481
После убийства Фергена, в тот же вечер, хромающего капитана Нелидова под
большим конвоем, чтоб его не растерзали по пути, отвели в свою 2-ю роту, и
советовали или объявили, что он теперь совсем не должен выходить из ротного
помещения, ни даже на свою квартиру в офицерский флигель, а постоянно
находиться и жить в ротной канцелярии.
Впрочем, и над трупом Фергена солдаты 4-й роты потом жалели и даже, были, плакали
— и приведя растерзанное тело в порядок, положили в
гроб, отнесли в полковую церковь, служили панихиду. Но пришла мать
штабс-капитана — и почему-то не выдавали ей трупа, и снова надругались над ним.
Голова уже переступила
черезо всё, что можно было понять, не понять, Нелидов
жил уже как бы не он, и всё равно. И, пожалуй, в
ротной канцелярии безопасней, хотя здесь никогда не один, а как всякий солдат в
казарме, и в голове гудит, гудит постоянно.
Сразу же пришлось ему
выручать ротного фельдфебеля, уже сильно избитого. В роте существовал ящик,
куда складывались собственные деньги солдат и при этом записывались в тетрадь,
а когда солдату надо было — он брал. Фельдфебель и хранил этот ящик и вёл эту
тетрадь, всё это заведено было против краж. Как начались беспорядки —
фельдфебель прекратил выдачу денег, за что его и избили. Теперь распорядился Нелидов все деньги пересчитать и раздать на руки.
Хотя солдат никто как будто
не преследовал, но все в роте были крайне возбуждены и даже напуганы — боялись
этих самых рабочих. Говорили Нелидову откровенно: это вольные не
велят нам козырять и чтоб мы не поддавались ехать на позиции — а мы на позиции
не прочь, да и козырять нам не тяжко. Объяснили ему теперь солдаты, чего он
раньше и не предполагал: что Выборгская сторона все прошлые месяцы была утыкана
дезертирами, которые жили по поддельным паспортам от подпольщиков, иногда по
финским паспортам, свободным от мобилизации, — и вот эти дезертиры среди рабочих
сейчас громче всех и на горло брали.
У рабочих у всех заимелись винтовки и даже автомобили — а в роте винтовок
почти не было. На ночь выставляли против входных дверей стол для дежурного и
дневальных, а на него клали заряженные винтовки, стволами ко
входу.
Нелидов послал взять из клиники разобранные там винтовки и ещё сумел добыть с
арсенального склада — тогда рота стала спокойней.
Теперь его как командира
роты вызывали сидеть на заседаниях батальонного комитета — идиотское,
нудное и бесконечное сиденье. Почти непрерывно выступали, сменяя друг друга,
двое-трое солдатских заправил, вышедшие наверх не по грамотности, не по уму, а
по нахальству, — и теперь они несли любую чушь. Но ни
одного жизненного вопроса комитет разрешить не мог, и обсуждение самых пустячных длилось часами. И иногда уже приближалось,
вот почти решено, — тут выступал кто-нибудь из трёх, что ещё упущено, надо
добавить, — и опять размазывалось на часы.
И только один вопрос решился
единогласно и быстро: в батальоне лежал приказ об отсылке очередной маршевой
роты на фронт. Решили: своей роты не отправлять, а набрать и послать вместо
себя арестованных городовых. Об этом послали делегатов в Совет рабочих
депутатов. И даже — в Москву и в Казань, чтоб и тамошних арестованных городовых
забрать сюда, в счёт.
Кто-то надоумил батальонных
вожаков, что надо создавать комиссии по разным вопросам. Создали. Но все
комиссии, едва коснувшись дела, тут же и отказались за полным незнанием, как
приступить и наладить.
Тем временем во всех ротах
постановили, что солдатские занятия должны быть в день только два часа. Тогда и
все хлебопёки, сапожники, шорники, обоз — тоже стали работать лишь два часа.
Всё в батальоне остановилось. Писаря перестали выписывать наряды — и из
гарнизонных складов перестали отпускать муку и продукты. Никто не хотел и чистить выгребные ямы, они переполнялись и зловонили. Приходили к Нелидову взводные и отделённые
командиры и просили освободить их от должностей: они не только не могли никого
ни в чём заставить, но превратились в батраков для своих подчинённых, и всё,
что надо было принести или сделать, — должны были делать сами.
