже, почему-то их двоих считают виновниками всего
прошлого, — и уже предрешается их арест. И оттого им советуют обоим как можно
скорей уехать из Могилёва.
А — кто эти офицеры штаба,
Мордвинов и сам не знал, ему передали через третьи уста.
Вдруг вот так — взять и
уехать? В такое время — куда? И какое заблуждение: при чём
тут Воейков? при чём Фредерикс?
Затем Воейкова
пригласил к себе Алексеев, и тоже подтвердил об этом возбуждении, и так обидно
выразился, что в революционное время народу нужны жертвы, и чтоб не стать этими
жертвами — зятю и тестю надо побыстрее уехать. Если
уедут — вероятно, ничего и не будет, а иначе может восстать гарнизон.
Затем Алексеев явился и к
Государю — с докладом о том же: что задержка обоих в Могилёве может вызвать
опасность и для самого Государя. Затем пришёл и сам несчастный Воейков, угнетённый: как быть? и куда ехать?
Жаль было его, ещё больше
жаль преклонного беспомощного старика Фредерикса, с
его многолетней верностью, а теперь разгромленным домом, больной женой в
госпитале, — куда же им ещё ехать?
Но раз и разумный Алексеев
говорил, что они всех раздражают, то, конечно, безопаснее им уехать. Хуже
будет, если их арестуют.
Ехать, разумеется, не в
Петроград. Можно — в Пензенскую губернию, в имение Воейкова,
пробираться кружным путём, чтоб и в дороге не задержали.
И советовал Алексеев для их
же безопасности, незаметности — ехать порознь. Решено было, что Фредерикс поедет на юг — через Гомель, а Воейков — на север, через Оршу. Но как незаметно, если у Воейкова — большой багаж, он как раз оборудовал тут хорошую
квартиру?
Свита — начинала таять...
Даже час от часу — заметно
пустело пространство вокруг Государя. Вот — не стало приглашённых к завтракам и
обедам, а ведь там всегда были люди из Ставки попеременно, или генералы и
полковники, приезжающие с фронта. Ставка оставалась рядом — но чем она
занималась? — теперь проваливалось в пустоту. Агентских телеграмм тоже не стали
Государю доставлять — чтобы не расстраивать его? Сказал Алексеев: там
совершенно возмутительные выражения. Может быть и верно. Но — пустело очень.
Раньше были ежедневные
подробные письма от Аликс — теперь прервалась и
всякая почта с ней. Опустынело. Что там с ними? Что
она чувствует и думает? Оставались одни телеграммы — и то с большими
задержками, кружным путём, наверно через Думу, через враждебные руки — как огрязнённые. И даже простые поцелуи и заботы о здоровьи неприятно было посылать. Одну такую телеграмму
Николай даже зашифровал их семейным шифром.
И только как яркая вспышка
прорвалась с Юго-Западного телеграмма от графа Келлера,
командира 3-го кавалерийского корпуса: что он не признаёт революцию и ломает
свою саблю.
Дал ответную: «Глубоко
тронут. Благодарю.»
Едва отрёкся — как быстро
уходило и всё могущество, и всё окружение. Лишь одинокие благородные голоса.
И как же дорого было, что
матушка — здесь. С кем бы сейчас беседовал эти бесконечные часы, кто бы другой
согрел сердце! (Звал из Киева и сестёр, Ольгу и Ксенью,
но они не смогли приехать.) Мама́
решила не уезжать в Киев, а оставаться здесь до конца, пока сын будет в Ставке.
День выдался сегодня ясный,
но сильно холодный. После обедни к завтраку приехала Мама́. После завтрака долго тихо сидели с ней, неторопливо
разговаривали. Хенбри Вильямс уже послал своему
правительству телеграмму о плане Николая поехать в Англию. (Удивляет, что ни
слова от Георга.) Как только семья уедет в Англию, так и Мама́ разумеется сразу уедет в
Данию, а уж там они будут видеться. Мама́
уговаривала и их ехать не в Англию, а в Данию.
Сейчас приехала женщина из
киевской прислуги и рассказывает, что после отъезда Марии Фёдоровны во дворец
явилась комиссия от революционного комитета — искать беспроволочный телеграф,
по которому она, якобы, сносилась с немцами. Искали долго и
один особенно рьяный член свалился с балки чердака и расшибся. Теперь
Мама́ даже боязно
туда возвращаться.