И тогда батальонный комитет
решил возвращать всех офицеров, кого найдут, — на места. Стали ходить по
городским квартирам разбежавшихся прапорщиков и уговаривать их — вернуться в
батальон. Капитана же Нелидова выбрали заведующим хозяйством батальона. Он
принял, поставив условием, что всех назначит сам и чтоб его распоряжения не
обсуждались комитетом.
И комитет принял.
Теперь разрешили Нелидову
перейти жить на свою квартиру. Особенно были все довольны, что он сумел выдать
солдатам очередное месячное жалование.
И может быть только по этой
своей популярности он смог вчера спасти капитана Дуброву: солдаты учебной
команды, все его ненавидящие, как-то разведали, что он лежит в Николаевском
военном госпитале. Отправились туда на грузовике, выволокли Дуброву из палаты,
из госпиталя, никто из врачей не смел помешать, и
повезли на грузовике в свои казармы, избивая по дороге и здесь избивая на
гауптвахте. И готовились его расстреливать тут же, у дровяного штабеля, — Нелидов еле успел туда дойти, с палочкой, остановил их и
убедил, что надо отослать в Государственную Думу, таков закон. (Дуброву один
раз уже и спасли там.) На искровавленное лицо капитана при полуотнятых
руках и ногах страшно было смотреть.
И так вчера в полном
изнеможении и даже в омертвении всех чувств Нелидов
впервые пришёл ночевать в свою квартиру, — впервые с той страшной ночи, когда
увели Сашу Фергена и через десять минут вбежал Лука с
воплем, что капитана подняли на штыки.
Ещё живым казалось место,
где Нелидов последний раз поцеловал Фергена в ледяные губы.
К себе самому уже было
полное равнодушие, хоть пусть и расстреливают, — а пока не расстреливают, так
лечь и заснуть.
Но не успел и сапог снять —
раздался звонок, правда нормальный и без грозного стука. Лука открыл — и вошёл
капитан Степанов — только что с поезда, только что вернувшийся с Кавказа! И
была в нём ещё неломаная свежесть отпускника.
Да он знал ли, что здесь
творится?
Знал... То есть знал вообще
о петроградских событиях, но ничего путём о
батальоне.
— Швейцар флигеля тебя
видел?
— Да.
— Ну
так, брат, сейчас же исчезай. Твоя рота — тебя приговорила к расстрелу, тебя
сейчас арестуют. Сашу Фергена так убили, знаешь?
Побледнел. Да ничего он не
знал, он же прямо с вокзала.
Нелидов спешил ему рассказать, но и
спешил отправить, чтобы спасти. Решили, у каких знакомых он будет, на
Петербургской стороне, — и он исчез. Уже потом спохватился Нелидов,
что надо было шашку у него отнять, на сохранение. Да сами всё ещё не привыкли,
дико.
Не успел Степанов уйти —
нагрянул десяток солдат:
— Где Степанов?..
— Не знаю, ушёл.
Сидел Нелидов
и подёргивался: вот сейчас услышит стрельбу или прибегут, скажут, что
растерзали, как Фергена.
Но не шли, слава Богу, не
шли, и Нелидов, изломанный
всеми передрягами, ведь десять дней это уже длилось, так и заснул, мертво.
А сегодня рано утром его
разбудил свой фельдфебель, умоляя спасти капитана Степанова (он же и был их 2-й
роты). Оказывается, от своих он вчера вечером успел
уйти, но на Гренадерском мосту его задержали гренадеры — отняли шашку,
допрашивали, опознали полк и вернули ночью сюда, в казармы. И на него
накинулась кучка негодяев из 2-й роты, стали
оплёвывать, избивать и хотели расстрелять.
Но как раз эти сутки их рота
несла караул по батальонной гауптвахте - и фельдфебель (которого Нелидов сам недавно выручил) сумел убедить обидчиков, что
расстрелять лучше завтра утром, увёл от них капитана Степанова на гауптвахту и
посадил — но под надёжных часовых, которые его не выдадут.
И всей власти капитана
Нелидова было: срочно послать в Государственную Думу надёжного унтера, чтобы
сейчас прислали сюда автомобиль со своим конвоем — и переняли бы Степанова под
арест туда в Таврический.
Еле успел автомобиль.