Боже, какое бессилие! Три
дня назад он был император всея России, царь польский, великий князь
финляндский, — а вот не мог защитить от бесчинства собственную семью!
Пожалуй, разумнее Мама́ уехать дальше, в Крым.
Отпали государственные
заботы — и росло значение забот семейных. Уговорились, что каждый день она
будет приезжать в губернаторский дом к завтраку, а сын к ней — каждый вечер в
поезд, обедать.
После отъезда Мама́ гулял в садике. Хотелось поехать за
город, но не решался дразнить лишний раз своим видом, своей поездкой. Увидеть,
как отворачиваются знакомые?
А вот кого ждал Николай, раз
возвратился в Могилёв георгиевский батальон: милого старика Иванова! Днём
поступил от него доклад, что ждёт приёма. И теперь, после дневного чая, уже
смеркалось, — Николай принял генерала.
Вошёл, выправленный
несмотря на старость, на выкаченной груди — все 15 орденов, устойчивость в
седой бороде, жизненный корень, отважный честный преданный взгляд. Теперь,
когда все отворачивались, вот эти преданные слуги стали сердцу втрое и всемеро
дороже. Николай быстро пошёл к нему навстречу, обнял его и даже замер на миг в
его бороде.
Он мог бы и ничего не
рассказывать! — Николай всё понял.
Но честный старик непременно
хотел объяснить шаг за шагом свой трагический неудачный поход.
Прежде всего — о настроении
георгиевского батальона. Государь изволил слышать сегодня, как они прошли? И
даже видеть? Так вот, опираясь на этих разбойников и
предстояло устанавливать порядок, каково? И такой же их генерал
Пожарский.
Но самое главное — не
прибывали назначенные полки. Кто-то где-то в штабах умышленно их тормозил,
замедлял перевозки. Генерал Иванов не хочет никого лично обвинять, но тут был
умысел. И потом этот несчастный случай в Луге с
лейб-Бородинским полком! — из самых лучших, из самых надёжных! но кто ж ожидал
такого коварства мерзавцев, кто ожидал таких приёмов!
А разошёлся подлый слух, будто Бородинский полк присоединился к мятежу!
И вот когда генерал Иванов
пробился в Царское Село и тут бы как раз начинать действовать — у него не
оказалось сил! А мятежниками — набит весь город, и они озоруют, для них ничего
святого.
Конечно, если бы грозила
опасность царскому дворцу — Иванов рассыпал бы там в
снегу и уложил бы весь георгиевский батальон. Но к счастью, как раз дворцу не
угрожала никакая опасность — и Конвой и Сводный полк оставались на месте, и
мятежники уважали и боялись их.
Бедный старик волновался, ожидая
суждения Государя, не совершил ли он где-нибудь промаха, не оступился ли где, —
но Николай успокоил его, благодарил, ни от кого нельзя ожидать
сверхчеловеческого.
Да, но главное же! Главное,
что он дошёл до дворца — и мог лично передать несчастной государыне поддержку и
помощь от её царственного супруга!
И на чёрных глазах старика
были растроганные благородные слёзы.
Боже мой, так с этого надо
было и начинать! Николай Иудович видел государыню
своими глазами? разговаривал с ней?
Да, конечно! Целых два часа!
Государыня-то и велела ему уезжать назад.
Боже мой! За всю эту
страшную неделю единственный человек, кто сам её видел и вот мог теперь
рассказать! Так рассказывайте же, рассказывайте, дорогой! А больных детей —
тоже видели?
Нет, была глубокая ночь, и
как ни хотела Ея Величество показать детей, — не стоило их будить. Но как
мужественна государыня! В каком самообладании она и ясном суждении обо всём. В
такие грозные минуты оставшись одна и при больных
детях — как она владеет многочисленным населением дворца, всею службой,
прислугой и охраной.
Ничего радостней и облегчительней для Николая не мог произнести генерал!
Подумать, он собственными глазами видел её! А — как она выглядит? Похудела,
нездорова? Очень беспокоится о нём? Говорила ли — получает письма? А не
возникла мысль — переслать письмо с генералом?
Ваше Императорское
Величество, кто же мог предположить, когда ваш верный слуга сможет достичь вас?
Не ляжет ли он раньше на какой-нибудь станции распластанным трупом от шашки
солдата-бандита? Да вот буквально сразу после того как вернулся из дворца —
узнал, что готовится крупное нападение на станцию, и с артиллерией, уже
окружают эшелон. И начальник станции — в заговоре с мятежниками, чтоб эшелон не
ушёл. Только предусмотрительностью и крутыми мерами удалось вывести батальон
из-под удара.
Но всё равно, и без письма,
через рассказ старика-генерала, дохнуло на Николая родным, ободряющим, — он с
гордостью ощутил неуклонную свою подругу.
Старый опытный генерал
цеплялся за каждый железнодорожный перегон — чтоб не уйти далеко, чтобы ближе к
Царскому Селу и Петрограду собирать силы. Но ведь именно тогда Его
Императорское Величество изволили сменить распоряжения, не действовать до
собственного приезда, — и покорясь августейшей воле,
генерал Иванов был понуждён к выжиданию. Укрепясь в
Вырице, предполагал держать этот рубеж или даже двигаться в направлении
Гатчины. Но сутки не было никаких более указаний, все идущие войска были
остановлены без ведома генерала. А затем 3-го числа
пришло распоряжение Ставки, но почему-то через Родзянку, — уходить в Могилёв.
Не верил, ещё запрашивал Ставку.
Глаза генерала,
переполненные преданностью, выражали этот мучительный поиск решения. Бедный,
честный старик, сколько же он натерпелся и какие
усилия предпринимал, не по возрасту.
А на обратном пути передали,
что на станции Оредеж его ждёт шумный бенефис от солдат и
рабочих, будут требовать, чтобы батальон присоединился к революции.
Приготовился дать серьёзный бой. Но на перроне стояла кучка рабочих лишь
человек во сто — и не предприняли действий.
И так он ехал к вечеру 3-го,
ещё ничего не зная об отречении. И только в ночь на 4-е, на станции Дно —
сказал ему комендант, и то через пассажирские слухи.
Генерал зарыдал. Эти слухи
пришлись ему тяжче собственной смерти. Неужели ничего нельзя было спасти? Зачем
же Ставка, зачем же великий князь Михаил Александрович поддались злодеям из
Государственной Думы?
Николай успокаивал его
теперь, волнуясь и гордясь его преданностью.
Батальону — генерал и не
объявил тогда, ещё надеялся! Но в Орше получил витебскую газету уже с обоими
отречениями.
Он и сегодня был этим болен.
Воротясь в Могилёв, он простился со своим батальоном,
пожелал ему хорошей службы при новом правительстве — но сам куда теперь?.. Что
ж ему делать здесь, при Ставке, когда его Государя больше нет, и старый
генерал-адъютант осиротел?.. (И на могилёвском вокзале —
беспорядки, переселился из вагона в городскую гостиницу. И тут его какая-то толпа требовала.) Очевидно, поедет в
Киев, где его помнят, где его ценят по прежней службе.
Да, но и в Киеве не
безопасно.
Беспомощен был Государь
помочь своим верным слугам...
В крепком объятии и поцелуе
простился с Николаем Иудовичем, ещё раз благодаря, благодаря.
Дал вторую за сегодняшний
день нежную телеграмму Аликс, всё время
думая о ней и чувствуя её.
Тут доложили, что просит
приёма по важному делу неизвестный офицер лейб-улан.
Он вручил Государю письмо генерала Гурко.
Когда Гурко служил
начальником штаба, Государь поёживался от его крутости, от прорывов на
громкость, — гораздо приятнее было с тихим покладистым Алексеевым. И сейчас
письмо он взял в руки с предубеждением. А оказалось — хорошее письмо, тоже
хороший генерал, готовый верно служить. Как жаль, что в дни отречения все такие
генералы куда-то исчезли.
Некоторые места в письме —
тронули, даже слёзы навернулись. Но особенно поразила мысль Гурко, что
отречение за наследника, быть может, вдохновлено Богом. Что сейчас наследник не
мог бы удержать бразды, а в более поздние годы быть
может и вернётся к трону, призванный благомыслящими людьми.
Эта мысль оказалась мила
сердцу Государя (надо поделиться с матушкой): не так-то он и ошибся, может
быть! Промыслительны пути Господни.
Уже было время ехать на обед
к Мама́, на вокзал.
Тут пришли прощаться
удручённый старик с зятем, верные Фредерикс
и Воейков. Фредерикс был совсем согнутый, совсем потерянный, — плакал, что должен на
старости лет покинуть своего любимого Государя в беде, и дом сожжён, и семья
разорена, — и брести куда-то в неизвестность.
Сердце сжималось, так было
его жаль. Но — для него же лучше, надо покориться, не стоит спорить.
Обнял их со слезами.